Последний замысел Хэа

– Они угрожают? – герцог похлопал лошадь по морде. Та отстранилась и фыркнула, – ещё обижается… Угрожают?

– Да, угрожают. Но не в открытую, так, по сути… Да. Страж-заступник велел передать, что за добро надо платить добром.

– Как, как?

– За добро надо добром. Платить, – Бледный стоял у стены, скрестив руки и ноги, и разглядывал кончики туфель. Сквозь проёмы меж досками лился розовый свет топтуньи – дерева топтунов.

Обычно постройки возле таких деревьев не строили. За исключением, может быть, склада, в котором лежит то ненужное, что до наступления Возвращения точно не пригодится. Да и место для селения выбирали подальше. Кому захочется во второй половине ночи слушать топот десятков массивных лап? Топтуны возвратятся к деревьям, все шестилапы к ним возвращаются, земля задрожит, а низкий гортанный звук, пожалуй, не лучше топота.

Но в этот раз дали маху. Герцог уже вставил тем самым строителям, что на пьяную голову да на скорую руку возвели здесь конюшню. А эти вот оправданья – бу-бу-бу, мы же не знаем, что это такое, мы и лошадей-то в глаза не видели, он посоветовал им засунуть… они догадались. Но для склада самое то – ни один грабитель не сунется. Ладно, время покуда терпит, но в середине ночи нужно переносить.

– За добро добром… И какое добро, по-твоему, они имеют в виду? – Длинноногий решил поприбраться. Всё, что касается лошади – чистки, кормёжки и выгула, он делал сам, прислуги в конюшне не было. А то и без того сердится, что времени не уделяет. Сварливая женушка. Недаром он так её и назвал – Герцогиня.

– Они намекнули, что закрыли глаза на то, как вы стали герцогом. В нарушение традиций селения.

– Так это не они, это я тогда сделал добро. Весомое, – Длинноногий засучил рукава и взялся за ёжистый веник, собранный из жёстких равнинных тянучек.

– Они всё помнят, мой герцог, – дознаватель нахмурился, – они помнят тоннели, помнят наше несчастье, с этими вислоухими саммаками.

Длинноногий остановился.

– Хмм… Кто бы ещё сомневался. Гильдия стражей и шантаж. Причина и следствие… И что ты сказал?

– Что Вы велели.

– ?

– Что нужно жить по справедливости, а не по закону.

– Да, – герцог начал мести, – а ты как считаешь?

Бледный задумался.

– Если позволите дать Вам совет.

– Говори.

Дознаватель подошел ещё ближе и встал за спиной Длинноногого. Тот развернулся и посмотрел в глаза. Тусклые и такие уставшие. "Не спит, бедняга. Думает. Решает вопросы" – улыбка вползла на лицо, буквально вползла.

– Конечно, не мне вам советовать, – сказал дознаватель, – но я бы не сорился с гильдией. Что бы не случилось, гильдия выстоит. Всё останется на своих местах, всё вернётся к порядку. Вы знаете – я ни разу не ошибался. Поверьте, мой герцог. Стражи – та сила, которая выстоит.

Длинноногий молчал.

– Вот как? – сказал он, задумавшись. И для пущей наглядности почесал себе лоб, – ладно, иди. Совет мудрый.

Дознаватель замешкался:

– Я… от всего сердца мой герцог…

– Иди, – Длинноногий махнул рукой.

– Иди, иди, иди, – повторял он вполголоса, когда дознаватель ушёл, – иди и не возвращайся.

Конюшня преобразилась.

Стало чище, уютнее, что ли. Хоть самому переезжай.

Герцогиня заржала, словно довольная хозяйка. Розовый свет падал на светлые бока и делал Её Высочество неотразимой. Необыкновенной. Мифической. Лошадь сама по себе – животное почти что мифическое. Мало кто видел, а держат её единицы. Ну, герцог и ещё там с десяток. Кто ради престижа, кто из-за любви ко всему необычному. Да ещё, пожалуй, заступник с парочкой служников – эти тоже любят покрасоваться во время торжественных выездов. Такое у них положение. Не может заступник нарушить завет и садиться на зримых. Всё может, а вот садиться не может.

Герцог задумался.

Дневник безымянной девочки спутал все карты. Те, чей авторитет был непререкаем в течение последних столетий, оказались обманщиками. Или глупцами. Что в этом случае хуже, Обиженный знает. Да и сам Обиженный – фигура неоднозначная. За что покарал свой народ? За какие такие непослушания? Ребенок не послушался, а ты его на! – со всей дури.

Всё разойдется по швам и обвалится. Весь порядок, который держали стражи. Рассыпется, будто карточный домик.

Надо рвать. Все отношения, все связи с этими неудачниками. Надо. Герцог это почувствовал. А по поводу того, что говорит Бледный… Ему ещё многое предстоит рассказать.

– Я здесь! – Упитанный возник словно из неоткуда.

– Напугал. Напугал, – Длинноногий оперся о веник, – как всё прошло?

Капитан показал кулак, что означало, что дело сделано.

– Сопротивлялся?

– Да не особо. Точнее, нет, не сопротивлялся. Но был удивлен, над сказать, – капитан казался довольным. Его главного соперника, можно сказать, ходячую тень, посадили в темницу. Теперь можно выдохнуть, – мудро, очень мудро с вашей стороны, мой герцог. Я давно подозревал, что он предатель.

– Так чего не говорил?

Упитанный замялся. Удовольствие тут же сползло и исчезло. Как не бывало. Губы двигались, но не решались сказать.

– Ладно, расслабься, – герцог поставил свой веник к стене и накинул плащ. Этот плащ всегда приносил удачу. Именно с ним он и стал когда-то тем герцогом, которого знает всё Длиннолесье. С этим плащом он встречался когда-то со стражами, и с этим плащом он готовился разговаривать с Бледным. Не с Бледным – дознавателем Его Высочества герцога, а с Бледным – агентом Его Святейшества стража-заступника.

Дыхание участилось, плоть хотела вырваться наружу и сделать всё то, о чем он мечтал. Взять её силой, порвать эти ненужные одежды и засадить.

Ооо, как давно он желал эту женщину!

Телец пытался взять себя в руки.

Ему, Первому Капитану Города Надежды, конечно, многое прощалось. Но не сейчас, не в этом случае. Он должен выполнить то, что должен. А после…

Телец облизал свои полные губы.

Уж после засадит.

– Старшая рулевая, – ответил откуда-то голос.

– Зовите, – капитан сел на стул и попытался собраться. Дыхание нужно восстановить, плоть успокоить. Дыхание, плоть…

"Чего это я? В мои то годы, на такой-то должности, а разволновался, ну ты посмотри…"

Он подошел к графину и быстро налил в бокал. "Фантазии… Сейчас не время фантазий. Одно неосторожное движение…"

Раздался скользящий звук, створки в стене раздвинулись, и появилась она.

– Ааа, – капитан поставил стакан и улыбнулся вошедшей. Широкой и плотоядной улыбкой, – Фиалка. Я ждал.

– Я знаю, – женщина улыбнулась и села. Уверенная и самодостаточная. Как всегда.

– Выпьешь?

– Выпью.

– Здесь воздух какой-то, – Телец помахал перед носом.

– Ну так живём же в пещере. Может, какой-нибудь газ, – женщина беззаботно откинулась и заложила ногу на ногу.

"Я так долго не выдержу. Убейте меня сожжённые" – подумал мужчина, чувствуя, как что-то стучится. В штаны. Плеснул из графина и нарочито лениво приблизился.

– Спасибо, – женщина улыбнулась. Взяла бокал, при этом немного помедлив, как будто бы делала милость, и, пригубив, поставила рядом.

– Как там равнина? – поинтересовался Телец.

– Равнина? – вошедшая вскинула брови, – на равнине ночь. Как раз середина. Хотя…

– Хотя да. Теперь ни в чем нельзя быть уверенным.

– Ты прочитал мои мысли.

– На то я и капитан этого корабля. Надеюсь, последний перед отплытием.

Наступило молчание.

– Что? – Телец посмотрел на Фиалку. Понимая, что та ничего не делает просто, даже молчит.

– Всё сложно, – ответила женщина, – равнина бурлит, но… я не думаю, что они согласятся.

Мужчина нахмурился:

– Если даже никто не согласится, это что-то меняет?

– Это ничего не меняет, особенно с тем подарком, который дадут хранители. Но… – женщина вздохнула, – мы мечтали о другом. Мы мечтали, как весь народ, в полном согласии, взявшись за руки и распевая псалмы, вернётся домой. Мы мечтали увидеть радость на лицах, и благодарность, – она склонила голову набок и усмехнулась, – мечта идиота.

– Это НАША мечта.

Женщина как будто не слышала:

– Получается, мы ничем не лучше того же Обиженного, как называют его на равнине. Он бросил нас, не спросив. А мы куда-то бросаем их.

– Не куда-то, – Телец смотрел плотоядно, хотя и пытался выглядеть этаким благодушно-ленивым саммакой. Женщина смотрела в ответ, она словно раздевала всё это благодушие и вынимала на свет его мысли, – мы их отправим домой.

– Они считают, их дом – это здесь. Я их понимаю.

– Пускай. Пускай так считают, – Телец улыбнулся, – всем угодить невозможно.. Как, кстати, стражи? – спросил он, вздохнув, чтобы сменить тему встречи.

– Боятся. Учение Шестипалого рвётся. Наш агент в Прихолмье, ну я рассказывала, тот, который навёл на дневник…

– Невинный?

– Невинный. Говорит, что возможна война. Заступник зовёт отряды.

– Они лояльны?

– Не знаю, – женщина пожала плечами, – у воинов два управляющих центра – совет старейшин Леса, в котором живут, и этот заступник. Как ляжет карта.

– Как ляжет, – Телец облизнул свои губы, – стражи – наша проблема. Когда окажемся ТАМ, они могут подмять под себя всех вернувшихся – и с равнины, и с Острова.

– Значит, стражи должны проиграть, – женщина улыбнулась.

Капитан улыбнулся в ответ:

– Что там гости?

– Гости? Да ничего… отдыхают.

– Ты извини, что спрашиваю. С этими постоянными соответствиями, рапортами, разбирательствами. Понимаешь, как сложно. Но… насколько они необходимы?

– Настолько, насколько необходимы и мы. Они представляют равнину. Мы представляем Остров. Две половины одного человечества. Точнее, три, выделяя проводников.

Мужчина задумался.

– Вот как.

– Девушка, к тому же, встречалась с крылатыми. А с ними у Создателя особые отношения. Парень обладает даром, и может услышать то, что не слышат другие. Не только услышать, но и понять, – женщина показала два пальца, – так что эти двое необходимы вдвойне.

Мужчина вздохнул и налил себе снова:

– Ты отважная, Фиалка. Я поражен.

– Да брось, – гостья слегка усмехнулась, – в свое время ты был самым отважным, – она подняла бокал и приблизила к свету, – за общее дело.

– За общее, – Телец осушил свой до дна.

И облизнулся.

"Лучше бы что-то покрепче" – подумал мужчина.

– Вот. Вот. Еще один. Ещё вот здесь, – кукла размахивала своими фетровыми ручками и показывала другим таким же куклам, куда ставить кирпичик. Папье-маше – лёгкий материал, и герои разыгравшегося представления, приводимые в движение ловкими пальцами кукольника, без труда достроили стену.

Всё это происходило по правую сторону ширмы. А по левую бегали куклы, другие, на спинах которых развевались тонкие красные ленты. Ленты колыхались, приводимые в движение воздухом, который нагнетали меха.

– Ты видишь, Застывший? – Шестой оценил выдумку, – сожжённые изображены так, будто и вправду горят. У людей, знакомым с "Дневником", не возникает вопроса, кто же тут бегает.

И усмехнулся. В этом была очередная насмешка – стражи не воспринимали Остров буквально, а кукловоды буквально изображали сожжённых. Такая инверсия…

Он посмотрел на Застывшего, хотя и знал, что смотреть бесполезно. Понять, о чем думает экзекутор, всё равно что представить мысли покойника, отправляемого в лодке. Это была болезнь, при которой лицо одевало одну и ту же маску – то ли безразличия, то ли презрения к окружающему. Поэтому он и заслужил свое имя. С самого детства Застывший сталкивался с непониманием и насмешками. Но в гильдии над ним не смеялись, в гильдии его ценили – за преданность, исполнительность и аккуратность, а также бесцеремонность с врагами Его Святейшества. За последнее его боялись, а, значит, и уважали.

А на помосте тем временем происходили удивительные вещи. Маленькая кукла с длинными волосами, очевидно, девочка, заглянула за стену и стала лить слезы, которые двумя нескончаемыми ручьями разлетались в стороны, забрызгивая стоявших поблизости

– Хочу к маме, хочу к сестренке! – кричала она, в то время как высокая фигура в зеленом плаще пыталась оттащить её от стены. Наконец оттащила, и две фигурки, сцепившись, упали. Мгновение спустя фигура в плаще вновь появилась на сцене, и, вскинув голову кверху, сказала:

– Мы избранные, а они, – кукла махнула налево, – проклятые! Так решил Обиженный, и мы должны благодарить его за великую милость.

– Но они же не сделали ничего плохого, пастор, – ответила девочка, пытаясь подняться.

– Неисповедимы пути Обиженного! – воскликнула кукла в зелёном и бросила ту за помост.

Только сейчас заступник вдруг понял, кого напоминает эта фигура. Особенно когда она, медленно и какими-то скачками, проковыляла перед строителями. В руке появилась трость, а высокий рост, помноженный на худощавость, зелёный плащ, седые волосы и нос, похожий на нос хищной птицы, не оставляли сомнений – это был он, он – Его Святейшество страж-заступник.

Народ недолюбливал стражей, а последние события словно бы сделали дырку в ведре нечистот, и нечистоты попали на гильдию. Например, в виде этого кукольного представления.

– Пора, – старик сделал знак.

Застывший махнул.

В ту же минуту из-за длинного строения, выполнявшего функции какой-то хозяйственной постройки и находившегося со стороны, противоположной помосту, показалось с десяток высоких плечистых мужчин, в светло-зеленых масках, такого же цвета плащах и перчатках. Сбоку висела дубинка, серые брюки были подвязаны серебристым шнурком. Мужчины рассыпались в стороны и стали двигаться к сцене, стараясь охватить её с каждого направления.

Народ зашумел, кто-то свистнул.

– Зелёные! – кричали со всех сторон.

В то время прибывшие, словно ножом, уже разрезали толпу, которая в испуге шарахалась в стороны.

Герои представления спрятались, исчезнув за ширмой.

Тут же упала и ширма.

Сцена была пуста. Если не считать впопыхах оставленного инвентаря, кукол, разбросанных, словно здесь разыгралась история массового убийства и пары-тройки опрокинутых стульев.

– Сюда! – закричал "зелёный". Откуда-то справа и к нему устремились другие.

В этот раз толпа не расступилась. Она сжалась плотной стеной и не давала пройти.

Но было поздно.

Другая группа исполнителей (так называли в гильдии исполняющих волю Его Святейшества) уже держала двоих – дородного бородатого мужчину в чёрной жилетке и широких коричневых штанах, который стоял, уперевшись, как дикий топтун, и молодого худощавого юношу. Юноша испуганно озирался по сторонам, пытаясь найти спасение, а по его молодому лицу стекала струйка. Алая, будто ленточка бегавших кукол.

Но толпа смотрела уже не на них.

На площадь вышел высокий хромой старик с острым носом, похожий на героя недавнего представления. На его спине красовался плащ, схваченный ярко-алой застёжкой, а в руке он держал блестящую трость с серебрянным наболдажником. Рядом стоял его спутник, который ещё никогда не снимал свою маску.

– Застывший, – зашелестела толпа, боясь спутника больше, чем старика.

Какой-то служник вёл под уздцы стройного серого коня со светлыми отметинами по бокам.

Он подвел его к старику и поставил у ног ступеньку.

Заступник остановился.

Он передал служнику трость, после чего встал на ступеньку здоровой левой и перекинул правую через животное. Лицо скривила гримаса внезапной боли, впрочем, всего на мгновение.

Когда, спустя много лет, знаменитый художник решится нарисовать стража-заступника, он нарисует его так, как запомнил – верхом на коне, с развевающимся зеленым плащом за спиной, который ещё не опал после того, как страж взлетел на коня, и убийственной мукой на гордом и умном лице.

Мгновения было достаточно, чтобы оно запомнилось навек.

– Вот смотри, Мила – мы на озере, – Бескостный закрепил холст на рамку. Но только верхнюю часть – нижнюю он держал в руках, – вот это я, – он показал в левый нижний угол, – стою и рисую. Ну, как? Ничего?

Художник свернул этот холст и достал уже следующий – камыши, тянучки, кубышки, между которыми струился ручей. Бескостный гордился этой работой. Казалось, ещё мгновенье, и полотно оживёт, ручей зажурчит, потечёт, залив собой рамку, а вместе с ним краски, которыми рисовал.

Мила потыкалась носиком в маячки, горящие на холсте, потом перебралась к кубышкам, и вдруг начала щебетать, громко и безостановочно.

– Что случилось? – художник нахмурился, – ну да, кубышка. Всё правильно… Не тем цветом?

Но струйка опять щебетала.

– Не понимаю. Что-то не так? – Бескостный глядел то на холст, то на струйку, пытаясь понять причины внезапного возбуждения.

Мила подуспокоилась, зависла в воздухе, и стала рисовать клювиком. Отшельник напрягся. Но он был художником, поэтому, следуя контурам, которые пыталась чертить его муза, тыкая клювиком то тут, то там, рисуя какие-то чёрточки, понял, что та хотела сказать.

– Мила, прости. Проморгал.

У струек прекрасная зрительная память. Даже слишком прекрасная. Они запоминают всё, что видят в течение жизни. Он догадался сам, за время их долгой совместной работы. Художник специально запоминал отдельные детали, совершал как будто случайные движения, а спустя какое-то время просил Милу вспомнить, что она видела.

И струйка вспоминала.

Эти создания хранят бесконечные образы в своей маленькой зоркой головке, и Бескостный постоянно думал о том, насколько плотно там всё упаковано. Вот и сейчас Мила указала художнику на неточности. Из кубышки должна была выглядывать мордочка живущего в ней носатика. Но мордочки не было.

Бескостный вздохнул, и стал натягивать нижнюю часть холста.

– Ты молодец, девушка. Как это я? Не понимаю. Наверно, отвлекся. Наверно. Что-то мешает. Но что?

Струйка защебетала.

Художник вынул из сумки палитру, достал краски, кисточки, скипидар и начал готовиться к работе.

"Неважных деталей нет, – сказал он себе, – важно всё".

По небу пробежала зеленая полоса, и тут же исчезла. Потом красная, синяя. Вспышки вполнеба прорезали темноту ночи, во всех направлениях. Начинались пылающие.

Но не так как всегда. Через некоторое время полос не стало. Небо погасло.

Художник смотрел то на струйку, то вверх:

– Вот это меня и беспокоит, Мила. Что-то случилось с природой. Ночь начинается раньше, пылающие наступают не вовремя, да так, будто им лень, – Бескостный склонил голову набок и начал смешивать краски, – однажды опустится ночь, уже без сезонов.

Струйка защебетала и стала игриво бить хвостиком.

– Эх, Мила, Мила. Мне бы твою беззаботность. Может быть, всё образуется? Может, и волноваться то нечего? День придёт как обычно, и всё потечёт как всегда…

Однако уверен он не был. Ничего не бывает случайно, и если уж что-то пришло, так просто оно не уйдет.

"Надо спросить у гээда" – подумал художник, макнув кисть в палитру и нанося на холст точки – блестящие глазки носатика.

– Всё, девушка, всё. Большое спасибо Вам за работу. За вдохновение, – он взмахнул своей кисточкой и начертил в воздухе линию, изящную и непринужденную.

Струйка защебетала и унеслась.

Художник собрал инструменты, загасил свою лампу, и, сев под треногу, задумался.

После того, как гээд вдохнул в него душу, он научился мыслить глобально, чувствовать этот мир как гармоничное целое, где всё определяется всем, и маловажных деталей действительно не существует. Мир работал словно большие, однажды заведённые часы, со своим сложным часовым механизмом. Он сам был частью этого механизма, и ощущал свою вовлеченность в происходящее.

Но последнее время в механизме что-то сломалось. А, может быть, проржавело.

Что-то было не так.

Бескостный обхватил колени руками и посмотрел в воду.

Огнетелки резвились как ни в чём не бывало, подплывая и уносясь, в заросли водных тянучек. По небу прошла полоса, и снова погасла.

Что будет, если ночь никогда не закончится? Если исчезнут пылающие? Даже пылающие. Смогут ли эти создания поддерживать свет, постоянно? И что случится с тянучками, которые не могут без света?

Когда он был маленьким, всё казалось ему непонятным. И удивительным. За ответом он обращался у старшим. "Сделаю так и сейчас" – подумал художник и отправился на поиски древоходца.

Долго искать не пришлось – великан стоял там же, на том самом месте, что и сутки назад.

"Мила сказала, что вы работали", – прошелестел в голове его голос.

"Да, мы рисовали, гээд".

Легкий ветерок коснулся ветвей и затерялся в листве. "Смеётся" – подумал художник. Струйки задвигались, почувствовав хорошее настроение хозяина.

"Вы многому научились, ты у неё, она у тебя, – сказал великан, – Мила – замечать главное, а ты научился видеть детали".

"Не совсем" – ответил художник.

И рассказал о последней картине.

"Ничто не приходит сразу, – заметил гээд, – Всему надо учиться. Ты ещё молодой. Ты ещё многому научишься".

Бескостный улыбнулся.

Голос древоходца звучал в голове и снимал напряжение. Он словно гладил, как гладила мать, тогда, в раннем детстве. Художник забыл, зачем он пришёл.

Но в небе опять пронеслась полоса, и заставила вспомнить.

"Хочу спросить".

"Спрашивай".

"Что происходит, гээд? Время сместилось. Ночь начинается раньше, пылающие позже".

Как будто безветрие тронуло листья.

Гээд задумался.

"Я многое помню. Помню те времена, когда люди пришли на равнину. Помню, что было раньше, ещё до людей. Помню, как на равнину ступили высокие стройные существа, они пытались проникнуть в мысли, мои и моих собратьев. Бродили долго, но после ушли, оставив опасные подарки. Помню, как покидали равнину крылатые существа, чтобы не стать рабами чужих желаний. Я был ростком, ещё маленькой порослью, и в горы пришли чужие. Пришли, и остались. Но ни тогда, ни потом, когда появились пришельцы, ни после, когда они уходили, ни в час, когда нас покидали крылатые, ни тогда, когда на равнину ступили люди – такого ещё не было. Ночь всегда наступала вовремя, межсезонья сменялись сезонами, солнце загоралось и солнце гасло. Семьдесят дней живу я на свете, и семьдесят дней был порядок. Но порядок нарушен, – тут будто вздох пронёсся в ветвях, – и я не знаю причины".

"Я тоже, гээд, и это меня беспокоит… Ты раньше рассказывал о пришельцах" – добавил Бескостный.

"Пришельцы были давно" – ответил гээд.

"Это они оставили потеряшки? Те, что ты называешь подарками".

Древоходец задумался:

"Да. Это умные и организованные существа. Но вряд ли они изменили природу. Пришельцы – создания этого мира. А всем в нём живущим нужен порядок. Солнце одинаково светит для всех".

"Обиженный – это он меняет природу?"

"Не знаю… Мы – дети Создателя, Создатель не будет губить детей".

"Но кто тогда, гээд? Чужие?"

"Чужие – мирный народ. Для них порядок – главное в жизни. А живут чужие в пещерах, где колесо жизни крутится по-особому."

"Колесо жизни … А может, ступицу колеса кто-то не смазал, и скоро оно остановится?"

"Я понимаю твоё беспокойство. Возможно… Возможно… Но что-то во мне говорит, что колесо не должно останавливаться. С Создателем или без".

"Что делать, гээд?"

Древоходец молчал.

"Ждать, – сказал он чуть позже, – и наблюдать".

"Я не буду ждать" – подумал Бескостный, но так, чтобы гээд его не услышал.