Железный поход. Том третий. След барса

– Я тебе не «ты», а ваше благородие! Ты с кем дерзить изволишь? И бросьте ваши животные замашки, хорунжий. Тут вам не «дикое поле» – устраивать самосуд. Что же до нынешней переделки, извольте знать – я был там! И тоже имел удовольствие угостить свою саблю кровью. А теперь, – Лебедев, сомкнув губы, терпеливо выждал должную паузу, – поусердствуйте, любезный, чтобы сей пленник был в полной сохранности доставлен в лагерь ко мне.

Притихшие гребенцы досадливо шарили взглядами по сторонам, жались в нерешительности, ломая себя на вопрос «как быть?», готовые, чуть чего, загомонить, качнуться дружно «плечом» и расплескаться казачьей волею… Но после того, как хорунжий «ослобонил» дорогу его благородию, выпустили пар и принялись подбирать убитых.

– Мертвяков-то ихних не то в реку спрудим? – переламываясь торсом в седле, подтягивая подпругу, бросил в толпу Спиридон. – Нехай нехристь рыб зараз кормить? Аюшки, браты?

– Ты часом, Зарубин, приказ есаула забыл? – строго не свелел десятник Шлыков. – Все трупы к обозу свезти велено. В Грозную справим. Ихняя родня, как Бог свят, выкупать припылит. Чего глазюки свои на меня вылупил? Чай не родимец, а я не поп. Так уж заведено у них… Да и нам сподручней – обменям на наших.

…Кабардинец оторвал от сочной травы губы, со скрипом прожевал сорванный пук душистого чабреца и, глядя в сторону лагеря, нетерпеливо ударил по земле передней ногой.

Аркадий Павлович кивнул отдававшему ему честь хорунжему:

– Значит, договорились, голубчик? Надеюсь на ваше благоразумие, Никитин.

– Не могите сумлеваться, вашбродь. – Владимир поднял уроненный взгляд и твердо заверил: – Зараз доставим вам басурмана в полном порядке.

И, комкая в большущих ручищах плетенку нагайки, отошел прочь.

Раскуривая трубку, Лебедев в последний раз отрывочно глянул на рассыпавшихся вдоль реки казаков и неожиданно зацепился взглядом за пленника. Тот продолжал сидеть, подогнув под себя ноги, на прежнем месте, под дозором двух конвоиров из числа гребенцев, и пристально смотрел на него. Ветер трепал на джигите пачканное кровью тряпье черкески, перебирал на смуглом лице черные завитки бороды.

Аркадия поразила строгость его выражения и ледяное спокойствие, которое хранил этот дикарь на своем облитом бронзовым румянцем лице. Горец не проронил ни слова, но Лебедеву почудилось, будто он услышал слова: «Твой доверяет мне, урус-паша… Харашо. Иды и знай… Мой добро помнит».

«Не горюй… достойно проиграть, право, лучше, чем выиграть любой ценой». – Ротмистр мысленно послал чеченцу приветствие, пришпорил жеребца и упругим наметом направился к курившимся дымам гудевшего бивуака.

Часть II. Ворота Грозной

По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на бенег,

Точит свой кинжал;

Но отец твой старый воин,

Закален в бою:

Спи, малютка, будь спокоен,

Баюшки-баю…

М. Ю. Лермонтов

«Казачья колыбельная песня»

Глава 1

Наступившим днем, отряхнувшись от пуль и проклятий магометан, колонна под предводительством генерала Фрейтага к обеду благополучно достигла желанных ворот Грозной.

Впечатление, произведенное на Лебедева Грозною – этим передовым оплотом против горцев всех мастей, и первостепенно чеченцев, – увы, оказалось весьма «негрозным». «Amicus Plato, sed magis amica (est) veritas»²⁸. Воображение Аркадия представляло эту фортецию под стать могучим, заснеженным кряжам Кавказа, окруженную высоким валом, отвесным, глубоким рвом, и вооруженную по меньшей мере десятками орудий большого калибра… На самом же деле он не встретил ни того, ни другого.

Крепость, построенная в 1818 году Алексеем Петровичем Ермоловым в выдающемся к Ханкале изгибе Сунжи, состояла из цитадели и форштадта²⁹. «Первая занимала квадратную плоскость, сторона которой не превышала 200 шагов; обнесенная осыпавшимся валом и заросшим бурьяном рвом, через которые пролегало несколько пешеходных тропок. Четыре чугунных орудия без платформ, на буковых крепостных лафетах, обращенных жерлами к Ханкале, возвещали сигнальными выстрелами о появлении неприятеля. Внутри самой цитадели, кроме двух пороховых погребов – хранилища боевых зарядов, патронов, и караульного дома, тянулись еще три деревянных строения, занятых разного рода должностными лицами и их канцеляриями».³⁰

Форштадт, обращенный на север к Тереку, состоял из одного крепкого дома начальника левого фланга, возвышавшегося возле землянки, в которой, как утверждали седоусые ветераны, еще во время постройки форта жил сам генерал Ермолов. Чуть далее боченился войсковой госпиталь; его подслеповатые окна-бойницы глазели на несколько длинных одноэтажных казарм, крашенных охристым суриком. Сразу за ними тянулось плотное множество небольших, похожих на тавричанские³¹ мазанки построек, принадлежавших разночинцам, к которым примыкало отдельное поселение из женатых солдат, и уж совсем на отшибе вековала грязная жидовская слободка, состоявшая большинством из тáтов-иудеев³², насчитывавших до сотни «дымов».

Этот форштадт охранялся не ахти каким валом со рвом и оборонялся пятью орудиями. Если к этому добавить деревянный с железными стяжками мост на Сунже, супротив цитадели, защищенной небольшим люнетом³³, да фруктовый сад с огородами и ротными дворами Куринского полка, то вот, пожалуй, и полный абрис той Грозной, которую впервые увидел Аркадий Павлович.

Однако, несмотря на такое скромное состояние обороны и вооружения форта, он – в глазах чеченцев – вполне соответствовал своему названию, и положительно никому, начиная от начальника и до последнего солдата, не приходило в голову, что неприятель осмелился бы покуситься на сей рубеж. А потому не было печали и заботы, да право, и не было свободных рук, на исправление верков³⁴. По той же самой причине не было надобности до поры и усиливать огневую мощь.

– Да-а, не шибко огородился наш брат от диких, ваш бродие-с? – знобливо отмечал Васелька, тирком поглядывая то на растрескавшиеся стены форта, то на мрачное синее громадьё горных хребтов. – Как хотите, благодетель вы мой Аркапалыч, но я-с, при всей своей доброй христианской воле не могу-с… не желаю-с тут куковать долгим сроком.

– Известное дело. – Барин сочувственно подмигнул потряхивавшемуся в седле денщику. – Тебе, прóйде, только бы водку трескать в господском закуте да у печи хвосты кошкам крутить. Эх, Васька, непроходимый ты у меня болван… Лень и трусость раньше тебя родились… Погляди вокруг, голова – два уха! Царская служба только и начинается, а ты уж скис, как та простокваша.

– Пошто вы ко мне опять задом? – во всей наготе своей обиженности шворкнул носом слуга. – Из каких таких причин? Я же-с искренне с вами, по-домашнему, а вы с порогу пужать и песочить… Я при таком напутствии протестую…

Но ротмистр, всецело поглощенный осмотром знаменитой крепости, не услышал старых, как мир, причитаний денщика. Между тем окутанная пылью дорог колонна остановилась у ворот Грозной; заслышав команды, распалась на части и стала квартироваться в армейских «кельях» форштадта.

Несмотря на непрезентабельный наружный вид Грозной, «…в ней жилось весело и даже подчас отчаянно весело, потому как все принадлежали к одной военной дружной семье, управляемой любимым и уважаемым начальником, коим в то время являлся генерал-майор Роберт Карлович Фрейтаг.

Главными отличительными чертами характера сего доблестного генерала были: простота в приеме и образе жизни, честность и бескорыстие в поступках, справедливость к подчиненным, спокойствие и невозмутимость в минуты опасности, как в обыкновенной, равно и в боевой жизни».

Роберт Карлович успел в сжатое, краткое время познать своего неприятеля и ту местность, на которой ему пришлось с ним иметь дело. Он дал некоторые ценные тактические правила, как строить и водить войска через чеченские леса, и не было способнее его молодцов-куринцев покорять лесные чащобы и дебри Ичкерии. Никто как полковой командир Фрейтаг не указал на пользу и важность «зимних экспедиций» в Чечне и Ингушетии, заключавшихся преимущественно в вырубке просек и проложении сообщений.

На Кавказе начало лета всегда обильно дождями, от которых самые незначительные ручьи превращаются в трудно преодолимые прорвы. Чечня же, изрытая речками и ручьями – особенно опасна в сем отношении.

Как только леса покрываются листвой – солдату в Чечне делать нечего. И без того непролазные чащи становятся непомерно густыми, скрывая коварного неприятеля, умеющего с отменным искусством действовать в своих сумрачных пущах и наносить из скрытных засад непомерный вред меткими выстрелами. Случалось зачастую, что русские цепи в упор натыкались на ружья горцев. И это при том, что значительный перевес, как в живой силе, так в целкости и дальности выстрелов, был на стороне первых.

Чеченцы, как и другие горцы, охотнее дрались летом, нежели зимою, что объяснялось их легкой одеждой, а крепче обувью, состоящей из чувяков и легких козловых сапог.

По этим причинам принято было избегать в Чечне не только продолжительных экспедиций, но и кратковременных выступлений летом, а производить их в то время, когда на деревьях уже не было «вероломного листа». В Дагестане же, где нет столь бескрайних и гиблых лесов, как в соседней Чечне, кроме других не менее важных причин, принято было производить наступательные действия в горы не иначе как летом.

* * *

Вновь прибывших в Грозную расквартировали по-военному умело и быстро. «Каждый сверчок должóн знать свой шесток!» – довольная «ладностью» и проворством начальства, за кулешом и махоркой судачила солдатня.

Под сотню Лебедева было отведено складское глинобитное помещение, неподалеку от лазарета, прежде арендованное армянами, которые с первых дней осады Кавказа накрепко прикипели к базарным лавкам русских форпостов и ревностно охраняли последние от посягательств предприимчивого еврейства, персов и прочих охотников до коммерции, в жилах которых испокон века жила страсть к торгашеству.

Прибытия подкрепления из-за Терека в крепости ждали с нетерпением и радостью, о чем красноречиво свидетельствовала та внимчивость начальства, с какой были загодя оборудованы предназначавшиеся для казаков и солдат помещения. Заново беленые стены еще дышали свежестью; смолисто пахли сосной свежескошенные нары и желто-белая стружка, которой были щедро посыпаны земляные полы. Казаки не скрывали своего благодушия от приема, мирно устраивались на новом опрятном «гнездилище», которое по походным меркам было цивильным и где-то даже уютным. Желудки их любимых коней худобы не знали – были полны овсом и макухой, не считая сочной «зеленки», которой было сверх меры на выпасах близ крепостных стен.

…Аркадий Павлович тоже был сдержанно рад данному складу вещей; требовательным командирским оком оглядел вверенное его казакам расположение, заглянул во все углы, наведался в загон, где сотня чистила и скребла щетками лошадей, и позже подвел черту, что лучшего, в смысле устройства и прочих удобств, нечего и желать. «В проклятых болотах Польши о сем и не мечталось… Да уж, кампания была… Офицеры вместе с солдатами спали на жухлой, жидкой соломе… по шестнадцать дней не видели сменной одежды, заживо гнили от язв и сырости… Солдат заедали вши размером чуть ли не с ноготь, а тут…»

Удовлетворенный осмотром, ротмистр направился к своему постою, где с господскими узлами воевал Васька, когда у лесопилки его окликнул взволнованный голос:

– Аркадий, ты?!

Лебедев на ходу повернул голову. От пилорамы, к акульим зубам которой мужики подкатывали толстенный кряж чинары, к нему бежал, придерживая саблю, голенастый кавалерийский офицер.

– Григорьев! Витька! Штаб-ротмистр! – У Аркадия дрогнул голос. Глаза его давнего товарища, еще по кадетскому корпусу, тоже сверкали слезами, на загорелом, худом лице дрожала улыбка.

– Господи… Нет, право же… это ты, Лебедев? Глазам не верю… Из самого Петербурга?

– Из самого.

Друзья тепло обнялись, расцеловались по-русски.

– Ну что ты скажешь! – растроганный Виктор не переставал качать головой. – Вот ведь она – прихоть войны… Думал ли встретить?! А вот же!

– Обычное дело для строевых офицеров. Брось, Виктор Генрихович, глупости.

– Да уж какие «глупости»… Впрочем, что мы, как вдовы на панихиде?

Оба рассмеялись и вновь крепко обнялись.

– А ну-с, двинем, Аркадий Павлович! – Григорьев решительно подхватил друга под локоть.

– Куда же? Позволь…

– Пойдем, пойдем! – настоятельно поднажал штаб-ротмистр, не желая слушать никаких возражений. – Ко мне, тут недалече. Ну надо же, брат, как подфартило! Я вон за тем ветряком бережничаю, – проходя звенящую молотками и наковальнями кузницу, махнул рукою драгун. – Я тебе, голубь, все расскажу! Все покажу, будь уверен. Я же, Лебедев, волею судеб тут уже пятый год смерть ищу. Пя-тый! Три ранения: два в грудь, одно в голову. Вон видишь, левый глаз ни черта не зрит. Благо хоть не усох, а то кому я буду нужен кривой на балах?

– Так значит, пятый год? Кошмар! – Лебедев уважительно присвистнул и потрепал по плечу однокашника.

– Пятый, брат, сам не верю. И, как видишь, жив. А это на Кавказе… это… это что-то, Аркаша. Ну-с, вот и пришли, милости прошу, дорогой!

Штаб-ротмистр широко распахнул перед Аркадием кособокую дверь и, приказав вестовому Архипу собирать «заедки» на стол, прямиком проводил ротмистра к столу.

* * *

…За встречу пили брагу из изюмного меду. Последний местные виноделы готовили, выпаривая на огне сок винограда, тутовника, груш или яблок. Солод и сахар, брошенные в бузу, делали этот напиток прозрачным, терпким и крепким на вкус и голову.

– Значит, живете весело? Тужить не приходится? – поинтересовался Лебедев, вытирая белым платком губы и усы после выпитого.

– Истинно. – Виктор согласно кивнул головой и, не дыша, дергая в такт кадыком, опустошил пузатую кружку, стрельнул «живым» серым глазом по ее дну и, блаженно щурясь, перевел дух.

– Вы что же в Грозной, из торфа сию «беду» гоните? – улыбаясь, хрипловато кашлянул Аркадий. – Как будто вино, ан градус-то будь здоров…

– А мы не меряем, – отшутился штаб-ротмистр, налегая на отварную баранину, круто посыпая ту солью. – Оно нам тут, дорогой Аркадий Павлович, без надобности. Мы-с опускаем в эту, с позволения сказать, «заразу» узду… да, да, обычную узду, и коли она… к утру растворится… ну-с, стало быть, и готово.

Господа от души рассмеялись шутке. Архип – кряжистый дядька лет сорока восьми, никак не меньше пяти пудов весу, с беспокойными, расторопно-мышастыми глазами, живо поднес офицерам второй полнехонький кувшин.

– Вот это дело! Орлом дозор несешь, братец! – Как-то быстро и смешно захмелевший Григорьев одобрительно потрепал по плечу вестового. – Ежели всегда так будешь исправно службу нести, Архип, то… на праздники, понятно, подарю рублишек пять. Погуляешь со своей Акулькой. Ты ж у меня еще о-го-го, Архип, даром что сединой побит… Так, нет?

– Так точно, ваше благородие. Старый конь борозды не испортить.

– Вот и молодца! Хвалю! Слышал, Аркадий? – Штаб-ротмистр с размашистой хмельной откровенностью воздел к потолку указательный палец. Подумал немного и, спешив душевный накал, урезонил стоявшего навытяжку вестового: – Старый конь борозды не испортит, то верно, но и глубоко не пропашет. Наливай, братец, ворон не считай!

Архип поспешил исполнить приказ. Однако его бурые, что картофель, руки, как назло, моросила мелкая дрожь, не то с похмелья, не то от утренней колки дров, не то еще от чего, и брага брызгала через край.

– Эй, короста старая! Глаз разве нет? Гляди, добро переводишь! – прикрикнул Григорьев и, послав значительное количество чертей нерадивому вестовому, сам взялся за дело. Однако теплота выпитого, разлившаяся по телу, радость от негаданной встречи сделали свое дело. Уже после нового тоста «за кадетское братство» Виктор Генрихович оттаял, снова был весел, острил, засыпал вопросами о Петербурге, сам отвечал на интересы товарища.

– …Нет, Аркадий Павлович, тут память не дает зарастить тяготы потерь… À la guerre comme à la guerre³⁵, а здесь еще и la guerre de partisans, la guérrilla³⁶, будь она проклята! Хотя нам ли пенять на сие? Не наши ли деды и отцы первыми в мире опробовали ее методы на французах в двенадцатом году? Во-от… а нынче сами хлебаем те же щи из той же чашки. Только уж больно солоны и горьки они… и вкус у них – крови.

Григорьев, подрожав русыми бровями, сглотнул полынный ком обиды, плеснул в кружку со словами:

– Давай помянем наших, Аркаша. Царствие им Небесное, земля им пухом… Вечная память героям!

Выпили. Помолчали. Штаб-ротмистр вспомнил погибших товарищей – кровь густо кинулась ему в лицо, так что даже белый крахмальный обрез подворотничка, казалось, порозовел.

– А где же наша слава, Аркадий? Где?!

– Наша «слава»? – Аркадий внимательно посмотрел в засыревшие от слез и вина глаза друга. – А как в песне, Витя: «Наша слава – русская Держава! Вот где наша слава». Это же так по-русски: задумать невозможное, преодолеть и сделать. Так вот и рождается слава России.

И, точно вторя сказанным словам, за мутным оконцем хаты раздалась разбуженная чувствами старинная казачья песня:

…Но и горд наш Дон, тихий Дон, наш батюшка –

Басурману он не кланялся, у Москвы, как жить, не спрашивался…

А с Туретчиной, ох, да по потылище шашкой острою век здоровался…

А из года в год степь донская, наша матушка,

За пречистую Мать Богородицу, да за веру свою православную,

Да за вольный Дон, что волной шумит, в бой звала с супостатами…

– Вот он, ответ, Виктор Генрихович. – Аркадий допил вино под покорявший свежей крепью тенор, дождался его утихания, смахнул набрякшую, холодно сверкнувшую в углу глаза слезу. – Расскажи еще, голубчик, что здесь и как, решительно все интересно. И не спешите, Григорьев, с вином, а то хватим еще, и шабаш… Обидно-с будет, ей-Богу…

– А что сказать? Спрашивай! – словно выйдя из летаргического сна, вздрогнул драгун. – Офицеры наши исправно посещают офицерские собрания, недурно, скажу я тебе, столуемся, воюем, в карты режемся и… ик, да, да… горячо спорим о судьбах Отечества.

– Ну, а как вот насчет…

– Насчет баб-с? – Григорьев с гротескным злоумышлением в очах заговорщицки понизил голос. – Насчет баб-с – худо. Это тебе, Аркашка, не Червленная, не Ставрополь… Враг близок. Смерть, так сказать, дыбится в рот… Вот и вас на марше дикарь обстрелял… Так что-с с дамами трудно-с, хотя… хотя и здесь, в самом глухом и темном дупле Российской Империи, есть свои проституирующие лоретки. Как говорится: «Поп кадит кадилою, а сам глядит на милую».

– Да не о том я, Виктор! Куда тебя понесло?

– Pardon, тогда о чем? Ты сам-то, голубчик, что за беседы ведешь, рога выставив? Давай-ка выпьем горькое за сладкое!

Штаб-ротмистр, качнувшись корпусом, потянулся было к кувшину, но Лебедев вовремя задержал его руку.

– Видишь ли, – Аркадий словно прислушался к себе, затем утер ладонью лицо, с рассеянной задумчивостью ощупал свою грудь, – самый большой трюк дьявола, брат, в том, что он сумел убедить человечество в своем отсутствии. Понимаешь? Может быть, черное мы называем белым?

– Допустим. И что? – наступательно повысил голос Григорьев.

– А то, что каждый человек, Виктор Генрихович, живет очень сложно, и чем он глубже, умнее, тем паче мучается, страдает в сей жизни. Я все думаю…

– Дорогой Аркаша, я что-то, право, не пойму-с, куда ты гнешь… Не знал, что ты еще и философ. В корпусе, когда в кадетах хаживали, затем в юнкерах, помнишь? Ты был у нас первым, во всем – законодателем, черт меня побери! И мода, и стрижки, и лак для ногтей с китайской бархоткой… А нынче? Ты будто чахнешь над чем?.. Ровно не мед выпил, а стакан печали… А ведь у нас во всем была прежде ясность, – с ностальгией протянул Виктор и покачал головой. – Решительно во всем… и с амурами в том числе, будь они неладны, розовые пуховки: люби и бросай. Уходи и не оборачивайся. Таков след молодости, дорогу к которому я, увы, позабыл. Здесь же! – все проще, грубее, циничнее, что ли… Всему порука война… Она, собака, Аркадий, она, подлая… Курнуть бы, – с тяжелым вздошьем обронил Григорьев, отгоняя докучливую осу, гудевшую над кувшином.

– Именно «война»… Вот мы и подошли к искомому. – Лебедев провел роговым гребешком по густой шапке зачесанных к темени волос, выложил на стол замшевый потертый кисет. Закурили. – Я думал последнее время, штаб-ротмистр. Рассуди. Вот война, вот кровь… Вот гибель товарищей, гибель без счету чьих-то жизней, любви и надежд… А где-то там – их родные: отец, мать, любимая… Так надо ли так России из века в век, Витя? Нет, нет, я все понимаю: немец, француз, швед, турецкая сволочь… Но вот Кавказ… ужели он тоже нужен России? Империи – да, пожалуй… Империи нужно все. Но вот нам? Тебе, мне, другим, кто здесь смерть ищет? Нам это нужно? Или кровь и смерть – в политике это не злой принцип, а средство для достижения цели? Но нет ли здесь того промысла дьявола, о коем я уже тебе говорил? Нет ли опасности, риска, той роковой закономерности, что опирающиеся на штыки рискуют перевернуть землю?

– Хм, на иной маршальский жезл идет лес березовых крестов. Это уж точно. – Драгун затянулся трубкой, долго смотрел на барахтавшуюся в лужице сахарного сиропа осу, потом обронил: – Вот… завязла, неугомонная… Прямо как мы на Кавказе. Что тут скажешь, Аркадий? Остается только se plainder de son sort³⁷. Но разве пристало это паскудство нам – государевым слугам? За силу любят…

– За насилие ненавидят. – Лебедев почти зло оборвал собеседника.

– Постой-ка, брат! – Виктор нервно перебирал пальцами крученую бахрому скатерти. – Опять не пойму тебя? Господи, Адька, я всегда считал тебя другом, верным присяге, царю… и не хотел бы ошибиться…

– Так не ошибись! – Лебедев ровно выдержал пытливый и колкий взгляд.

– Ладно, идет! – Григорьев распрямил плечи, голос его натянулся струной. – Но давай без горько-сладких подслащиваний. Ты что же, против сильной Державы?

– Отнюдь. – По жженой бронзе щек Аркадия прошла тень убежденной твердости. – Только я полагаю: поддерживая здоровье и мощь Империи, не обязательно устраивать ей кровопускание.