Фатум. Том первый. Паруса судьбы

Глава 11

От Преображенской он вышел со сложной гаммой чувств. Сердце щемило, перед глазами стояла ее одинокая сухонькая фигура, показавшаяся князю среди молчаливых, унылых комнат с задрапированной мебелью потерянной и призрачной.

Спускаясь по тускло освещенной лестнице, стараясь держаться ближе к перилам, Алексей отчего-то подумал: уж не в последний ли раз лицезрел он эту милую, добрую женщину?

Да, время неумолимо: Анастасия Федоровна была стара, как и ее изящный решетчатый медальон, коий она уж без нужды, а так, по привычке, как и другие дамы минувшего века, продолжала носить под платьем. Медальон был ловушкой для блох, золотенький стерженек которого в былое время регулярно смазывался пахучим молодым медком.

На последнем марше Осоргин ощутил сильное сердцебиение, словно при дурном сне. Вспомнились родители. «Господи, они же всего-ничего двумя летами моложе Преображенской».

Алексей вздохнул: сколько раз за последнее время он представлял возможность кончины своих домашних. Шут знает, но она всегда казалась не скорой, с предалеким горизонтом, а тут после визита засосало сердце…

У самых дверей подъезда, где откровенным образом зевал потерявший дозор молодой швейцар, Осоргин переложил понадежней коробочку с золотым браслетом, что изволила передать сыну Анастасия Федоровна.

«У женщины из общества, оставшейся без средств, два пути, mon cher³⁶,− вспомнились горькие слова Преображенской: − Рискнуть еще раз выйти замуж, либо… занять место, соответствующее выпавшей доле».

Анастасия Федоровна так и не решилась искать счастья на первом пути: верность покойному мужу брала верх.

Выходя в распахнутые перед ним двери, Осоргин погрозил тростью раскиселевшемуся холопу, шикнув по привычке:

− Еще раз угляжу − лоб забрею, сволочь.

* * *

У кареты маялся Прохор:

− Вашсясь! − срывающимся голосом прохрипел он, опасливо щупая взглядом загустевшие сумерки.− Мой грех, кажись, хвост пришил к вашей карете.

Алексей Михайлович спокойно и трезво посмотрел на Прохора. Тот не стоял на месте, кружил волчком и дергал туда-сюда головой, ровно на пятки ему наседали черти.

− Да что стряслось, ну?! − князь рывком притянул его за грудки. Темень Васильевского, влажистый блеск в глазах Прохора и ржавый скрип фонаря на ветру натянули нервы Осоргина.

− Боязно тутось… Схорониться вам нады, барин! Затопчут нелюди,− жарко задышал слуга.− Глаз на вашу особу положили… Как на Васеньку въехали… слетелись коршуны… И я, дармогляд, не допетрил лбом вперед, думал, служивые куда коней палят, ну и воротил на Третьей-то линии… Ан, нет! Зрю, оне следом… Вот-ить прилипли репьем, жуткие таки: при оружье, с глазищами волчьими… Насилу отвертелся в толчее. Благо, успел санный обоз опередить… Мужички лес везли. Подвод пятьдесят, ежели не более. Всю Пятую подчистую перегородили, вот и живы остались!..

− Подлец! Отчего сразу не известил? − в руке князя сверкнул пистолет.

− Не вели казнить, батюшка… Верите: ни ногой, ни рукой шелохнуть не мог, а язык и вовсе отнялся. Дьяволы то были, вот крест.

− Ладно, Прохор,− Осоргин щелкнул курком,− уймись. То, что твоей вины нет, верую, а теперь жги к дому в объезд, да живей!

− Ой, мати! Да куды вы, куды? − Кучер бухнулся на колени, морща сырое лицо. Вцепился руками мертво в край барской шубы.− Не гневайтесь, вашсясь! Лучше положитесь на мой совет: останьтесь у Преображенских − убьют, звери, убьют!

− Гони, я сказал! Пуля − дура, но трезвит не хуже штыка. И слезы убери,− ни к чему это. Лупцуй!

Кони, прижав под хлыстом уши, резво сорвались с места. Миг, другой,− и выбеленная снегом улица опустела. Лишь ветер продолжал завывать, кудрявя поземку, да скрежетал фонарь, все так же уныло таращась в ночь подслеповатым янтарным глазом.

* * *

− Вон он!

Впереди в холодную темень нырнула карета.

Всадники понеслись по завьюженному зеркалу площади сквозь глухоту города, железисто дробя пустынную тишину.

Они нагнали ее у Сытного рынка, до могилы опохмелив эфесами перепуганного ямщика.

Сверкающая лаком, о семи зеркальных стеклах карета огрызнулась единственным рыжим выстрелом. Дюжина шпаг с хрустом пробила изящный короб; чья-то уверенная, наторевшая рука дернула на себя дверцу. Из салона мешком мяса вывалилось хрипящее тело.

Парик слетел и, подхваченный ветром, запрыгал зайцем вдоль темневших торговых рядов, а лысая голова глухо стукнулась о черную наледь. Шуба тяжело распахнулась, открывая дырявленный в четырех местах живот, затянутый в синий, по моде, фрачный жилет.

Казалось, что какой-то мышечный узелок еще колотился в тучном теле. Лицо вспухло от прихлынувшей крови и было темным, что потускневшая медь.

− Вот и долеталась, птаха. Больше песен не будет, сэр.

− Болван! Это не он! Это всё твоя работа, Брэтт!

Пэрисон, срывая с лица широкий шарф, схватил убийцу за плащ и развернул к себе. Рука барона в ярости трясла Брэтта, у которого бренчал в ножнах портупеи еще дымящийся кровью жертвы клинок.

− Это ты указал нам карету! − Плечо Пэрисона, разбитое пулей, горело, точно в него воткнули раскаленный вертел, и это его еще пуще распаляло.− Ты дерьмо, Брэтт. Однако на сей раз я пощажу тебя. Но в следующий… поднимешь голову − отшибу!

− Может, и так, сэр,− мрачно огрызнулся Брэтт.−Да только наши головы тоже не пустые тыквы. Сколько мы еще должны рисковать шкурой? Каждый шаг в этой стране опасен, как переход по жерди над адом.

− Да уж ты, Брэтт, был бы счастлив, если часы твоей работы обратить в кружки эля, а стук копыт − в болтовню огненной девки в постели!

Наемники не ответили, и барон увидел, как все пятеро сомкнулись плечом к плечу в одну зловещую шеренгу. Он вдруг перестал чувствовать боль в плече, ноги закоченели, будто их до щиколотки засыпали льдом.

Пэрисон судорожно сглотнул, глянув на низкое северное небо. Луна осколком перламутра мерцала над спящим городом. Ее полупрозрачный, нагой лик отражался холодными огнями в остекленевшем взгляде сановника.

Барон вздрогнул, и прокравшийся в его глаза испуг исчез.

− Но, но! Я расплачиваюсь английским золотом, чтобы сделать из вас палачей, а не судей!

− Все верно, сэр. Как верно и то, что одно дело −родная Англия, другое… − убийцы переглянулись.

Барон отступил еще на шаг, перчаткой прикрывая от укусов ветра обмороженное лицо. Во рту было кисло от страха и предательской слабости.

− Пусть так. Что предлагаешь, Брэтт?

Тот ответил не сразу, стирая со щеки струйки ползущей из пореза крови.

− Мы убьем его на дороге за городом.

* * *

Утром следующего дня князь Осоргин благополучно отправился в путь, не ведая, что Петербург к обеду был в плену чудовищной новости.

Домыслы строились преразличные. Дикое убийство отставного генерала Друбича, возвращавшегося из театра домой, не укладывалось в головах.

И лишь в одном дворце знали точно, в другом догадывались, откуда тянулся след, способный привести к истине.

Часть 2 Восточные ворота

Глава 1

Стояла ранняя, хмурая весна. По ночам земля еще крепко подмерзала, схватываясь камнем. Колючие ветры разгуливали по закоулкам простывшего с зимы Охотска, хищно бросались на прохожих, впивались ледяными когтями в лица.

В один из таких дней Палыч, денщик капитана Преображенского, дробливо постучал в двери господского дома. Громкий постук повторился, после чего кованая ручка скакнула вверх, лязгнула щеколда, и дверь распахнулась. Расправив на себе смятый кожан, насквозь пропитавшийся холодной дождевой водой, денщик юркнул в теплые сени.

Это был невысокий кряжистый старик лет шестидесяти, с темным, как бурак, от мористого загара лицом. На моряка он походил мало, но что-то выдавало в нем морскую закваску. Просмоленные седые волосы слипшейся паклей валялись на вороте его изрядно потертого кожана. Беспокойный взгляд старика резанул по сумери сеней, лицо напряглось.

− Андрей Сергеич, батюшка! Где вы? − осипшим от волнения голосом позвал он.

Ответа не последовало. Тогда Палыч ловко крутнулся на низких деревянных каблуках и бросился к дверцам, которые вели в комнаты. Проскочив пару из них и не узрев своего барина в горнице, слуга закудахтал:

− Господи Иисусе Христе, да что ж за напасть?! Где вы, вашескобродие? Откликнись, не таись!

− Будет горло драть, не на палубе, чай,− послышался вдруг из комнаты напротив спокойный голос. Бархатная занавеска качнулась, навстречу денщику вышел капитан Преображенский. Был он двадцати восьми лет от роду, высок, приятно широк в плечах, тонок в талии; крупные черты не портили его гладко выбритого породистого лица, которое выглядело обветренным и суровым от долгих странствий. Жесткая складка рта выдавала если не своенравный, то, без спору, вспыльчивый, не терпящий возражений норов. Длинный, ниже плеч, темный волос был зло зачесан назад и туго схвачен атласом черного банта, зеленые глаза взирали строго.

− Ну? − барин раздраженно поглядывал на вестового из-под угольных бровей.

− Андрей Сергеич, сокол, ну-тка, собирайтесь скоро. Боюсь, не поспеем. Распух он весь, ровно восковой… хрипит… Часом, Богу душу отдаст. Тайное дело у него до вашего благородия. Ни в какую глаголить не желат… Чистый немтырь.

− Кто он?

Старик трижды перекрестился, глядя на иконы с неугасимой лампадкой, и продолжил неистово:

− Кажись, казак… На смолокурне помират. Артельщики наши егось нонче на трахте подгребли… В беспамятстве был. В двух местах пулями дырявлен… И в глазах −страху, аки с дьяволом обнялся, али с чем еще похуже… ежли тако водится…

− Хватит вздор молоть. Сыт! − резко оборвал Преображенский.− Лошади под седлом?

− Так точно-с! У ворот, родимые. Пожалуйте, сапоги ваши и плащ,− скороговоркой выпалил перепуганный Палыч.

Глава 2

Они неслись во весь опор за крепостной вал, разбивая в клочья загустевшее грязье, пугая дюжим скоком честный люд.

Дорога на смолокурню была местами избоистая −страсть, особенно ныне; лошади заступали в грязь по колено, вымогаясь из последних сил.

Миновали первый косогор, дыбившийся чернильным горбом, а затем другой, помельче. И тут уже нырнули в лес. Прибрежный чахлый ельник стоял густо, штыковой стеной без конца и краю. По узехонькой бровке дороги, где лес был толику прорежен, лепились жидкие кусты ивняка и березы. Оставшаяся каким-то чудом листва крючилась черным лоскутьем, шелестела мертвым шепотом, ко-гда ее трепал залетевший ветродуй с океана.

Всадники выскочили на опушку леса. Пар клубами валил от взопревших лошадей, забрызганных на пару с седоками липучей слякотью по самые уши.

− Приехали, ваше благородие,− буркнул раскрасневшийся Палыч.− Вона, гляньте-ка, Андрей Сергеич,− он ткнул перед собой черенком нагайки.

На другом берегу безымянной речонки, одного из мелких притоков Охоты, проглядывали покосившиеся редкие и гнилые, как зубы старухи, избы артельщиков.

Вместо ответа капитан резко стряхнул с треуголки скопившуюся воду, пришпорил одеревеневшими в стременах ногами жеребца.

В народе прозвали стан артельщиков имечком темным −Змеиное Гнездо. Это было прибежище отпетой рвани и босяков, прикипевших к излучине омутистого притока. Месяца не проходило, чтобы в этом логове не перерезали кому-нибудь горло, то вдруг приключалось знатное воров-ство или сбыт краденого… Словом, человек порядочный и честный места сего сторонился, как черт ладана, и без нужды носа сюда не казал.

* * *

У Палыча засосало под ложечкой. Страх вторично схватил старика за ворот. Так же, как и в первый раз, когда он пытался докопаться у раненого, почему ему нужен барин. Однако нынче страх был вдвое ознобливее: денщик дрейфил за хозяина, которого безумно любил и уважал. И ей-Богу, не только за кус с барского стола. Шутка ли, вся жизнь Палыча проходила в неусыпном дозоре об Андрее Сергеевиче, коего с малолетства оберегали его руки и глаза.

Он остро помнил тот день, когда покойный барин приставил его, Палыча, бывшего яицкого казака, дядькой к розовощекому барчуку, при сем молвил, сыграв желваками:

− Бога ради, не изувечь, не утрать ребенка…

Помнил и то, как в ответ, молитвенно прижав ладони к груди, он побожился беречь и холить мальчонку. Семьей старик так и не обзавелся… А поэтому смысл жизни для него заключался в опеке Андрюшеньки. Сам же Палыч разумел так: Андрей Сергеевич ему заместо сына Богом даден.

Капитан платил той же монетой: искренне любил своего слугу и не мог обойтись без него, как обедающий без ложки за столом.

* * *

В переузье они вброд перешли мелководье и, выбравшись на противоположный берег, оказались в центре поселения. Навстречу им с оглушительным лаем выметнулась свора полудиких собак.

− Цыц, зверье! Чу-ка! − рыкнул Палыч, нагайка угрожающе взлетела над клыкастыми пастями. Властный окрик и свист над ушами осадил осатаневших псов. Зло ворча, они отбежали на почтительное расстояние и зорко следили за чужаками.

У одной избенки на высохшем бревне мостилось с десяток мужиков: драные косматые шапки, сизый дымок самосада, трубки с медными цепочками, что были в обменном ходу с инородцем на пушнину. Лесная братия безучастно поглядывала на приезжих.

Преображенский скосил глаза: две бойницы вместо окон слепо таращились на речушку. Андрей заметил прильнувшие к ним испитые женские и детские лица. Они воровато, исподлобья зыркали на него, будто боялись чего-то.

− Ну и народец… У-у… рожи убойницкие! − сквозь зубы цедил Палыч, покуда спрыгивали с лошадей и очищали лица от грязи.− И живуть-то… тьфу, срам. Голощапы − лапти каши просят. Енто ж нады, Андрей Сергеевич, змеи-то энти,− старик с опаской кивнул в сторону артельщиков и продолжал горячим шепотом: − Каждо Божье воскресение вместо церквы в кабаках отираются! Пируют и морды фабрют с матросней… И даже покупают кой-чо! Что ж за пичуги они таки небесные, вашескобродие?

− Не чета нам − вольные они. Гулящие,− хмуро улыбнулся капитан.− Будет язык занозить. Покуда я разговор заведу… повываживай сперва коней, а уж потом привязывай. Гляди, как пахами пышут.

Денщик удивленно поднял брови, посмотрел на своего господина и обиженно пробубнил в моржовые усы:

− Ученого учить, что топор тупить. Ступайте с Богом. Справлюсь.

Подойдя к угрюмым артельщикам, Преображенский сухо кивнул им и строго осведомился о человеке, которого они сыскали на тракте.

Одна рыжая бородатая голова с кольцом в ухе лениво повернулась. Оловянные глаза из-под навеса ржаных бровей на мгновение уставились на морского офицера. Выпуклые и пустые, они были столь близко, будто он, Преображенский, смотрел на них сквозь лупу, до брезгливости ясно видя кровянистые нити на белках и желтоватый налет, скопившийся в узгах век. Не выпуская изо рта дымившуюся трубку, голова безмолвно указала глазами в сторону.

Не из смутливых был капитан, но этот немигающий рыбий взгляд смутил-таки. Андрей Сергеевич нервно дернул коленом и с гадким осадком на душе отошел прочь.

Глава 3

Там, куда указал Рыжий, на отшибе стояла зарывшаяся в землю хибара без дверей и окон. Не изба, а охотничий скрад, кои рубят зверобои на солянках.

Капитан пригнулся и легко скользнул в черную пасть норы, ведущей куда-то в яму.

− Кто тута? − прозвучал вдруг из мрака слабый голос.− Ты, капитан?

− Угадал. Кто такой будешь? Зачем звал?

Где-то сбоку от офицера раздался шорох. Преображен-ский выхватил из-за пояса пистолет, замер. Постепенно глаза Андрея привыкли, глухая темнота сменилась дымным сумраком, и он наконец разглядел сажевый силуэт человека, лежащего на грубо сколоченных нарах. Капитан хрустнул золой, подошел к нему, заткнув за пояс пистолет. Из-под ветхой рогожи на него глядело бледное лицо с безумным, остановившимся взглядом. Преображенский явственно ощутил на лбу холод пота; сделав последний шаг, он присел рядом с умирающим. Глаза незнакомца скосились на сидящего в ногах офицера. В них едва теплилась последняя искра сознания.

− Я − Преображенский. Ну?! − капитан сурово глядел на казака.

Рвань дрогнула, зашевелилась, раздался удушливый кашель.

− Крестик у тебя должен быть… на груди особливый,−просипел часто прерывающийся голос.− Покажь, барин… тады и разговор завяжется.

− Ах ты, черт! А без креста язык не шевелится?

− Времечко тратишь, барин… Умираю… торопись сведать, покуда я вживе.

Сивая растрепанная борода задралась вверх, глаза закрылись. Мозолистая рука соскользнула с ложа и безвольно повисла над земляным полом.

Андрей рванул ворот мундира, судорожно нащупал влажными от волнения пальцами цепочку и выдернул ее из-под платья. Золотое распятье тяжело качнулось в его руке.

* * *

Под Шлиссельбургом Преображенский, будучи еще гардемарином, выложил за него немало червонцев. Он выторговал этот крест у залетного жида-коробейника. Тот шастал тараканьей побежкой вкруг крепости, навязывал заморский товарец молодым господам офицерам с оглядкой: не сладко семени Давидову в России − воздухом не дают дышать, аки клопа травят.

Тогда же точно такой крест выменял и его задушевный друг по Кронштадтскому морскому кадетскому корпусу Алешка Осоргин. Кресты были золотые − одно загляденье. Но не это привлекло гардемаринов: распятия секрет имели. При нажатии на средокрестие выскальзывала сокрытая булатная пилка, железо пилить способная.

* * *

…Но теперь, в этом чадном срубе, за тысячи верст от града Петрова, по прошествии лет немалых, какая меж всем этим и умирающим была связь?

− Ну, зри, коли так! − капитан поднес распятье к глазам, как казалось, покойника.

Набрякшие веки дрогнули и насилу открылись. Лик, принявший уже землистый оттенок, взялся испариной от напряженного изучения креста.

− Пилку изобрази,− выдавил он наконец.

Преображенский без слов нажал большим пальцем на сердцевину распятия. Полоска мерцающей стали вылетела рыбкой и застыла пред казачьим носом. Губы скривились в подобии улыбки, взгляд стал мягче, доверчивее.

− Он, родимый… гляди-ка, догодил… Ужо и не чаял, что дотяну…

− Эй, Палыч! Где ты, двухголовый?! − крикнул капитан, обернувшись.

Денщик словно у дверей на часах бдил: его седая голова тут же заглянула в нору:

− Ась?!

− За попом гони кого-нибудь в крепость! Да только пулей. На деньги не скупись!

− Лечу, вашбродие!

Голова исчезла. Снаружи донеслись отборные «матушки», горохом посыпавшиеся из уст денщика.

− Ужо не поспеть им, барин. Да и на том поклон, что сам объявился. Выходит, не зазря… я на брюхе сюда полз.

Тут глаза казака нежданно закатились, и он с такой силой сжал челюсти, что Андрей услышал скрежет зубов.

Преображенский побледнел. Бросил волнительный взгляд на посиневшее лицо и мысленно вздрогнул от того, что так и не услышит признания из растрескавшихся губ.

− Да что ж ты умолк?! Сказывай! Слышишь, сказывай, черт! − не выдерживая напряжения, взорвался он.

Капитан безжалостно тряс его за плечи, хлестал по щекам, пытаясь хоть как-то привести в чувство, кричал в ухо:

− Ну, ну же, любезный, говори! Нельзя так, слышишь? Нельзя! Как хоть звать-то тебя?..

Но служивый − ни звука, лежал мертвяком, пугая бордовым белком закатившихся глаз. И только ветошь на нарах пучилась, трепыхалась судорожными взмахами, будто под ней билась ослабевшими крыльями раненая птица.

− Господи, ужли откажешь? − крестясь, вдогад вопрошал Андрей, склоняясь к самому изголовью.

− Подклад… вспори, барин… Подклад… в ём все сыщешь. Человек ты, вижу, особливый, чистоплотный… Помолись за Петра Волокитина… Чую, молитва твоя доходнее к Богу… Прощевай…

Тело казака дернулось дюже, выгнулось коромыслом, точно не желая расставаться с миром, и затихло.

Преображенский снял треуголку и перекрестился. Прочитав молитву, он отбросил с покойника рогожу, вынул из ножен кортик. Быстро перерезав гарусиновую опояску, вспорол подклад башкирского азяма³⁷, в который был обряжен Волокитин. Пошарив рукой, Андрей Сергеевич извлек сверток, тщательно обмотанный куском зеленого сукна. В нем оказался служебный пакет, скрепленный пятью сургучовыми печатями, на которых красовалась знакомая капитану, как «Отче наш», аббревиатура из трех букв: «РАК». Помимо этого сверток оказался богат еще и сложенным вдвое листом розовой бумаги.

В это время до слуха офицера донесся протяжный свист со стороны притока. А мигом позже крик Палыча:

− Едут! Едут, вашескобродие!

Преображенский от греха схоронил пакет на груди, застегнул пуговицы, листок сунул за обшлаг кафтана и выбрался наружу.

* * *

Вечерело. Верхушки сосен кутали пестрые туманы. Из-за дальних изб вынырнули всадники, окрапленные золотом и кровью заката.

Андрей Сергеевич признал их: рысивший в первых на гнедой кобыле Палыча был, без сомнения, мужик-артельщик; остальные, кроме городского батюшки, «щукинцы» −выкормыши урядника,− хмурые, злые, с саблями на боку, одно слово, казаки. Один из них бойко громыхал на армейской фуре, по всему для того чтобы свезти труп Волокитина на крепостное кладбище.

Капитану отчего-то вспомнились страшные оловянные глаза Рыжего. Он обернулся, пошарил взглядом,− мужик в рысьем треухе будто сквозь землю ахнулся. Андрея Сергеевича вновь, как давеча, просквозило предчувствие гадкое…

− Ну-с, как? Не на понюх табаку примаяли лошадушек по этакой грязище? − не удержался от вопроса подошедший денщик.

Преображенский провел по уставшему лицу ладонью, словно стирая постороннюю мысль, что ответить препятствовала.

− К сроку поспели, Палыч,− он глянул на часы: пора было трогаться − тикающие стрелки бойко подгоняли время к ночи.