Железный поход. Том четвёртый. Волчье эхо

− Батюшка-государь… − В расширенных глазах атамана скакала мольба.

− Стыд не дым, глаза не выест. На первый раз прощаю вас, Николай Степанович. Но впредь не будьте буффонадным генералом. Ежели нет… и вы способны только на эти лубочные фокусы… обещаю, найду вам замену. Je vous arranderai ça⁴⁷.

И, уже не обращая внимания на стушевавшегося l'adjoint⁴⁸, окруженный подъехавшей свитой, граф обратился к человеку в пенсне из шумной компании гражданских чиновников.

− Что вы там без конца пишете, сударь? − Воронцов указал на торчавший из седельного подсумка пухлый блокнот.

− Правду, чтобы ее потом не исказили, ваше сиятельство, − приподнимая гражданскую шляпу, робко улыбнулся зардевшийся, как девица, молодой человек.

− И какую же правду, любезный? Хотите назвать мою армию «великой», как некогда назвал свою незабвенный Наполеон?

− Этот «маленький капрал»? − По взволнованному лицу молодого человека блуждала судорога угодливости.

− Это первая твоя непростительная оплошность, любезный. − Его сиятельство шутливо погрозил пальцем хроникеру, но и этого жеста было довольно, чтобы тот стал белее воротничка своей сорочки. − Ты, братец, помоложе меня втрое, так внемли. − Граф дрогнул тонко вылепленными крыльями ноздрей: − Сей корсиканец, сей «капрал», как вы изволили сказать… великий из великих полководцев! Вы еще были в замыслах вашего непутевого родителя, когда его пушки сотрясали поля Европы… А от одного его имени трепетали короны всех монарших дворов! Не допустите таких же досадных ошибок обо мне, сударь. Вам придется много писать. Запаситесь терпением, молодой человек, и чернилами. Желаю удачи.

Свита засмеялась на разные голоса, но ее смех рассек напевный вскрик запевалы и дружно рявкнувших следом гребенцев:

Ой, да возвеселитесь, храбрые казаки…

Честь и славою своей! −

Ой, да покажите всем друзьям пример,

Как мы из ружей бьем своих врагов!

Бьем, не портим боевой порядок,

Только слушаем один да приказ.

И что нам прикажут отцы-командиры,

Мы туда идем − рубим, колем, бьем!

Разговоры, смешки, восклицания поутихли − все слушали удалую казачью песню, которая наполняла идущих на смерть силою и отвагой… И только главнокомандующий − граф Воронцов − не свежел взором. Тягостно и неспокойно было на сердце старика. Его задумчивый взгляд блуждал по обочине большака; жухлая трава, малиновый татарник⁴⁹ и редкий кустарник были покрыты розово-желтой, белесой пылью; звериные тропы и солончаки, пересекавшие тракт, были обнажены и звучно тверды.

…Смеркалось, когда в какой-то момент задремавший в седле граф встрепенулся от бодрящей прохлады, равнодушно поднял уставшие глаза и был… потрясен.

Горы, все последние дни казавшиеся ему далекими, ирреальными, будто нарисованными рукой художника, вдруг встали перед ним пугающе огромной, непостижимой, но очевидной громадою. Их седые от белых, голубых, сиреневых снегов пики с фантастическими очертаниями и эфирной, какой-то воздушной линией вершин, вонзавшиеся в облака − магнетизировали графа и его столичную свиту. И когда минуло первое оцепенение и он наконец оценил всю еще продолжавшую существовать даль между его армией, горами и небом (несмотря на день пути), когда он прочувствовал всю циклопическую грандиозность Кавказских гор, всю беспредельность этой мощи и величия, он против воли ощутил мороз мурашек, пробежавших по коже. От всего этого сурового торжества из камня и льда тянуло враждебным холодом и чем-то еще опасным и гибельным, до сроку скрытым от глаз. Живописные, мягкие горы Крыма были пигмеями в сравнении с этими исполинами…

Да, это был рай, но рай земной и дикий… Рай под тенью сабель его грозного врага Шамиля, с которым ему еще предстояло только скрестить клинки.

Память упрямо высекла резцом имена и портреты его предшественников, пытавшихся покорить Кавказ: Ртищев, Ермолов, Паскевич, Розен, Головин, Нейгардт… Теперь вот он − граф Воронцов, любимец и надежда Его Императорского Величества Николая I.

− Это мой Эшафот… − Беззвучно прошептали его бледные губы. Теперь граф уже не думал самонадеянно давать фору Шамилю. Неожиданно ему послышался, как той ночью в Червленной, лязг стальных челюстей адского механизма, но этот звук не принадлежал ни его пехоте, ни артиллерии. Он шел, как казалось графу, со стороны гор, где на фоне густого синего неба рельефно и остро зубчатились их молочно-белые гребни.

− Ладно, рано голову посыпать пеплом. Коней на переправе не меняют. − Его сиятельство граф Воронцов злорадно улыбнулся бесстрастным кряжам. − Завтра или послезавтра мы разыграем этот «пуп мира». Так, кажется, его называют туземцы?

− Они называют его «крышей мира», ваше высокопревосходительство. − Флигель-адъютант Сколков бросил два пальца к виску.

− Какая разница! Мне нужен лишь один бой… Одно генеральное сражение.

Глава 5

«Сурова природа гор. В старые времена там умирало много детей. Но те, кто выживал, жили долго, больше ста лет.

Не все спетые песни остались… но те, что остались живут в веках. В детском возрасте умирали всё больше мальчики. Девочки оказывались выносливее, жизнеспособнее.

…Так и с легендами, песнями, былями… Мужские, джигитские, абреческие, боевые песни, истории о набегах, о сечах, о могилах и мести, о крови, об удальстве и храбрости почему-то сохраняются хуже, нежели песни о любви»⁵⁰. Но как бы то ни было, горы и каньоны Кавказа хранят в памяти десятки, возможно, сотни легенд и песен о прославленном Шамиле. Им следует верить. Многим горцам эти истории спасали жизнь, многих пеших сделали конными. Многие робкие люди, услышав песню о бесстрашном храбреце, перестали бояться.

Приведем некоторые простые мужские и женские имена, например, у аварцев: Галбацi (Волк), Меседа (Золото), Чакар (Сахар), Батыр (Герой), Гюльжанат (Райский цветок) и т. д. // Казиев Ш., Карпеев И. Повседневная жизнь…Отца имама Шамиля звали Денгав (Доного), и поначалу Шамиля звали Шамиль − сын Доного. Затем Шамиль стал Шамилем из Гимры (Гимринским), так как он был родом из высокогорного аула Гимры, еще позже − Шамилем Аварским, потом Дагестанским, Кавказским… Став же всемирно известным, он вновь стал Шамилем, уже не нуждающимся в каких-либо уточнениях или дополнениях. Всенародному кумиру сего не нужно. И если б люди даже не знали, где находится родной аул героя или его могила, если бы не ведали, куда прийти поклониться, то все равно сказали б о нем: «…зато везде и всюду на Востоке бьется его живое сердце». Недаром седая мудрость гласит: «Какова борозда, таков и хозяин поля».

Одно из преданий повествует, как Шамиль сел в седло боевого коня и взял в руки оружие.

А дело было так: однажды на одном аульском годекане⁵¹ люди спросили у прославленного в боях Шамиля:

− Скажи, мудрый (аль-хаким) и великодушный (аль-карим) имам, как могло статься, что небольшой Дагестан мог веками сопротивляться могущественным тиранам⁵² и устоять против них? Как ему хватает сил вот уже двадцать с лишним лет противостоять всесильному Белому Царю?

И Шамиль ответил, перебирая в руках молитвенные четки − субха:

− Ни Дагестан, ни Чечня, ни Кабарда с Ингушетией… никогда бы не выдержали такой борьбы, если бы в их груди не горело пламя любви и ненависти. Сей огонь и творит чудеса, и совершает подвиги. Этот священный огонь и есть душа правоверного Кавказа! Мне ли вам говорить, уважаемые? Чтобы увидеть плод своего труда, надо сначала очистить землю от камня, вспахать ее и посадить семя… Неусыпно следить за ним, поливать водой и бережно укрывать буркой от бури… − опустив на грудь голову, молвил имам. − Много, очень много есть что сказать мне об этом. Много дела было…

− Так поведай нам с самого начала…

− Где родился? Как жил?

− Просим тебя, о достославный Шамиль!

− Люди нашего годекана расскажут это своим сыновьям и внукам, соседям из другого аула, а те другим… И так от ущелья к ущелью, от горы к горе! Землей не будет съедено тело того, кого прославит Аллах!

Шамиль помолчал, выждал, не перебивая ничьих речей, − скажут ли аксакалы еще чего, затем поднял голову, стряхнув папаху с гордо повязанной на ней белой чалмою.⁵³

− Это можно, не знаю, успею ли до намаза…

− Не успеешь за этим костром − за другим доскажешь, − горячо откликнулись голоса.

− Кто я такой? − прислушиваясь к далеким звукам зурны, продолжил Шамиль, глядя на сидевших вокруг горцев.

Лицо учителя было сурово и замкнуто. Он улыбался редко, лишь излучинами губ, глаза от улыбки не мягчели, неприступно сохраняли свой неяркий булатный блеск. И весь он был скуп на краски, холодно-сдержан, похож на камень, которым так щедро усеяна многострадальная земля Дагестана.

− Кто я? − задумчиво повторил имам. − Сын садовника из далекого аула Гимры. Разве я особенный? Я не выше ростом и не шире в плечах, чем другие. В детстве… я и вовсе был хилым и слабым… Помню, как мать, возвращаясь с родника с кувшином воды, тяжело поднималась по каменным ступеням сакли… начинала разводить огонь в очаге и не могла сдержать слез… Наши родственники и соседи, глядя на меня, скорбно качали головами и говорили, что долго не протяну. − Шамиль смолк, а на губах и скулах его отчетливей проявилась железная твердость. − Я сначала носил имя Али. Но когда крепко болел и был близок к смерти, прежнее имя заменили Шамилем, в надежде, что вместе со старым уйдет и моя гиблая хворь. Мои глаза не видели большого мира… Уши не слышали шума больших городов. Меня воспитали родные горы и пастбища… суры Корана и клекот орлов. Я никогда не был хозяином завидного добра и богатства… учился в медресе в своем ауле, который не больше ослиной головы. Родители, навьючив лошадь, отправляли меня в Темир-Хан-Шуру, на базар, продать гимринские персики и то немногое, что рождала наша скудная земля. Долго я так ходил из года в год, со старой кобылой в поводу, по каменистым тропам. И вот что однажды приключилось со мной…

Было мне тогда не больше четырнадцати зим… В тот год засуха и зной стояли страшные… Много скота пало. Земля потрескалась и обуглилась, будто по ней прошел огонь. Трава покоробилась желтизной, ручьи пересохли, а реки обмелели…

Я спускался с гор. Неподалеку от Темир-Хан-Шуры, на окраине одного аула, меня встретили пять молодых парней, на год-два старше меня. У одного старое кремневое ружье было…

− Уо! Селям алейкум, ламорой⁵⁴ из Гимры! Хорошо, что ты попался нам со своей дохлой клячей. Угости джигитов персиками. Не видишь разве − жара? Пить хотим! − крикнул один из них и без спросу и разрешения запустил руки в мои корзины. − Э-э-э! Что за кислятину ты везешь? Челюсти сводит, волла-ги!

Наглецы врали… персики были сладкими. Но вместо благодарности они выплюнули мне под ноги надкушенные плоды и бросили с насмешкой в лицо:

− И это ты несешь-везешь продавать на базар в Темир-Хан-Шуру?! Свиньи, и те отвернулись бы от этого дерьма!

…Уж не помню, из какого они были тухума⁵⁵, из какой гары⁵⁶, − лукаво успехнулся Шамиль, проводя ладонью по своей огненной, крашенной хной бороде, − но шутки их мне не понравились. Я помню адат, помню законы: «Если рот держать закрытым, будет голова цела. Кто не поступает так, тот слабоумный». Видя к тому же, что их много, что все они меня старше, а у одного из них заряженное ружье… я попытался благоразумно пройти мимо. Но они окружили меня и принялись развьючивать лошадь, стаскивать с нее корзины с фруктами и хурджины, которые наполняли руки моей матери.

− Эй, не горцы вы разве? Обычаев не знаете?! Или гимринцев, что выше вас в горах живут, за мужчин не считаете?! − крикнул я.

Но они лишь надрывали животы от хохота и потешались над моим беспомощным и растерянным видом.

Имам замолчал, глядя на пляшущие языки пламени, а люди, сидевшие у костра и слушавшие с чувством трепетного благоговения историю великого Шамиля, встретились с его упорным прищуренным взглядом.

…Мирно потрескивал, фыркал ставший ярче рубина валежник; из соседней сакли тянуло душистым кизяком и жареными лепешками. Молчали в стылой дреме дагестанские горы.

− Что было дальше, Учитель? − неожиданно откуда-то сверху сорвался звонкий голос.

Старики, задрав головы, недовольно зашумели, гневно потрясая посохами.

− Пошли вон, дети шайтана! Молнии на вас нет!

− Чтоб повысохли ваши языки, а дым, выходящий из труб ваших саклей, стал тоньше крысиного хвоста!

− Кто посмел осквернить этот час?! Кто бросил камень в ровное течение исповеди Святого Человека?!

Шамиль властным жестом утихомирил громкокипящих аксакалов и чухби. Он давно приметил на ближайших плоских крышах домов.⁵⁷

> десятки сверкающих в отблесках костра глаз наблюдателей и слушателей, которые завороженно смотрели на него − своего защитника и Пророка, и ловили каждое слово.

− Что ж, и я был таким, уважаемые… Тоже взбирался на крышу послушать мудрейших и посмотреть на знаменитых воинов. Уж это всяко угоднее Аллаху, чем если бы они тайком ездили глазеть на крепости гяуров и слушать их лживые обращения к племенам гор. Эй, покажись, смельчак, что осмелился перебить меня!

Все замерли… Но в следующую минуту на крыше сакли, расталкивая приятелей локтями, объявился малец. Ни дать, ни взять − волчонок. Голенастый, худой, уши торчком, с блестящими живыми глазами, жадно и преданно озиравшими Шамиля. Цепкие детские руки крепко сжимали ножны и рукоять висевшего на поясе кинжала.

Имам не удержался, вновь улыбнулся излучинами губ и, уже обращаясь ко всем юнцам, «оседлавшим» ближайшие крыши, повысил голос:

− Ну что, волки, быстры ваши ноги? Остры ли ваши клыки? Готовы рвать глотки русским собакам?

− Аллах акбар! − точно выстрелы, грохотали десятки молодых голосов.

− Веди нас, Учитель!

− Прикажи седлать коней!

Шамиль удовлетворенно кивнул головой, увидев в багровом свете костра белозубые оскалы подрастающей смены.

− Придет время, и я буду ждать ваши кинжалы и шашки в своих рядах! Аллах велик!

− Ля илляха иль алла! − точно из одной груди вырвалось дружное, фанатичное, вечное.

− А теперь дослушайте до конца начатое!

Шамиль опять поднял руку, призывая к спокойствию и порядку. Крики и ликование прекратились мгновенно, взялась молитвенная тишина, так что ясно стало слышно тявканье и плач шакалов с дальнего склона ущелья.

…Рассказчик щелкнул бирюзовым зерном каменных четок. Его обветренное в бесконечных походах лицо буро потемнело от прихлынувшей крови. Речь стала рубленой, краткой, слова − тяжелыми, как свинцовые пули… и за ними чувствовалась сдержанность, таящая в себе силу.

− Аллах свидетель, в ту минуту я испытал страх… Взрослыми и большими показались они мне. В отрочестве всегда так… год кажется за три. Я хотел убежать, но не мог. Вы думаете, что Шамиль из Гимры никогда ничего не боялся?.. Позже никогда. С той поры я всякий раз вспоминал этот стыд, а когда вспоминал, то уже ничего не страшился.

…Их вожак, решив посмеяться над гимринцами, сорвал папаху с моей головы, отбежал и крикнул:

− Ты хвастаешь, что живешь ближе к орлам… Я живу у подножия горы, но кто из нас больше мужчина?! По мне, так ты ничтожнее коровьего помета.

…Не помню, как я выхватил кинжал. Кровь клокотала в жилах. Сорвать папаху с горца равносильно тому, чтобы бросить под ноги его честь! Я нагнал обидчика у ворот аула. Сбил с ног у сточной канавы, приставил кинжал к его дрожащему горлу. Хотел убить шакала и зарезал бы − не шути с огнем! − но он взмолился о пощаде… Сзади раздался выстрел. Пуля просвистела в пальце от моего виска… Плохой стрелок был тот ламорой. В меня стрелял. Промахнулся. Воллай лазун! Берешь в руки ружье − целься. Целишься − убей. Грохот только всполошил народ в ауле. Много вооруженных мужчин сбежалось на выстрел. Но прежде я крикнул разбежавшимся трусам: «Эй, вы! Если не хотите обжечь свои кишки о сталь моего кинжала, сделайте все как было!» Они не заставили меня повторять дважды. Корзины мои вновь были полны персиками из родительского дома. В тот день на базаре Темир-Хан-Шуры… я слышал, как старики говорили: «Об этом юноше мы еще услышим не раз!» Давно это было, но я не забываю, да и не хочу забывать. Потому что в эту минуту проснулся мой дух − мой огонь. В эту минуту я и стал Шамилем. Разве я хотел шума и драки? Они сами вывели меня из терпенья… Но знайте, − решительно сказал имам, обводя собравшихся пламенным взором, − в жизни каждого человека, как и в жизни каждого народа, наступает момент, когда следует высечь из своего сердца огонь.

…Потом прошли годы, много воды утекло. − Шамиль, отдаваясь воспоминаниям, протянул ладони к костру и закрыл глаза. − Как-то работал я в саду. Засучив рукава, таскал снизу на скалу чернозем и рассыпал его вокруг каждого деревца. Таскал землю я старой папахой. К этому времени уже несколько ран было на моем теле. Я их получил в разных схватках. И вот приходят ко мне наши горцы из других аулов, даже очень дальних, и говорят, чтобы я седлал боевого коня и надевал оружие. Мне не хотелось снимать с ковра шашку и ружье… Я отказался, потому что мирную жизнь − садоводство и пчел − любил больше, чем кровь и войну.

Тогда посланцы аулов сказали:

− Шамиль! Чужие кони пьют из наших родников, чужие люди задувают наши светильники. Сам сядешь на коня или мы поможем тебе?

И вновь загорелся в моей груди огонь, как в тот раз, когда меня оскорбили юноши, огонь, подобный тому и даже жарче. Я забыл про свой сад, я забыл обо всем. Ни дождь, ни ветер, ни стужа не могут погасить огонь, который вот уже почти тридцать лет носит меня по горам. Пылают аулы, дымятся леса, огонь и сталь сверкают сквозь дым во время сражений, пылает весь Кавказ. Вот что такое огонь!».⁵⁸

Небо из жемчужно-розового сделалось пепельно-серым. Горы стояли в мягких сине-фиолетовых тенях. Подошло время маркачу-как − сумеречной молитвы (четвертой по счету в распорядке дня мусульманина), которая творится, когда на горизонте совершенно исчезнут лучи солнца.

Горцы убеждены, что они не только по времени суток узнают час, назначенный для намаза, но от потребности и привычки часто молиться ощущают приближение даже минуты молитвы. Это состояние они выражают словами «чорхолъ лъала» − «тело чувствует».

И, точно уловив настрой души правоверных к молитве, с плоской крыши мечети разнесся тягучий призыв муэдзина к намазу и омовению: «Аллах велик! Аллах велик!..».⁵⁹

Глава 6

Живет в огне преданий Кавказа и другая легенда о Шамиле. Быль это или небыль, кто знает?.. Но у каждого горца, пожалуй, есть свой немеркнущий образ беспощадного воина Ислама, грозы гяуров, великого мудреца и духовного деятеля, создавшего имамат на Кавказе, от Черного моря до Каспия.

Сказывают и то, что сам Шамиль услышал эту историю о себе от слепого дервиша, когда овладел Гергебилем> и возвращался с мюридами в свое орлиное гнездо − Дарго.

…Была осень, месяц − «Когда Поспевал Кизил», когда в аулах мальчикам, достигшим должного возраста, делали суннат⁶⁰ и радостные отцы резали жертвенных баранов.

…Встретив на своем пути дервиша с поводырем, имам одарил несчастного серебряными монетами и, не открывая своего имени, попросил старца поведать ему какую-нибудь историю.

− Как? Ты не знаешь, благословенный щедрый путник, истории о великане и Шамиле? − изумился ниществующий монах. − Тогда слушай… Бисмилла, аррахман, аррахим⁶¹

Однажды бесстрашный Шамиль остановил коня, решив передохнуть со своими джигитами в глухом ауле, вдали от наезженных дорог и горских селений… Много раненых и умирающих воинов было в его отряде, а кругом одни горы, пропасти да орлы в небе… Люди того тухума оказали помощь нуждающимся, но показались странными Шамилю. Ужас и страх жили в их потухших взорах… В саклях не звучало радостных голосов, не было слышно песен и тостов тамады⁶², не было видно и детей…

− Воллай лазун! Что случилось, уважаемые? Какое несчастье постигло вас? Кто обидел?! − задал вопрос жамаату прозорливый имам. − Поделитесь скорее горем… Быть может, я смогу вам помочь? На земле невозможного для меня − мало.

Долго переговаривались и шептались аульские старейшины между собой, прежде чем наконец решились поведать жуткую правду. Уж больно неловко им было тревожить своими заботами такого высокого и почетного гостя, какого им послал Милостивый Аллах. Но страх смерти много крепче стыда… он-то и развязал языки перепуганным аульцам.

…Между тем черное зерно страха заключалось в ужасном башибузуке, великане-людоеде трехметрового роста и звериного вида. Как оборотень, он рыскал в окрестностях аула, лишь только начинали расти вечерние тени, а над горами вспыхивал кровавый закат… Великан промышлял чем угодно и был первым добытчиком в этих зловещих горах. Он грабил всех подряд, отнимал зерно, угонял скот и коней, убивал охотников и чабанов… Крал женщин, а натешившись, вспарывал им животы, потрошил, как кур, и пожирал внутренности… Бездыханные тела злодей сбрасывал в бездонную пропасть. И не было для изверга ничего святого на свете. Аллах, царь и имам были для него пустые слова, так же, как шариат и адат.

− Где же были ваши мужчины? − Шамиль свел в гневе брови. − Или в вашем роду нет джигитов, способных защитить горскую честь?!

− Их давно нет, имам… − с горечью в голосе ответил за всех самый старший из жамаата. − Все наши воины, весь цвет и гордость тухума, много лет назад ушли под твои знамена сражаться с урусами… и давно взяты могилой. Одни сложили головы на Ахульго, другие погибли в Хунзахе, третьи остались лежать в земле близ аула Салты… Оглянись, Милосердный (Ар-Рахим) и Величественный (Аль-Джалиль) имам, разве твои зоркие, соколиные глаза видят в нашем ауле хоть одну папаху джигита? Одни женщины и дети… одни калеки и старики, руки которых иссохли и с трудом держат посох… Раньше в нашем ауле было пять по десять дымов⁶³… теперь, как видишь, не более двадцати. Война не родит людей… она их убивает… Последний раз на защиту нашего аула вставал шорник Иса со своими сыновьями Расулом и Гаджи. Никто из них не вернулся из чащи. Освободи нас, имам, от этого шайтана!

− Аллахом заклинаем тебя! Спаси наш аул… Найди способ!

− Что я с ним должен сделать? − спросил Шамиль.

− Убить, имам!

− Только убить!! А труп его бросить в пропасть на съеденье стервятникам и шакалам. Он же сам убийца − канлы нашего рода.

− Якши, − согласился Шамиль и в тот же день, после намаза, послал своих мюридов на поиски злодея.

…Долго выслеживали они коварного башибузука, наконец напали на огромные следы, по которым и вышли к его логову. Великан жил в пещере, вход в кою был усеян звериными и человеческими черепами.

…Десять лучших нукеров отправлял на это дело имам. Вернулось лишь семеро, словно побывавших в медвежьих когтях. На трех арканах батыры приволокли к ногам повелителя лесного оборотня. Он и вправду был невероятно огромен и силен, со звероподобным лицом, дремуче заросший волосом, как шерстью, похожий на дэва⁶⁴, рычащий и извергающий жуткие проклятья.

Чтобы наказать преступника по заслугам, собрался общинный суд − диван. Старейшины постановили выколоть людоеду глаза раскаленным на огне кинжалом. Ослепив злодея, воины-гази загнали его саблями в огромный зиндан⁶⁵ и заперли на четыре замка до назначенного часа казни.

…Прошло несколько дней. Люди аула не жалели резать баранов для мюридов Шамиля; кругом теперь слышались веселые голоса и детский смех. Покуда раненые поправлялись, перед имамом и его кунаками каждый день ставился на трех ножках низенький стол с кусками сочного шашлыка, козьим сыром и овсяными чуреками. После шашлыка подавалась отварная баранина, разрезанная на куски⁶⁶, корта-когиш (баранья голова с галушками) и мясной бульон, заправленный сметаной и чесночной приправой.

И вот однажды, когда в камине прогорели последние угли, а в вышитой звездами тьме слышалось лишь мирное пофыркивание лошадей да убаюкивающий рокот реки, в комнате имама раздался оглушительный грохот.

Крепко спавший Шамиль вскочил с ложа, сбросив с себя покрывало из волчьих шкур, огляделся. Чинаровая дверь, отделявшая его комнату от кунацкой, была раскрошена в щепье, а на него надвигалась тяжело дышащая гора − не то человек, не то зверь, из глотки которого вырывался утробный рык. Имам понял: живодеру каким-то образом удалось вырвать кованую решетку с замками, и теперь он пришел свести счеты.

Гигант надвигался, прислушиваясь и озираясь; по-звериному втягивал ноздрями воздух и на каждый шорох оскаливал крупные клыки. В одной руке он держал закавказский древний, переделанный из средневекового меча тяжелый и широкий кинжал, ножны которого, сделанные из клюва пеликана, покачивались в такт его движениям… в другой − масляный от крови двуручный топор, которым горцы рубят туши быков.

Имам тоже схватил свой кинжал и крадучись, отступая к стене, дважды крикнул своих мюридов. Но никто не бросился, не откликнулся на его зов − убийца успел зарубить охрану. Аул безмятежно спал. Никто не слышал зова имама, да никому и в голову не могла прийти мысль потревожить сон грозного владыки.

Отступая под натиском великана, Шамиль бесшумно лавировал, ловил удобный момент, чтобы напасть на противника, а тот сослепу рвался туда и сюда, махал топором, рассекая со свистом воздух. Он смёл и разворотил все, что попалось ему на пути.

− Ну где же ты, храбрец? Ненавистник урусов, любимец мюридов, которые, как безмозглые псы, кидаются на свою смерть? − неистово ревел гигант. − Где ты, удачливый хитрец, о котором трубят повсюду в горах? Где ты прячешься, трус? Иди, свяжи мне руки, померься силой со своей судьбой! Или ты, зрячий, боишься слепого? Или твой Аллах забыл о тебе?!

− Я здесь! − громко крикнул имам и тотчас отскочил в сторону. Тяжелый топор со страшной силой глубоко врубился в стену, опрокидывая развешанные тазы и котлы из меди, кувшины и миски, как раз в том месте, где секундой раньше находился Шамиль. Улучив минуту, имам прыгнул барсом на своего врага. Но тот был много сильнее, лютее, выносливее; закрутил его на своей спине, будто буйвол. Начал кидать и швырять, успел несколько раз поранить кинжалом. Но ловкость и быстрота Шамиля всякий раз выручали, ему удавалось избежать рокового удара. Поединок на кинжалах длился более двух часов. И все же ослепленный башибузук загнал Шамиля в угол, схватил за пояс, вскинул над головой и хотел размозжить о каменный пол…

Но поднятый в воздух Шамиль изловчился и в последний момент успел вогнать кинжал в горло злодея. Тот дико захрипел, истекая кровью, пошатнулся и рухнул. Кинжал и топор выпали из его страшных рук. Утром нашли их обоих в растекшейся луже крови. У Шамиля, говорят, оказалось девять ран после той схватки! − закончил свой рассказ дервиш. − Имаму еще целый месяц пришлось лечиться вместе со своими джигитами в том ауле, пока он вновь не стал сильным, как тур, храбрым, как лев, и горячим душой, как огонь.

− Ты сам-то веришь в эту историю? − глядя в застывшие бельма дервиша, отрывисто спросил Шамиль.

− Ка-ак не верить, брат? − искренне удивился странник. − Если об этом говорят горы!..

Имам не стал ни в чем разубеждать нищего, хотя, как мудрый и образованный человек, сразу уловил нить народной аллегории в сем рассказе. «Моя борьба… борьба всего Кавказа с могущественным Белым Царем и его войсками, − подумал он, − и вправду во многом напоминает эту схватку… Противник в незнакомых ему горах действует, как тот слепой великан. Мои же горцы ловко увертываются от смертоносных ударов и вгрызаются, как волки, то в спину, то в ребра, то в холку неповоротливому врагу… Еще бы суметь нанести тот сокрушительный, последний удар… Но сколько уж было их!.. Рука устала поднимать окровавленный кинжал, а царских войск становится все больше и больше, как листьев в лесах Ичкерии, как песку в кумыкских степях…»

…Усмехнулся имам и тому, что дервиш назвал даже количество ран на его теле… В бою с русскими еще молодой Шамиль и его учитель Кази-Магомед⁶⁷ были заперты в Гимринском ущелье, в боевой башне.⁶⁸

…Только ошибся «немного» в подсчете ран бродящий пустынник… Не девять, а девятнадцать ран получил тогда Шамиль из Гимры, но все же сумел уйти от смерти и бежал в горы.

Благодаря слепого дервиша за рассказ, имам с горечью подумал и о том, что в его земной власти есть право лишить человека зрения, но не наоборот…

Уже ставя ногу на стремя, он оглянулся, услышав истошно-всторженный вопль слепца:

− Во имя Аллаха, милостивого и милосердного! Нет никакого божества, кроме Аллаха… как нет в наших горах и другого имама, кроме Шамиля!.. Скажи, о щедрый человек, несчастному калеке… Правду ли шепнул мой поводырь о тебе? Ты − Шамиль из Гимры?!

− Встреча наша да будет к счастью, − ответил имам. − Да продлится твоя жизнь, смиренный… а дорога будет прямой.

− Хвала Аллаху, Господу миров, что свел меня, ничтожного, с тобою, о Великий! Айдар много прошел… Где только не был… Знай, господин, что кланяются тебе люди из верхних и нижних аулов, и Кабарды, и Карачая… Чегемское ущелье и Баксанское! Знай, великочтимый Шамиль, для тебя народ все отдаст: и реки, и пастбища, и скот, и лошадей, и жизни! Ничего не жаль для тебя − Защитник. Честь и хвала тебе! Честь и хвала!

…Грохот движения туменов⁶⁹ Шамиля растоптал голос потрясенного дервиша, но не заглушил смысла сказанного. «Мы как гвозди вколочены в родные скалы… И никто не имеет права вытаскивать нас из наших гнезд». «Бейся, Шамиль, с неверными! Сбереги наши горы и очаги… И пусть звон гнева твоих сабель усладит могильный сон павших героев!»

Решительность этих призывов радовала и окрыляла измученного бесконечной войной имама, но сердце умиротворить не могла. Оно болело о своем народе, как может болеть только сердце горца-отца о своих детях. Ввергнутый в кровавую пучину войны, разделив с людьми горе утрат, Шамиль уже давно не выделял ни свой тухум, ни свое племя, ни свой язык из общего многоголосья Кавказа⁷⁰: даргинцы, андийцы, лакцы, лезгины, ногайцы, табасаранцы, аварцы, кумыки, чечены и ингуши, черкесы и кабардинцы − отныне все были его детьми: руби любой палец на руке, любой будет больно и жалко!

Шамиль с детства усвоил: аварское слово «миллат» имеет два значения − род и забота. «Кто не заботится о семье, тот не может заботиться и обо всем народе», − учил его отец.

* * *

О Кавказе говорят: «Страна гор и гора языков». К Дагестану это относится в первую очередь. Жестокие враги, приходившие с огнем и мечом покорить Дагестан, называли его «Тысячеглавый дракон». Соседи-горцы, приезжающие обнять старых друзей и поклониться могилам усопших, называют его «Многоветвистым деревом». И то справедливо: нет на земле другого такого удивительного места, где было бы так мало народу и так много народностей и племен. Каждый дагестанец знает старинную легенду о том, как Создатель одарил его племя языком.

А было это так:

«…Ехал однажды по земле посланник Аллаха на муле и раздавал из огромного хурджина всем народам их языки. Долог был его путь, как сама дорога… Побывал он у тех и других. Китайцам он дал китайский язык, индусам индийский. Побывал у арабов и подарил им арабский язык. Греков одарил греческим, французов и немцев своими языками, русских − русским и так далее…