Он действительно был стар и многое повидал на своем веку. Вторую мировую прошел от первого до последнего дня, успел нацарапать свое имя на одной из закопченных, исклеванных пулями и осколками колонн Рейхстага, после чего, словно этого было мало, прокатился по железной дороге через всю страну и дал прикурить японской императорской армии. В родные горы вернулся крепким тридцатилетним мужчиной с роскошными усами под орлиным носом и с капитанскими погонами на прямых, широких плечах. С тех пор утекло уже очень много воды, плечи его сгорбились, голова поседела, лицо прорезали глубокие морщины, но старый Агжба по-прежнему крепко стоял на ногах, имел прекрасное зрение, здоровые зубы, а главное – превосходную память.
Еще он имел пятерых сыновей и дочь, красавицу Лею, которая родилась от его третьей жены, когда ему стукнуло семьдесят. Сыновья его были угрюмыми неразговорчивыми гигантами, до самых глаз заросшими спутанными смоляными бородами и более всего похожими на разбойников из детской книжки. Что же до Леи, то красавицей она являлась только в представлении своего уважаемого отца. Пышнотелая, с тонкими запястьями и лодыжками, Лея имела длинную тонкую шею, на которой сидела крошечная костистая головка, в профиль до того похожая на голову небезызвестного домашнего животного, что за глаза Лею не называли иначе как Верблюдицей. Верхнюю губу под огромным горбатым носом украшали довольно густые темные усики, а крупные неровные зубы так сильно выдавались вперед, что постоянно норовили вылезти наружу из-под тонких некрасивых губ. Картину дополняли тусклые жидкие волосы, глаза навыкате и огромные косолапые ступни. Лея была глупа как пробка, не умела ни читать, ни писать, а неуклюжестью уступала разве что карьерному самосвалу с испорченным рулевым управлением. Но зато ее выпученные глаза обладали орлиной зоркостью, и стреляла красавица Лея отменно.
Обнаружилось это еще в довольно нежном возрасте, лет этак в двенадцать, когда малышка Лея стала достаточно сильна для того, чтобы самостоятельно, без посторонней помощи, держать на весу ружье. Рассказ о том, как пучеглазая кроха, уже тогда получившая обидное прозвище Верблюдица, со ста шагов вышибла мозги волку, ухитрившись даже не задеть овцу, которую тот пытался уволочь, так долго ходил из конца в конец ущелья, отражаясь от скал и неприступных каменных башен, некогда украшавших собою каждое родовое гнездо, что в конце концов превратился в легенду. В основе его лежал простой, вполне достоверный факт – девочка взяла ружье, быстро прицелилась и спустила курок, волк кувыркнулся через голову и замер, а получившая свободу овца поднялась с земли и, хромая, с жалобным блеяньем потрусила прочь, – но от многочисленных пересказов легенда полностью утратила правдоподобие. Впрочем, это уже неважно, поскольку вокруг имени красавицы Леи вскорости возникло множество других, куда более мрачных легенд.
Сваны – народ воинственный, пограничный, закаленный столетиями войн и набегов. Старшие братья Верблюдицы Леи не раз и не два ходили горными тропами в Чечню, возвращаясь оттуда с пачками денег. И в один прекрасный день Лея объявила о своем твердом намерении пойти вместе с ними.
Ей, можно сказать, повезло. В тот день, хлопоча по хозяйству, она превзошла себя, заметно превысив обычную норму мелких разрушений, что неизменно сопровождали эти ее хлопоты. Этого не выдержали даже железные нервы старого Виссариона Агжбы, и на решительное заявление дочери он не менее решительно предложил ей катиться на все четыре стороны.
Немного остыв и хорошенько поразмыслив, старый Виссарион не стал менять свое решение: в конце концов, это был отличный способ заработать приданое, размеры которого заставили бы любого жениха согласиться с мнением Агжбы по поводу внешности его дочери. Наказав сыновьям, самому старшему из которых вскоре должно было исполниться шестьдесят, а самому младшему – двадцать пять, присматривать за сестрой, старый Виссарион проводил детей и стал ждать их возвращения.
Они вернулись, и снова ушли, и опять вернулись, и каждый раз Верблюдица Лея приносила домой больше денег, чем все пятеро братьев, вместе взятых, поскольку действительно была отличным снайпером. Ее прозвище осталось прежним, поскольку внешнее сходство с самкой верблюда никуда не делось, но звучало оно теперь иначе – гордо и грозно, как и полагается звучать прозвищу отважного воина-горца. Это прозвище с должным уважением произносили Басаев и Хаттаб; федералы объявили за голову Верблюдицы Леи награду, размер которой увеличивался пропорционально увеличению количества зарубок на прикладе ее любимой СВД, подаренной старшим братом, Григорием Агжбой. Девичья честь красавицы Леи была в полной безопасности под охраной пятерых угрюмых великанов, а после парочки инцидентов, виновники которых умерли раньше, чем успели пожалеть о неосторожно брошенном грязном намеке, над головой Леи, похожей на высохшую головку мака, простерлась оберегающая длань самого Хаттаба.
Если бы в то утро, когда остатки потрепанного федералами отряда Железного Мамеда забрели в окрестности родовой крепости клана Агжба, старый Виссарион и его сыновья были дома, ничего бы, наверное, не случилось. Скорее всего Мамед Аскеров и старый Виссарион сумели бы как-то договориться, а если бы не сумели, Железный Мамед просто отступил бы, не рискнув вступить в бой с вооруженной до зубов группой отважных, сильных, а главное, опытных мужчин, засевших в доме, который предусмотрительные предки выстроили как крепость, способную выдержать и штурм, и долгую осаду. Но в то утро Верблюдица Лея была дома одна.
Железный Мамед отдал приказ остановиться на дневку неподалеку от дома, над которым торчала древняя, сложенная из дикого камня сторожевая вышка. Аскеров понятия не имел, чье это жилье; его это совершенно не интересовало, и он не желал обитателям этого места ничего плохого, ему в тот момент было не до грабежей. Еды его людям хватало, стекавший с горы ручей с избытком обеспечивал их чистой водой, так что нуждались они только в отдыхе. Со сноровкой бывалых вояк разложив бездымный костерок, они разогрели консервы и вскипятили чай.
Им никто не мешал, хотя наблюдение за ними велось, и притом очень пристальное: Верблюдица Лея, по своему умственному развитию во многом уступавшая двенадцатилетнему подростку, в это время как раз поднялась на верхушку сторожевой башенки и предавалась своей любимой забаве – разглядывала окрестности через оптический прицел СВД. Естественно, что, заметив два десятка вооруженных людей, она сосредоточила на них все свое внимание, тем более что Железного Мамеда угораздило устроить привал в тени частично обрушившейся каменной стены, что ограждала родовое кладбище клана Агжба.
Аскеров не знал о том, что за стеной кладбище: человек, посланный им в разведку, был наемником из Саудовской Аравии, все эти местные тонкости волновали его очень мало, и сделанный им доклад о проведенной рекогносцировке уложился в одну коротенькую фразу: «Все чисто». Удовлетворившись этим, ибо вероятность быть настигнутыми федералами в здешних местах действительно почти равнялась нулю, Железный Мамед плотно позавтракал, назначил часовых и уснул каменным сном солдата, наконец-то получившего редкую возможность принять горизонтальное положение и, ни о чем не беспокоясь, вытянуть ноги.
В сущности, Мамед Аскеров, по прозвищу Железный Мамед, не был виноват в том, что произошло дальше. Верблюдица Лея также ни в чем не была виновата. Если кто и провинился, так это наемник-араб, по имени Саид ибн Керим, который не нашел лучшего места справить перед сном нужду, чем могила дедушки Верблюдицы Леи, Луарсаба Агжбы.
В оптический прицел своей любимой «драгуновки» Лея увидела, как какой-то человек с черной, как солдатский сапог, кожей спускает штаны с явным намерением усесться на корточки прямо над родной могилой. Видимо, справить большую нужду в тени обглоданного непогодой каменного креста показалось ибн Кериму отменной шуткой; часовой-чеченец, оседлавший гребень стены, похоже, разделял это мнение, а вот Верблюдица Лея с ним не согласилась. Она без лишней спешки, но споро, как и подобает бывалому солдату, распаковала водонепроницаемую сумку с боеприпасами, вставила обойму, передернула затвор и выразила свое несогласие, разнеся на куски непутевую черную голову Саида ибн Керима. Мозги араба брызнули во все стороны, и он упал, ударившись размозженным черепом о подножие креста, – как был, со спущенными до середины бедер штанами.
Сидевший на гребне низкой каменной стены часовой вскочил, озираясь, и взял автомат на изготовку, хотя и не знал, откуда грозит опасность. Верблюдица Лея сто раз бывала в подобных ситуациях и точно знала, как надо действовать. «Драгуновка» снова издала сухой, хлесткий звук, и труп часового с силой ударился лопатками о каменистую землю рода Агжба, взметнув в воздух небольшое облачко пыли.
Пока отряд Железного Мамеда просыпался и прятался по щелям среди камней, Лея успела отправить к Аллаху еще пятерых. Это были хорошие воины; по правде говоря, даже рота российского спецназа вряд ли сумела бы нанести отряду Аскерова такой существенный урон за столь короткий срок. Лея стреляла с интервалами от секунды до полутора, и ни одна пуля не была истрачена напрасно. Первые пятнадцать-двадцать секунд боя больше напоминали стрельбу по мишеням в тире, если не расстрел.
Когда Железный Мамед пришел в себя, простая логика опытного полевого командира подсказала ему, куда следует смотреть. Он безо всякого бинокля разглядел в узкой бойнице вышки блеск отраженного оптикой солнечного луча. Он приказал открыть огонь и повел остатки своего отряда в наступление, хотя по-прежнему не знал, кого именно атакует.
Единственное, что он понимал, так это то, что их обстрелял какой-то снайпер – обстрелял и, надо полагать, не успел уйти, попал в ловушку и решил дорого продать свою жизнь. Цена, которую стрелок уже взял с отряда, была чересчур высока. Убедившись, что огонь и впрямь ведет всего один человек, Железный Мамед повел атаку по всем правилам военного искусства.
Укрываясь за камнями и деревьями, бойцы сумели подобраться ближе. При этом погибли еще двое. Радист упал ничком, придавленный тяжестью рации, а в следующее мгновение очередная меткая пуля окончательно оставила отряд Аскерова без связи: Верблюдица Лея знала, для чего предназначен серый железный ящик с лямками и длинным усом антенны, и позаботилась о том, чтобы противник не вызвал подкрепление. Она забыла, где находится, забыла, что заставило ее в первый раз спустить курок; она просто стреляла, радуясь попаданиям и огорчаясь из-за промахов, которых становилось все больше по мере того, как пятнистые фигуры джигитов поднимались по склону, приближаясь к мертвой зоне.
Когда еще один выстрел округлил счет потерь, Железный Мамед осознал, что лишился ровно половины и без того небольшого отряда в совершенно бессмысленной стычке со снайпером-одиночкой. Аскеров рассвирепел настолько, что отказался от мысли взять стрелка живьем. Он подал знак гранатометчику; граната была всего одна, но, когда облако пыли над грудой обрушившихся с верхушки башни камней рассеялось, они увидели среди обломков снайперскую винтовку с разбитым прицелом и лежащее в неестественной позе тело женщины в мешковатом платье.
Верблюдица Лея была еще жива, и умирать ей пришлось долго. Она умирала бы еще дольше, но Аскеров уже начал соображать, что произошло, и выстрелом из пистолета прекратил забаву, пока не вернулись другие обитатели дома. Подвешенное за ноги к нижнему суку дерева голое окровавленное тело со вспоротым животом, выколотыми глазами и отрезанными ушами дернулось и обмякло, медленно вращаясь на веревке, как диковинное елочное украшение. Они подожгли все, что могло гореть, и ушли, но Аскеров не поленился заглянуть на кладбище и наконец понял, с кем так круто обошелся пять минут назад.
Разумеется, говорить со старым Виссарионом Агжбой и его сыновьями Железный Мамед не стал: разговорами и объяснениями мертвых не воскресишь. Кроме того, Аскеров понимал, что ему этого разговора все равно не пережить.
В горах не только свои обычаи и нравы, здесь еще и свои, сугубо специфические, способы распространения информации. Никто не видел, как поредевшая банда уходила, унося своих мертвецов; никто ничего не передавал Железному Мамеду ни письменно, ни на словах, ни каким-либо иным способом. Тем не менее уже через неделю он не догадывался и не подозревал, а знал наверняка: старому Агжбе известно все, и он поклялся отомстить. Эта клятва тогда не вызвала у Аскерова ничего, кроме досады: на войне умирают часто, но история вышла действительно глупая.
С тех пор прошло уже больше двух лет. Время от времени Аскеров слышал что-нибудь о старом Виссарионе и его сыновьях, которые, как голодные волки, рыскали по горам, пытаясь напасть на след Мамеда. Четверо из тех десяти, кому посчастливилось тогда вместе с ним уйти от пылающего дома Агжбы, уже были убиты; остальные не сетовали на судьбу и спали в обнимку с оружием.
Занятый важными делами, Аскеров не то чтобы забыл о той давней истории, но как-то отодвинул ее на второй план, особенно после встречи с миротворцем, предлагавшим купить партию ПЗРК «Стрела», и гибели эмиссара «Аль-Каиды» Вазира бен Галаби, которого должен был беречь как зеницу ока. Должен был, но не сберег; Вазир погиб, люди Мамеда тоже, зато сам он не получил ни единой царапины. Ситуация выглядела вполне однозначно. Если бы к Аскерову пришел один из его бойцов и рассказал подобную историю, Железный Мамед не колебался бы ни секунды – вынул бы пистолет и пристрелил на месте трусливого шакала, оставившего братьев умирать от рук неверных.
Он надеялся, что со временем это недоразумение как-то разъяснится, однако в данный момент умнее всего было где-нибудь отсидеться. И место для этого следовало найти по возможности тихое, максимально удаленное от Кодорского ущелья, где стало слишком много людей, мечтающих прибить к своим дверям старую, исполосованную шрамами шкуру Железного Мамеда.
Он ушел перед рассветом, взяв с собой пятерых людей – не просто бойцов, а братьев, которые уже давно воевали не за деньги и не за идеи, а за него, Мамеда Аскерова, своего командира. Трое из них участвовали в убийстве Верблюдицы Леи, но, как и сам Мамед, вспоминали об этом редко. Убийство на войне – самое обыкновенное дело, за каждым числилось великое множество трупов, и каждый из убитых почти наверняка имел родственников, которые при случае были бы рады за него отомстить.
Они двигались на северо-восток – естественно, настолько, насколько позволял рельеф местности, – старательно обходя редкие селения, военные лагеря в горах и заставы миротворцев. В конце третьего дня пути маленький отряд расположился на ночлег в дикой, безлюдной местности, где шансы кого-нибудь встретить практически равнялись нулю. И поэтому Мамед Аскеров не столько испугался, сколько изумился, когда на рассвете, разбуженный чувствительным пинком под ребра, открыл глаза и заглянул прямо в дуло автомата, который крепко сжимал в огромных волосатых лапах угрюмый, до самых глаз заросший густой, черной с проседью щетиной гигант – Григорий, старший сын Виссариона Агжбы.
Глава 6
Ахмет, бывший тележечник с Черкизовского рынка, а ныне заведующий складом Хромого Абдалло, его правая рука, уважаемый человек, возился с заедающим замком, который в начале и конце каждого рабочего дня так и норовил задержать его минут на пять, а то и на все полчаса, когда на присыпанной обрывками упаковочной бумаги и прочим мелким мусором асфальтированной площадке перед воротами остановилась темно-зеленая «семерка» с мятым передним крылом. Крыло было помято давно, на сгибах металла краска отшелушилась, и в этих местах проступили рыжие пятна. Фары погасли, и Ахмет услышал характерный трескучий звук, с которым водитель резким рывком затянул ручной тормоз.
Продолжая возиться с упрямым замком, Ахмет бросил на машину косой взгляд через плечо, пряча в густых усах тень иронической улыбки. Хромой Абдалло был дисциплинированным водителем и никогда не забывал поставить машину на ручник, хотя толку от этого не было никакого: однажды его «семерка» стояла у ворот, мешая проехать грузовику с товаром, и Ахмет с рабочими втроем легко откатили ее в сторону. Ручной тормоз при этом был затянут до упора; строго говоря, если бы площадка перед ангаром имела хотя бы крошечный уклон, Абдалло уже не раз пострадал бы из-за своей излишней доверчивости, распространявшейся, правда, только на механизмы и никогда – на людей. Вот и сейчас, услышав треск затягиваемого ручника, Ахмет подумал, уж не является ли помятое крыло результатом этой самой доверчивости. Он будто наяву увидел оставленный без присмотра автомобиль, который, постояв немного, будто давая хозяину возможность отойти подальше, медленно трогается с места и, потихонечку набирая скорость, начинает катиться под уклон – прямо в заляпанную грязью корму какого-нибудь грузовика или просто в оставленный на проезжей части мусорный контейнер…
Абдалло выбрался из машины и, опираясь на палку, неторопливо двинулся к ангару. На фоне набитых битком мусорных контейнеров и заслякощенного, замусоренного асфальта его прямая, подтянутая фигура в сверкающих дорогих туфлях, безупречно отглаженных брюках, кожаном пиджаке и белоснежном облегающем свитере смотрелась очень импозантно – можно было подумать, что этот пожилой смуглый господин с серебряной шевелюрой и аккуратными седыми усиками просто заблудился по дороге в гостиничный комплекс «Измайлово».
Шепотом помянув упрямого шайтана, Ахмет сильно, с риском сломать, повернул ключ, и замок наконец-то уступил, открывшись с неприятным, сухим скрежетом, свидетельствовавшим о том, что он остро нуждается в смазке. Ахмет дернул его книзу, и дужка неохотно вышла из отверстия, показав испачканный рыжей ржавчиной конец.
Тем временем к нему подошел Абдалло. Мужчины поздоровались, строго соблюдая освященный многовековым обычаем ритуал приветствия. Ахмет, хоть и был когда-то школьным учителем с весьма широкими, прогрессивными взглядами, не имел ничего против соблюдения обычаев, особенно если те не слишком мешали жить. Здесь, в Москве, где не было талибов, способных забить женщину камнями за появление на людях с открытым лицом, соблюдать обычаи было даже приятно. Они напоминали о родине и лишний раз подчеркивали то обстоятельство, что Ахмет и Абдалло, несмотря на разницу в возрасте и общественном положении, принадлежат к одному кругу лиц, куда посторонних не пускают.
– Как ты себя чувствуешь, уважаемый Ахмет? – с улыбкой поинтересовался Хромой Абдалло, разминая пальцами первую в это утро и оттого самую долгожданную сигарету. – Не скучаешь ли ты по своей тележке?
– Благодарю вас, господин, – вежливо поклонился Ахмет. – Моя тележка часто мне снится, но не могу сказать, чтобы я по ней скучал. Скорее наоборот, эти сны сильно напоминают кошмары.
– Не беда. Скоро они оставят тебя в покое, – пообещал Хромой Абдалло, рассеянно наблюдая за тем, как бывший тележечник один за другим отпирает многочисленные замки и засовы.
– Я знаю, уважаемый Абдалло, – сказал Ахмет и распахнул прорезанную в железных воротах низкую дверцу. – Я все это уже прошел. Даже талибы рано или поздно перестают сниться. Почти.
Пригнувшись, он первым переступил высокий порог, нашарил в темноте выключатель и зажег свет.
– Я тебя очень хорошо понимаю, друг мой, – сказал Хромой Абдалло. – Прошло уже очень много времени, но мне все еще иногда снится тот шурави, из-за которого меня уже двадцать лет называют Хромым.
Вслед за Ахметом он перешагнул порог, с любопытством огляделся и одобрительно кивнул.
– Я давно не видел здесь такого порядка, – заметил он. – Вижу, что не ошибся, остановив свой выбор на тебе. Ты привел в порядок бумаги, как я просил?
– Простите, уважаемый, – Ахмет низко склонил голову. – Я не успел закончить. Осталось на пару часов работы. Самое большее, на полдня.
– Понимаю, – сказал Абдалло. – Ты напрасно просишь прощения, Ахмет. Твой предшественник так сильно запустил дела, что я рассчитывал самое меньшее на неделю. Ты позволишь взглянуть?..
Ахмет с поклоном указал на небольшую застекленную будку, приткнувшуюся к стене ангара в глубине помещения. Здесь хранились папки с транспортными накладными и другими бумагами, требовавшими учета; здесь же стояли дощатый топчан с продранным грязноватым матрасом и электрический обогреватель, спасающий кладовщика в неотапливаемом жестяном бараке. Из будки еще не выветрился пропитавший ее насквозь горьковатый запах конопляного дыма, оставленный предшественником; разбирая папки с бумагами, Ахмет до сих пор время от времени натыкался на припрятанные там и сям пакетики с травкой, которые сразу же выбрасывал в один из стоявших на улице мусорных контейнеров.
Войдя в будку, Хромой Абдалло недовольно потянул носом, укоризненно покачал головой и уселся на стул, который Ахмет предупредительно застелил свежей газетой.
– Я вижу, у тебя и здесь полный порядок, – сказал Абдалло, с удовлетворением озирая сложенные ровными стопками, аккуратно завязанные картонные папки с уже рассортированными бумагами. – Творить порядок из хаоса – дело, угодное Аллаху, дорогой Ахмет. Ты мне нравишься, уважаемый, потому что одинаково добросовестно и ловко управляешься как с тележкой, так и со всем этим бумажным хламом. Хотелось бы верить, что ты так же хорошо умеешь держать язык за зубами, как и поддерживать порядок на складе.
Ахмет почтительно склонил голову, но, когда он заговорил, голос его звучал твердо.
– Если у вас есть причины сомневаться во мне, уважаемый Абдалло, назовите их. А еще лучше – увольте меня прямо сейчас, пока…
Он замолчал, поняв, что чуть было не поддался на провокацию и не сболтнул лишнего.
– Пока ты не узнал слишком много, верно? – с улыбкой закончил Абдалло, не дождавшись продолжения. – Ты умен, Ахмет, а главное, быстро соображаешь. Это хорошо. Это очень хорошо, тем более что причин для взаимного недоверия у нас нет. Или я ошибаюсь?
Электрический чайник, который Ахмет включил, как только вошел в будку, негромко, но очень энергично забулькал, его прозрачная крышка покрылась изнутри капельками конденсата, и над ней заклубился горячий пар. Ахмет снял чайник с подставки, бросил в пузатый фарфоровый чайничек щепоть сухих блекло-зеленых листьев и залил их кипятком. По тесному помещению поплыл знакомый аромат.
– Тебе известен мой вкус, – заметил Хромой Абдалло, втягивая запах тонкими, изящно вырезанными ноздрями.
– Так, может быть, я опоздал с предложением меня уволить? – пошутил Ахмет. – Быть может, я и так уже знаю о вас слишком много? Впрочем, что касается чая, это не только ваш, но и мой вкус, уважаемый Абдалло. Простите, если это показалось вам нескромным.
– Перестань просить прощения на каждом шагу, уважаемый Ахмет, – серьезно сказал Абдалло. – Человек, умеющий отличить настоящий чай от свиного пойла, но пьющий помои из показной скромности – обыкновенный лицемер. Хороший чай недешев, но он по карману даже тележечнику, и лучше покупать его, чем дурман, превращающий человека в бессмысленного скота. Поверь, я очень рад, что наши вкусы совпадают даже в такой мелочи, как сорт чая.
Пока Ахмет готовил чай и наполнял пиалы, Хромой Абдалло бегло перелистал несколько папок с накладными. Движения его были нарочито небрежными, а вид – рассеянным, но темные глаза цепко бегали по строчкам, оценивая проделанную новым кладовщиком работу. Придраться не к чему: накладные были тщательно рассортированы по датам, поставщикам и разновидностям грузов.
– Ты хорошо справляешься, – констатировал Абдалло, откладывая в сторону папку и с благодарным кивком принимая из рук Ахмета горячую пиалу. – С той частью своих обязанностей, которой тебе приходилось заниматься до сих пор, – многозначительно добавил он, глядя на кладовщика поверх пиалы сквозь пар, смешанный с дымом сигареты.
Сердце Ахмета забилось быстрее: он понял, на что намекает хозяин, и внутренне возликовал.
– Сегодня прибывает особый груз, – сказал Абдалло, закуривая новую сигарету. – Думаю, ты догадываешься, о чем идет речь.
– Не догадываюсь, – возразил Ахмет. – Просто помню.
Абдалло приподнял брови, а потом сообразил, в чем дело, и кивнул.
– Ах да, конечно… Только, прошу тебя, дорогой, больше никогда и никому об этом не рассказывай. Даже мне, договорились?
– Конечно. Я просто ответил на ваш вопрос, уважаемый Абдалло. А скажите…
Он замялся, не решаясь задать тот единственный вопрос, который волновал его в данный момент.
– Не знаю, – с сочувствием произнес Хромой. – Поверь, я действительно не знаю. Мне не дано этого знать. Я – посредник, обычный человек. Глядя, как в небе собираются тучи, я могу сказать, что вскоре может пролиться дождь. Но, Ахмет, я не могу обещать, что он прольется! На все воля Аллаха – Аллаха, а не старого Абдалло! Не я собираю и отправляю эти… э… грузы. Я их только принимаю и сразу же переправляю дальше. Еще я могу просить – не приказывать, а просить! – чтобы эти люди помогли погрузиться в транспорт тому или иному конкретному человеку. На основании переговоров с ними и своего немалого опыта я могу предполагать, когда человек, о котором идет речь, окажется здесь, у меня. Но утверждать это наверняка и, тем более обещать – нет, уважаемый Ахмет, этого я не могу. И знаешь почему? Потому что не желаю на старости лет прослыть лжецом, да еще и по чужой вине. Я даже не могу твердо обещать тебе, что помогу твоей семье легализоваться здесь, когда они приедут. Я попытаюсь помочь, и это все, на что я способен, ибо я и здесь выступаю только как посредник.
Ахмет привычно склонил голову и уже открыл было рот, но вспомнил, что Абдалло просил его перестать все время извиняться, и промолчал, ограничившись глубоким, полным печали и раскаянья кивком. Он не зря колебался, не осмеливаясь спросить о своей семье: Абдалло ответил раньше, чем собеседник собрался задать вопрос, и это был именно тот ответ, которого Ахмет боялся. Никто ни за что не отвечал, никто ничего не гарантировал; Ахмет это знал и все же надеялся, что хозяин его обнадежит. Что ж, значит, он хотел слишком многого и, забывшись, переступил черту. Хромой Абдалло напомнил о разделяющем их расстоянии и сделал это, надо отдать ему должное, не только умело, но и с деликатностью, которой при желании свободно мог бы пренебречь.
– На все воля Аллаха, Ахмет, – значительно мягче повторил Абдалло. – Нам, простым смертным, остается только уповать на его милость. Это так же верно для меня, как и для тебя.
– Я понимаю, господин, – не поднимая головы, сказал Ахмет.
– Вот и хорошо. Теперь так. – Голос Абдалло зазвучал жестко и деловито. – Когда прибудет груз… – Он заколебался, подбирая слова, и, наконец, раздраженно махнул рукой. – А, шайтан! Мы с тобой друг другу доверяем, поэтому я буду говорить прямо. Клянусь бородой Пророка, от этих иносказаний, того и гляди, язык завяжется узлом! Так вот, Ахмет, когда сюда привезут людей, при них будет кое-какой багаж, помимо обычного тряпья. Этот багаж надо принять, внимательно проследив за тем, чтобы он был сдан весь, целиком, и хорошенько спрятать здесь, на складе. Машина за ним придет только завтра к вечеру, и до тех пор с грузом ничего не должно случиться.
– Будет сделано, господин, – коротко ответил Ахмет.
Он догадался, что речь идет о контрабанде. Но что с того? Соглашаясь стать заведующим складом Хромого Абдалло, он знал, на что идет. Если Абдалло рискнул превратить свой ангар в перевалочную базу для нелегальных мигрантов, то почему бы ему не пойти дальше и не заняться контрабандой? Канал, по которому можно десятками переправлять через границу живых людей, пригоден для транспортировки любого другого товара, потому что люди – самый неудобный груз. Об этом можно было догадаться и раньше…
– Прекрасно. Да пребудет с тобой милость Аллаха, Ахмет, – завершая разговор, сказал хозяин. – А он действительно милостив. Надеюсь, ты убедишься в этом еще до наступления завтрашнего утра.
Проводив хозяина, Ахмет вернулся к наведению порядка в перепутанных прежним кладовщиком бумагах. Это была несложная, скучная, рутинная работа, но, занимаясь ею, Ахмет внутренне ликовал, поскольку очень хорошо понял, что означали последние слова Абдалло. Хозяин не хотел ничего обещать и был, конечно же, совершенно прав. Но он сжалился над Ахметом и дал ему надежду, намекнув на скорую встречу с семьей.
Опустив на заваленный бумагами стол очередную папку, Ахмет достал из внутреннего кармана потертое кожаное портмоне и вынул оттуда фотографию хрупкой миловидной женщины и черноглазого мальчика лет десяти. Эту фотографию он получил около года тому назад вместе с переданным с оказией письмом с родины и с тех пор берег как зеницу ока. Осторожно коснувшись кончиками пальцев родных лиц, Ахмет бережно спрятал снимок и вернулся к работе.
Он сортировал бумаги почти два часа, а потом вдруг прервал свое занятие и выпрямился, побледнев и чутко вслушиваясь в доносившиеся снаружи звуки. Ворчание автомобильных двигателей, шорох шин, шарканье подошв, людские голоса и, конечно же, неизменные, привычные, пронзительно-протяжные, как пение муэдзинов на минаретах мечети, крики тележечников: «Дорогу! Дорожку!»
Ахмет пожал плечами, глотнул остывшего чая и снова погрузился в работу, даже не подозревая, что на железнодорожном мосту, расположенном примерно в трехстах километрах южнее складского ангара Хромого Абдалло, все уже закончилось. Рыжий Мишка Ежов и его друг Витька-Страшила в этот момент бежали со всех ног, не разбирая дороги, куда глаза глядят, прочь от моста, под которым, запрудив неглубокую речку, чудовищной грудой исковерканного металла лежал сошедший с рельсов грузовой состав.
* * *
Борис Шестаков, или майор Боря, как за глаза называл его едва ли не весь личный состав части, от командира до последнего новобранца, жестом отстранил уже открывшего рот для молодцеватого рапорта часового и толчком распахнул белую с матовым стеклом в верхней части дверь палаты. В узком помещении, до самого потолка выложенном пожелтевшим от времени, растрескавшимся кафелем, стояла всего одна железная койка. Окно с матовым стеклом было забрано прочной решеткой; в углу, вне пределов досягаемости лежавшего на койке человека, стоял простой тяжелый табурет, выкрашенный облупившейся белой краской.
На кровати лежал плотный, не первой молодости мужчина, чье смуглое и обветренное лицо сомнительно украшали черная с проседью борода и старый, неправильно заживший шрам, наискосок пересекавший губы. Левую половину лица закрывала белоснежная марлевая повязка: стараниями старшего сына Виссариона Агжбы, Григория, Железный Мамед теперь получил полное право именоваться Одноглазым – его левый глаз выскочил из орбиты от молодецкого удара прикладом по черепу. Ударь Григорий Агжба чуточку сильнее, и пророчество майора Шестакова сбылось бы – Железный Мамед сделался бы мертвым Мамедом, и толку от него, мертвого, не стало бы никакого.