Заметка к удивлению Алика продолжалась текстом, похожим на волеизъявление своры учительских шавок из его недавнего сна. Под заметкой значилось восемнадцать подписей известных в городе работников Управления образования: директоров школ, заведующих детскими садами, чиновников самого Управления. Алик отбросил газету и только собрался прилечь, поразмыслить, но раздался телефонный звонок.
– Здравствуйте, беспокоит ваш избиратель, нефтедобытчик. Я и мои товарищи голосовали за вас, надеялись, а про вас обидное пишут. Почему? Мы от такого текста имеем одни разочарования. Учителя врать не будут. Опять нас обманули. Как вам не совестно?
Что ответить неизвестному, Алик не знал: понимал, что не поверит…
***
– Многие люди воспринимают напечатанное в бюджетной газете как непреложную истину, – говаривал как-то Сапа. – Они считают, что раз написано, то так и есть. В советские годы интеллигенция читала между строк. Сейчас это умение почти утеряно. Люди слишком верят печатному слову и мало осмысливают прочитанное.
– Почему есть ответственность за допущение в печати ошибок, высказываний, показывающих ситуацию или человека в дурном свете, а за безмерное славословие и обман населения за счет приукрашивания ситуации ответственности нет? – ответил тогда вопросом Алик, недовольный тем, что из газеты маленького нефтяного городка Квашняков убрал все критические материалы. – Хотя неизвестно, что вредит больше – злословие или славословие…
***
Так наш герой получил то, о чем мечтал, – критику власти на страницах газеты маленького нефтяного города под руководством Квашнякова, но не был ею доволен, поскольку морально шерстили только его и попадали точно в верующие мозги. Телефонный звонок полновесно это доказывал.
«Никакие устные объяснения не склонят невидимого оппонента на мою сторону. Подумает: раз оправдываюсь – виноват, – понимал Алик. – Только печатное слово против печатного. Но ситуация в редакции со времен Мерзлой изменилась. Квашняков специально для меня создал редакционную коллегию, запрещающую все ответы на подобные выступления в газете маленького нефтяного города и все статьи, имеющие политический оттенок. Обращения в суд и прокуратуру ни к чему не привели, поскольку всем работникам федеральных структур Хамовский доплачивает из городского бюджета. То, что такие доплаты запрещены Конституцией, никого не смущает. Маленький нефтяной городок далеко от Москвы.
Глухой северный асфальтовый тупичок. Природная тоска по родным местам свила гнезда в комфорте домашних углов. Шашлыки, встречи со знакомыми, «чтиво», телевизор и работа, работа, работа… Скука. Хороших погод – раз, два да обчелся. Люди сюда приехали за деньгами, а в газете написано, что статьи про казнокрада Семеныча, про украденные деньги, на которые люди надеялись, думая, что их жизнь станет лучше, – выдумка журналиста. Причем написано педагогами, людьми, воспитывающими детей. Что может быть святее слова учителя?! Человеку на том конце телефонного провода не объяснишь, что эти люди просто зарабатывают деньги, боятся потерять рабочее место и благоволение начальства, что они такие же, как все, как он сам, что они не интересовались, на чем основаны статьи против Семеныча, мэра и начальника Управления образования, что они ни о чем не спрашивали Алика, их не интересовала документальная правда. Этих людей интересовало только то, что обидели почитаемых ими начальников, и они стремились или отомстить любой ценой, или выслужиться, а может, и вообще не читали текста заявления, которое кто-то для них подготовил, и подписали его вслепую, чтобы не выделяться из общей массы, или за деньги. Так часто бывает. Противник ответил грамотно. Когда нет документов, напирай на эмоции»…
– Мне нечего стыдиться, я сказал правду. Делайте с ней, что хотите, и слушайте, кого хотите, – ответил Алик телефонному незнакомцу и положил трубку.
***
Пригласил Алика на встречу и Хамовский.
– Ты, конечно, на выборах перегнул палку, – сказал он. – Ты бы и так выиграл. Но считай – дело в прошлом. Теперь надо нормально работать. Может, тебе для начала подлечиться, отдохнуть. Давай. Любой санаторий.
«Насчет того, что я в любом случае выиграл бы – это ты загнул, – мигом смекнул Алик. – Если бы я вел спокойную избирательную компанию, ты бы протолкнул в Думу своих кандидатов. И здесь, кроме меня, прошли главный врач и начальник Управления образования. Благо остальные проиграли. Но, если ты хочешь заставить меня сомневаться, значит, твои предложения о дружбе не чисты. Надо быть осторожнее».
– Нет, спасибо, – отказался Алик.
– Смотри сам, конечно, – согласился Хамовский. – Я от всей души предлагаю. Скоро в столицу округа собираюсь. Хочешь со мной? Посмотришь: как, что.
– Это неожиданное предложение. Я подумаю, – более осторожно еще раз отказался Алик.
– Ты депутат и должен налаживать со мной контакты, чтобы что-то сделать для своих избирателей. А как ты их будешь налаживать, если меня обидел? – угрожающе вспомнил прошлое Хамовский.
– Мне не обязательно их налаживать. Я обещал избирателям правду. В своей газете. Это я смогу сделать без вас, – ответил угрозой на угрозу Алик.
– И как долго? – грозно спросил Хамовский. – Мы будем во всех наших СМИ поливать тебя грязью. Подписываться будут и отдельные люди, и группы избирателей. Ты через полгода сойдешь с ума. А если нет, то мы слух пустим, что ты с головой не дружишь. Есть другой вариант. Мы начнем тебя хвалить. И ты свой рейтинг, заработанный на критике, растеряешь через короткое время. Третий вариант: мы перестанем тебя замечать и уберем тебя из средств массовой информации. Через месяц-другой тебя забудут. А если ты будешь вмешиваться в наши дела, то мы специально дров наломаем в ущерб городу, горожанам, а все на тебя свалим. И конец придет тебе. Мы столкнем тебя со всеми твоими сторонниками, и ты останешься в одиночестве. А можем воздействовать на родственников. Сделать твою жизнь невыносимой возможностей много… Но я против зла, я – за доброту и любовь. Все вопросы можно решить полюбовно и по-доброму. У меня к тебе есть предложение: можешь пойти редактором на радио. Если откажешься, то всерьез начну с тобой воевать.
Хамовский не знал, что Алику известен приказ о сокращении радио как самостоятельного подразделения и соединении его с телевидением в единую структуру.
«Хитрый жук, – думал Алик. – Хочет одним махом меня убрать. Я перехожу на должность фактически уже сокращенного редактора радио и лишаюсь работы. Молодец Хамовский. Умница».
– Я больше хотел бы стать редактором газеты, – ответил Алик.
– Нет. Нынешний редактор газеты меня вполне устраивает, – ответил Хамовский. – Предлагаю тебе редактора радио. Станешь руководителем. Это солиднее для депутата, чем быть простым журналистом. Давай соглашайся.
– Хорошо. Я подумаю, – вежливо отказался Алик…
Этим же вечером к нему позвонил некто с кавказским акцентом:
– Ты что про администрацию плохо пышэшь? Жит надоэло?…
С этого момента Алик стал ходить по подъезду быстрее, подъездные двери отрывать резче, внимательнее оглядывать темные тамбуры и незнакомцев…
Поздравила Алика с выборами и Матушка.
ОБЕЩАЛКИНА
«Добрые слова всегда весомее дел»
Матушка была одной из самых колоритных фигур нефтяного городка. Ее популярности мог позавидовать любой политик маленького нефтяного городка – и завидовали.
– Она берет тем, что играет роль доброй мамы для всех, такой простой, на первый взгляд, недалекой бабы, – говаривал Сапа Алику на одном из политических уроков. – Что от мамы требуется? Утешить, сказать доброе слово, обнадежить. От нее не обязательны конкретные действия. Их ждут от отца. От мужиков-политиков. Поэтому им с Матушкой сложно конкурировать на любых выборах. Она выступит на собрании с яркой обличительной речью, и народ готов ей ноги целовать, хотя дальше слов она не пойдет. А вот если мужик такое же скажет, так будь добр…
Грузная, мужеподобная Матушка, имевшая правильные приятные черты лица и проницательные глаза, взгляд которых мог быть и насмешливым, и внимательным, и осуждающим в зависимости от обстановки, как никто другой подходила под роль защитницы обиженных. Она рано поняла, что порой достаточно доброго слова и участия, чтобы заручиться любовью. Она врачевала в поликлинике маленького нефтяного города, интересовалась людьми, их проблемами, и люди тянулись к ней, как мотыльки к свету фонарей, думая, что это солнце, а солнце на Крайнем Севере, особенно зимой, – большая редкость. Но разве разум сердцу повелитель?
Критикуя местную нефтяную компанию «Сибирьнефтегаз», качавшую практически даром нефть из земель маленького нефтяного города для нужд отдаленных хозяев и вице-президентов, Матушка на публичном собрании, ехидно глядя в глаза председателю профкома или самому Генералу, могла ядовито сказать:
– Что и вашим, и нашим кое-чем машем?
Этих ее ядовитых словечек боялось начальство всех уровней, а аудитория наполнялась аплодисментами. Но самым большим достижением Матушки стала организация первой и единственной забастовки в маленьком нефтяном городе. Ее причиной стала мизерная заработная плата бюджетников маленького нефтяного города. Нефтяные деньги проходили мимо них. Врачи, медсестры, санитарки вышли на центральную улицу, которую быстроногие проходили из конца в конец за полчаса, и построились в колонну. Каждое отделение подготовило транспарант, один из них гласил: «Полсапога – наша зарплата!». И вот так, соблюдая четкий порядок, медработники вместе с недовольными пациентами двинулись к зданию городской администрации. Матушку выдвинули на ведение переговоров.
О чем толковала Матушка с правящей группировкой города и нефтяной компании, сказать сложно, но довольны остались все. Народ получил прибавку к зарплате, дающие не обеднели, а сама Матушка получила от Главы маленького нефтяного города Бабия автомобиль со знатной скидкой в цене, а также долгосрочную беспроцентную ссуду для оплаты оставшейся стоимости автомобиля. На таких же условиях получали автомобили начальники, близкие к начальству северяне, но чтобы народный лидер, специализировавшийся на критике руководства… Тут не иначе наложила отпечаток крепкая и на первый взгляд никак не объяснимая дружба Матушки с Харевой. Да, да. Матушка крепко дружила с этой поистине стервозной женщиной, относительно которой после известных нам событий ходили устойчивые слухи, что она головою больна.
***
– Бабки надо делать, Матя, бабки, а не безоглядно за народ бороться, – убеждала Матушку Харева, пребывая у нее в гостях. – Кроме денег, в мире нет ничего хорошего.
Неподалеку лежала седоватая овчарка и сыто поглядывала на безвкусно одетых женщин и устаревшую потертую мебель. Харева нервно почесывалась и поправляла слуховой аппарат, торчавший из уха как застаревшая безобразно крупная серная пробка. Матушка пребывала в спокойном расположении духа, улыбалась и смотрела на Хареву, как добрые хозяева смотрят на домашнюю крысу, играющую на полу с сухариками. На столе лежала строганина из муксуна, манившая светлыми разрезами деликатесного рыбьего мяса. Рядом белела кучка соли. Женщины обмакивали в соль сырую, еще не оттаявшую после морозилки рыбу, аппетитно кушали и вели неторопливую беседу.
– Кому денег не хочется?! – согласилась Матушка. – И я бы не отказалась, да никто не дает.
– Твоя пальма – защитница народа. Ты с нее кокосы стряхивай чаще, – убеждала Харева. – Народ тебя любит, народ тебе верит. Закрепляй этот стул, и власть рано или поздно…
– Знаю, Харя. Жару любому могу поддать. Меня такие люди слушают и уважают, что диву даюсь: и начальники нашей нефтяной компании, сам Генерал, чиновники московские, губернатор…, – похвалялась Матушка, а это она любила и умела. – Я только вопрос задаю, они бегают по моим поручениям, как тараканы за крошками хлеба, а мэр нашего города под стол от меня прячется.
– Уважаю тебя, можешь на меня положиться, но хочу тебя кое о чем попросить, – сказала Харева. – Достала меня милиция, избиратели и подчиненные. Смотри.
Харева протянула лист бумаги, на котором значилось следующее:
«Руководствуясь фактами терроризации, на основании жалоб сотрудников детского сада и в целях защиты коллектива, администрация и профсоюзный коллектив детского сада «Муксун», руководимого Харевой, обращаются к Вам с просьбой изолировать от общества Хареву, как социально опасную личность, и провести надлежащее принудительное обследование ее психического состояния. Просьба результаты обследования предоставить в наш коллектив за подписью главного врача для оглашения в коллективе, а также огласить текст письма в печати и по телевидению».
– Чем это ты их проняла, Харя? – пораженно спросила Матушка, не любившая, когда кто-либо удостаивался нападок власти более нее.
– Ты же знаешь, правду везде зажимают. Свободу давят. Сколько наших по всей России в желтый дом пересажали. Теперь до меня добрались, – ответила Харева. – Приписали мне какое-то избиение с порчей, унижение милиционера, нецензурную брань при детях в моем детском саду, предпринимательскую картошку в бассейне. Мозги, говорят, у меня не в порядке. Я тут против фенольных утеплителей выступала, все каблуки в Москве сбила по чиновникам хаживая, в лицо начальнику жилищно-коммунального хозяйства высказала все, что о нем думаю, а меня на психиатрическое обследование. Козлы! Заразы! Их бы бензопилой на кусочки! На хитрую жопу – хрен с винтом!
– Не ругайся, ты ж не на работе и не при детях, – попросила Матушка. – Выручать тебя надо. Мы, борцы за справедливость народную, должны держаться зад к заду, чтобы со спины никто. Будет тебе справка, а между нами, ты точно ни того…
Матушка покрутила блестящим от рыбьего жира пальцем у виска.
– Матя, ты же знаешь, что нормальней меня разве что бутылка «Столичной», – ответила Харева. – Не без проблем, конечно. Голоса меня мучают по ночам, тайны выведывают, но это все делишки комитета государственной безопасности. Датчик вживили. Ну я его когда-нибудь выковыряю…
Харева широко открыла рот, схватила нож, лежавший на столе, и направила его к зубам, темневшим старыми пломбами.
– Харя, положи! – вскрикнула Матушка.
– Ладно, бог с ним, с датчиком. Начни ковырять, так они в отместку еще прочнее приборчик вживят, а у меня и так проблем достаточно, – согласилась Харева. – Со справкой поможешь, Матя?…
Выписка из протокола заседания врачебно-консультативной комиссии появилась у Харевой через месяц: «На учете у психиатра и нарколога не состоит. Психическими заболеваниями не страдает». Подписались под выпиской психиатр Дрынова, иной раз шутившая с пациентами так, что те выходили и опасливо оглядывались, и Матушка.
***
Матушка позвонила Алику вечером, тон у нее был радостно-покровительственный:
– Поздравляю, поздравляю. Хорошо вы главного врача уели, что он удобно устроился: руководит всей поликлиникой маленького нефтяного города и личной аптечной сетью. Больной город ему выгоден.
– Мне тоже досталось на орехи, – пожаловался Алик.
– Уж как меня власть гоняла, так никого, – ревностно отобрала оппозиционное первенство Матушка. – Чего я только не наслушалась за свою депутатскую жизнь. На испуг брали. В машину сверток подбрасывали, вроде как бомбу.
– Скажу честно, я сильно сомневался, что меня выберут, а тут первое место. И главный врач позади и начальник Управления образования. Необычно, – сказал Алик. – Мы с детства заучили, что не место красит человека, а человек место. Но когда дело доходит до выбора, то почему-то большинство избирателей голосует за высокую должность, нежели за человека, известного своим трудом, своими взглядами. Я ожидал, что, как обычно, в депутаты пробьется начальник, то есть – главный врач.
– Меня благодарите, – застолбила белое историческое пятно Матушка. – Я всех своих знакомых агитировала за вас. У избирательного участка стояла и всех за вас. Спрашивают меня: «Вы за наших начальников?». Я говорю: «Нет. Ни в коем случае. Голосуйте только за Алика».
– Такие, как они, во власть идут не для того, чтобы работать на народ, а преследуя личные цели. Кому-то необходим статус юридической неприкосновенности, кому-то надо защитить себя от увольнения, кто-то идет, чтобы иметь возможность заглянуть в казну, – зафилософствовал Алик. – Во всех случаях избирателю надо иметь в виду, что затраты, вложенные кандидатом в выборы, должны чем-то компенсироваться: деньгами, славой, карьерным ростом, удовлетворением личных амбиций… Людям всегда надо оценивать не обещания, а личный интерес кандидата, насколько он может быть им полезен.
– Люди, ох, люди! Как плохо живут! Их даже сложно в чем-то винить, – произнесла Матушка. – Но давайте лучше встретимся и поговорим, а то телефоны сейчас ненадежны. Все прослушивается…
– Да бог с вами. Кому нужны наши разговоры? – удивился Алик. – Сапа помешался на слежке и прослушке. Вы, Матушка, туда же.
– Понимаю ваше недоверие, понимаю, – ответила Матушка. – Поработайте с мое. Кругом датчики. Даже в зубах. Что телефоны!? Мне один компетентный человек об этом сказал: Харева, заведующая детским садом. Вы ее знаете. Вам надо к нам присоединяться. Хороший у нас блок получится. Вы бы мне помогли статьями в избирательной кампании.
– Конечно, – без энтузиазма ответил Алик. – Мне нравится ваша народная позиция.
– Вот и давайте встретимся, поговорим, а по телефону хватит, – завершила разговор Матушка. – Запомните: полностью открытая политика или позиция не оставляет живительной тени, где может скрыться удача…
БЕЗОТВЕТЧИНА
«Стучать можно и по камню, и по стене, и по голове, но это не значит, что вам откроют»
Пока чиновники маленького нефтяного города тратили свое рабочее время на разработку операций по уничтожению беспокойного журналиста, работники предприятий, имущество которых арестовала налоговая полиция, безрезультатно искали у тех же чиновников правозащитную помощь и сочиняли письма прокурору.
Они собирались кучками в сумрачном из-за отсутствия средств на электроэнергию кабинете начальника, ставили в центр стола емкую бутыль водки, на которую, при любом безденежье, как ни странно это, деньги всегда находились, располагали вокруг нее принесенные из дома сало, хлеб, соленые и маринованные грибочки, которыми богаты сосновые леса вокруг маленького нефтяного города, и начинали. Происходило это примерно так.
«Уважаемый Сергей Борисович! Просим вас…» – выводила первую фразу на бумаге ручка начальника.
– Постойте, перед «просим» поставьте «убедительно», – просил заместитель, еще не потерявший прежней упитанности, но в глазах которого поселилась всем заметная растерянность и неуверенность.
– Зачем? – озлобленно спрашивал начальник, огорчавшийся еще и потому, что придется израсходовать лишний лист бумаги.
– «Убедительно просим» убедительнее выглядит, как мне кажется, – объяснял заместитель.
– Какая, блин, разница? – спрашивал начальник.
– Владимирыч, поставь «убедительно», действительно настойчивее просьба получается, – говорили окружающие.
«Уважаемый Сергей Борисович! Убедительно просим вас приостановить изъятие…» – выводила ручка начальника на новом листе бумаги.
– Ну что, по первой? За хорошее убеждающее начинание! – предлагал кто-то.
Пили, не чокаясь, и так быстро, что человек, отвернувшийся на мгновенье, подумал бы, что и не наливали.
– Постой, а вдруг он не может «приостановить», – говорил заместитель, в глазах которого вдруг появлялась блеска оживления. – Давай помягче: «оказать содействие в приостановке»…
Бутылка пустела – бумага пестрела. Осторожными шажками, как путешествие по ненадежному льду, сочинялось вполне тривиальное формальное письмо:
«Уважаемый Сергей Борисович! Убедительно просим вас оказать содействие в приостановке изъятия основных средств предприятия. В случае изъятия основных средств, участвующих в производстве, у предприятия не будет возможности производить работы по заключаемым договорам. Предприятие не сможет выплачивать заработную плату и самостоятельно рассчитываться с бюджетом. Мы не отказываемся рассчитываться с бюджетом, но то, как пополняет бюджет налоговая полиция, выглядит чистейшим произволом».
С большим трудом сочиненные письма, политые водкой и огуречным рассолом домашнего приготовления, удивительно похожим на самые обычные слезы, прокурор получал и, почти не читая, подшивал в папки. Эти папки стояли на стеллажах, как невостребованные, искусно написанные книги на полках магазинов. Сердце прокурора давно не трогали ни обычные, ни «убедительные» просьбы, он не собирался ни «приостанавливать», ни «оказывать содействие», он работал в строгом соответствии со своим правосознанием, потому после получения таких бумаг Коптилкин звонил Семенычу и они весело переговаривались относительно докучливых разоренных людей, до которых им не было ровным счетом никакого дела.
***
Образовавшееся в маленьком нефтяном городе «Общество защиты прав потребителей», в которое входили два юриста, чьи фамилии начинались на букву «С», тоже писали письма и пытались бороться с системой власти. Именно пытались, поскольку реальная борьба с властью заканчивается по народному поверью фатально. Их адресат находился повыше, чем прокурор Коптилкин, – в генеральной прокуратуре Российской Федерации. В письмах содержались жалобы на сотрудников налоговой полиции примерно такого рода: «… они покровительствуют магазинам и торговым павильонам, поскольку в них работают, как правило, родственники конфликтующих либо лица, приносящие материальную выгоду покровителям. На почве этого происходят «разборки» и внутри коллектива». Но, несмотря на то что письма юристов «С» были сочинены куда более талантливо, чем письма разоренных предпринимателей, те и другие ждал один результат. Генеральной прокуратуре, как и прокурору Коптилкину, до налоговой полиции маленького нефтяного городка тоже не было никакого дела. В общем, Семеныч работал бы спокойно, если бы не журналист, всего один человек из многотысячного маленького нефтяного города. А, может, статистика выглядела бы куда хуже, если бы нефтяной город был крупнее – один к ста тысячам или один к двумстам тысячам… Кто знает?
ПРОВЕРКА
«Иногда настоящую оценку ставит не проверяющий, а проверяемый»
Помятый кулаками и ботинками Братовняка, упрямый, мстительный и живучий, словно шкодливый кот, сотрудник налоговой полиции Еливанов вышел из больницы примерно через месяц, после того как попал туда, и сразу был вызван в кабинет начальника.
– Слушай, Еливанов, я не хочу, чтобы эта история имела скверное продолжение, – начал Семеныч. – Надоел раздрай в моем учреждении. Отзывай заявление в милицию. Давай все уладим мирно. Что тебе надо? Чтобы Братовняк извинился?
– Анатолий Семенович, извинения не нужны. Отплатить жажду. Мерзавец избил меня сильно. Следы до сих пор имеются, – ответил Еливанов и снял темные очки.
– Да-а-а, – восхищенно оценил Семеныч. – Хорошо-о-о. Но ты и сам виноват. Собираешь сплетни о товарищах, читаешь в местных газетах самые скверные статьи, а там есть и о любви. Вот смотри:
Любовь – вершина озаренья,
Безумство и самообман,
И слепота, и восхваленье,
Прощенье нанесенных ран.
Хрупко и нежно ощущенье
Ее нежданной теплоты.
Любовь – подарок провиденья,
Чтобы спасти от суеты.
Любовь реальна, но ранима,
Любовь бессмертна, но вполне
Убита может быть, и мимо
Пройдешь и не заметишь, нет.
– И вы считаете, это хороший стиль? – спросил Еливанов.
– Мне до стиля дела нет. Главное – сердце баюкают. И ты лучше деревенские стихи читай, чем нервотрепные расследования, цена которым грош, – рекомендовал Семеныч.
– Анатолий Семенович, я в ваши дела не лезу, но этот урод, Братовняк, меня за живое задел. Больно и по всему телу. А ведь я, Анатолий Семенович, всегда за вас, даже пребывая в беспамятстве, ботинки поймал, которые вы с полочки в магазине уронили, а он меня в это время под дых, под дых. Теперь не до любви. У меня теперь с ним личные счеты, – говорил Еливанов и сам себя приводил в неистовство, так что руки его тряслись все более и более. – Давайте договоримся так: я забираю заявление, но вы сейчас же подписываете постановление о проведении обследования торгового павильона «Еврейский», контролируемого живоглотом Братовняком.
– Понимаешь, Еливанов, Братовняк мне очень дорог. Вместе начинали. У нас общие интересы, – ответил Семеныч. – Буду очень благодарен, если ты успокоишься. Глядишь, премию подкину или очередное звание…
– Я не против денег, но так бить нельзя. Скажу по-мужски, не для вноса в чужие уши, лично для вас: хочется любить, но не можется. Жена выговаривает, врачи руками разводят, а сами посмеиваются. Прошу: отдайте мне «Еврейский», иначе пойду в «Дробинку», – ответил Еливанов, бодро развернулся и зашагал к выходу.
– Постой! – крикнул Семеныч. – Хрен с тобой. Моих мужиков портить нельзя. Составляй постановление, подпишу…
С постановлением в руках старший лейтенант налоговой полиции Еливанов устремился в «Еврейский». В результате его фанатично активной и старательной деятельности выявилось отсутствие журнала учета расходов и доходов, товарно-транспортных накладных, кассовой книги, изъято двадцать три бутылки татарской водки разных сортов, продававшейся без документов. По итогам проверки сам заместитель начальника налоговой полиции маленького нефтяного городка, Тыренко, подписал постановление о наложении на владелицу «Еврейского», тещу Братовняка, штрафа в семнадцать тысяч рублей, что составляло по тем временам примерно две средние зарплаты работника маленького нефтяного города. Но умеренные денежные сатисфакции пострадавшего старшего лейтенанта не удовлетворили, поскольку испорченная личная жизнь оценивалась им куда дороже.
Суть любого крупного успеха одиночки в привлечении к улаживанию своих забот других людей. Поздним февральским вечером два юриста на букву «С», тайные знакомцы Еливанова, зашли в магазин «Еврейский», держа наготове удостоверения членов общественной организации и народных дружинников. К их профессиональной радости, на витрине, никого не стесняясь, маня красочными этикетками, стояли просроченные сметаны, йогурты, сушеные китайские супы…
– Будем проводить контрольную закупку, – громко объявил один из юристов на букву «С», хотя в торговом зале никого, кроме юркой продавщицы, не наблюдалось.
Испуганные глаза продавщицы забегали по сиявшим нахальным задором лицам юристов, один из которых, провозгласивший начало мероприятия, беспокойно шарил в кармане.
– У тебя деньги есть на контрольную закупку? – спросил он товарища по юридическому цеху.
Губы продавщицы стали растягиваться во вполне различимую улыбку.
– Есть, но не много, – ответил второй юрист на букву «С», не желавший тратить на общественные нужды личные сбережения. – Поищи в своих карманах. Сегодня твоя очередь.
– У меня осталось только на сигареты, – ответил первый юрист на букву «С», для виду покопавшись в кармане брючины. – Да и какая очередь? Нет у нас очереди.
Губы, глаза, брови, самые мелкие черточки лица продавщицы сложились в насмешливое пренебрежительное выражение, какое можно встретить у богатых людей, оказавшихся среди бедноты.
– Сигареты потом купишь. Я в прошлый раз за селедку рассчитывался. Забыл?
– Не селедку – кильку. Мелочный…
У каждого из юристов деньги при себе были, но оба страдали жадностью. Пока они спорили, продавщица позвонила хозяйке…
– Что самое дешевое? – нашелся один из юристов на букву «С» и опять обратил взгляд на продавщицу.
– Да вот хоть черный молотый перец, – ответила продавщица.
– Дайте пачечку, самую маленькую, – попросил юрист на букву «С», протянул копейки. – Сами пишите объяснительную записку…
Коллеги по «Обществу защиты прав потребителей» занялись актом по просроченным продуктам, продавщица, напряженно вспоминая написание букв, слов и расположение знаков препинания, составляла текст, начинавшийся со строки: «Хозяйка заставляет, куда деться?». В этот момент скрипнула входная дверь, и в «Еврейский» вместе с морозными клубами заиндевевшего воздуха Крайнего Севера, характерного для разгула зимы, грозно вошли супруги Братовняки.
– Что эта шантрапа делает в моем магазине? – с вызовом произнесла супруга Братовняк.
– Мы из общества защиты потребителей… – начал было один из юристов.
– Прекращай писать! – крикнула супруга Братовняк продавщице и порвала недописанную бумагу на мелкие клочки. – Что нашли?
– Сметану да супы.
– Убирай их с прилавка и впредь никогда не показывай всяким проверяющим, – приказала супруга Братовняк.
– Вы бы шли по домам баиньки, – предложил юристам супруг Братовняк, заслонив телом большую часть витрины.
– А какое отношение вы имеете к «Еврейскому»? – хором спросили юристы.
– Хозяева мы. Наш магазин, – ответил Братовняк. – Можете хачиков трясти своими интеллигентными пальчиками. Сюда соваться нечего. Пальчики поломаются, а носики в плоские пятачки превратятся, как у свинок.
Тут в магазин вошла теща Братовняка, официальная хозяйка «Еврейского».
– Да что вы с ними разговариваете?! Выбрасывайте их отсель! Эх, навались! – крикнула она…
Юристов на букву «С» вытолкнули из магазина, как фарш из мясорубки. Они смотрели с морозной заснеженной улицы на сияющий магазин, откуда через приоткрытую дверь супруг Братовняк показывал им большие кукиши, а теща помахивала засохшей палкой копченой колбасы и устрашающе постукивала ею о косяк… Ветер обиды и унижения всколыхнул волны правозащитного гнева. Юристы ушли, как уходит от берега вода перед обрушением на него цунами, и очень скоро вернулись, идя двумя темными крылами по бокам участкового. Не перестраиваясь, клином, они снова вошли в магазин, но, едва были замечены возбужденными хозяевами «Еврейского» и подневольной продавщицей, как стенка сошлась с клином.
– Выталкивая представителей общественности и милиции, своими действиями вы совершаете правонарушение, предусмотренное статьей…! – кричал участковый, беспомощно скользя ботинками по линолеуму по направлению к выходу.
– Заткнись, дурило, – оборвал супруг Братовняк, действовавший как бульдозер. – Я сам налоговый полицейский и знаю, что делаю.
– Посмотрите на документы! – кричали юристы, размахивая красными книжечками.
– Не показывай карты, когда играешь. Без взяток останешься. Мы офицеры налоговой полиции, – поддержала мужа супруга, плечом выдавливая правый фланг проверяющих. – Знаем, что делаем. Ваша шваль нашим козырем кроется.
– Дави их, дави, – кричала теща с левого фланга.
– Меня не увольняйте, я тута! – напоминала продавщица, бегая вокруг.
– Прошу подмогу! Не можем справиться! – закричал участковый в рацию.
– Какая подмога?! Что ты языком вытрясаешь? – спросил Братовняк, поняв, что надо менять тактику. – Кто тебя не пускает? Иди, смотри, но не привлекай общественность.