***
Как-то на планерке в городской администрации, где Алик присутствовал словно карманный журналист, Хамовский попросил его, незаметного тремя рядами сидящих впереди руководителей, подняться с места, и принялся рассуждать об опубликованном в газете материале, где Алик назвал действия мэра по отношению к губернатору округа шантажом.
– Так, по-твоему, я шантажист? – ожесточенно спросил Хамовский.
– Я вас так не называл Семен Петрович, но действие ваше так и называется, – неуклюже смягчил ситуацию Алик.
– Раз мэр шантажирует, значит, шантажист?! – не унимался Хамовский.
– Не знаю, – ответил Алик и виновато опустил голову, поняв, что угадал с определением, что мэр злится и близок к хамским определениям.
– Садись, – сказал Хамовский и продолжил планерку.
«Конечно, шантажист, – объяснялся Алик, но уже мысленно. – Но я не обвиняю. Таков рычаг. И многие городские решения ты принимаешь из личной заинтересованности. Ты человек – самый обычный, одержимый чувствами. Магазины в подъездах запретил, потому что такой был в твоем подъезде и работал на Бабия. Никому этот магазин не мешал. А ты взял и запретил. Да и то, как запретил? Многие подъездные магазины в других микрорайонах как работали, так и работают. А вот магазин с многообещающим названием «Русь» умер. Некоторые твои действия диктуются только личной заинтересованностью мил, властный человек…»
В будущем Алик узнал и еще одну причину милости Хамовского к налоговой полиции: эта структура поднаторела в торговле за бесценок арестованным имуществом, и кое-что из реквизированного добра перепадало городской администрации. А в настоящем мысли Алика ушли от происходивших событий и от планерки в философско-демагогические рассуждения, например, о том, что имя у мэра «Семен», а начальник налоговой полиции «Семенович», знать последний в сыновья годится по своему соображению…
***
Иной раз даже заяц может грозно бранить волка и даже забраться его нору и прыгать там, но стоит появиться хищнику, так только ноги и могут спасти…
Захваченные детсадовские территории у налоговой полиции Хамовский отвоевал, и произошло это без единого выстрела. К несостоявшемуся детскому саду подъехал джип, из него вышел, почти вывалился одетый в черный кабинетный костюм мэр. Среди начальства северного маленького городка было принято ездить по городу в любой мороз в легкой одежде. Считалось престижным достичь должностного уровня, чтобы на Крайнем Севере не надевать шубу – этим фактом гордились и публично демонстрировали. Хамовский не был исключением. Он резво поднялся по ступенькам, поскользнулся на обледенелой гладкой плитке крыльца и упал бы, но вовремя схватился за спасительную ручку входной двери. Следом два раза сотряслись косяки тамбура, прозвучали опасные шаги по коридору и…
– Так ребята. Из этого здания уезжайте. Я забираю его, – с легкой одышкой произнес волшебные слова Хамовский, едва войдя в кабинет, на котором уже висела табличка «Анатолий Семенович Воровань – начальник налоговой полиции».
Семеныч был не один: сидел в окружении ближайших соратников, молчал и не решался возразить. Соратники переглядывались. Возникшую тягостную тишину нарушил Тыренко. Он запричитал:
– Боже мой!!! Сто сорок тысяч рублей в электропроводке, светильниках и выключателях с розетками. Боже мой – все пропадет!!!…
– Как пропадет? Забирайте имущество в двухэтажку «Сбербанка», там установите, – не понял мэр и ушел…
Вслед за мэром выскочил Тыренко, забежал в свой кабинет, сел, локти уткнул в стол, прижал ладони к вискам и горестно задумался…
ВЫМОГАТЕЛЬ
«Вниз идет та чаша весов, на которую больше наложат»
Новомодная практика добывания денег была такова. Тыренко приглашал в налоговую полицию предпринимателя, заводил его в самые бедные кабинеты, по пути изрекал что-то устрашающее о борьбе с утаителями доходов, о том, что у любого можно найти массу недостатков, нарушений…
Варианты монолога разнились, но в финале звучала одна и та же фраза:
– Вы только посмотрите, как мы плохо живем! Финансирования нет. Помогли бы нам. Дайте на ремонт. Можно материалы, можно деньги, а мы со своей стороны…
Предприниматели не только давали, но и привозили. Тыренко вручал им расписку и даже ставил на нее конторскую печать. А расписка та – приходный кассовый ордер, не регистрировавшийся нигде. Верхний ящик письменного стола Тыренко всегда был полон этими отксерокопированными бумажками.
– Если что, приходите, – говорил Тыренко напоследок.
Предприниматель исчезал из кабинета чиновника с радостью, считая, что дешево отделался. Насчет «приходите» в налоговую полицию без вызова, по доброй воле, чтобы проверить, как там распорядились благотворительными подношениями, ни у кого и мысли не возникало. Тыренко на это рассчитывал и, надо сказать, ни разу не ошибся.
Безвозмездно переданные в руки Тыренко розетки, унитазы, умывальники, линолеум и прочие нужные в хозяйстве вещи оформлялись как установка оборудования, строительство, ремонт через какой-нибудь кооператив или строительное предприятие. Деньги налоговой полиции шли на счет этого предприятия или кооператива и спокойно изымались участниками, то есть Тыренко, Семенычем и главной бухгалтершей, и рассовывались по карманам, поскольку все розетки, унитазы, умывальники, линолеум и прочие нужные в хозяйстве вещи уже давно имелись – дареные. Бывало, что и работы выполнялись бесплатно, тогда карманы тройки лидеров налоговой полиции маленького нефтяного города оттопыривались еще сильнее, а если предприниматель давал наличные, то на лице Тыренко набирала длину и веселую радиальность счастливая улыбка, поскольку появлялась возможность ни с кем не делиться. Предприниматель настрачивал заявление об оказании безвозмездной помощи налоговой полиции и все…
Регулярно страдали от неуемных финансовых аппетитов Тыренко даже иностранцы, например белорусы, целыми автобусами посещавшие Крайний Север с приземленными целями продажи залежалых товаров. Но где-то залежалые, а на Севере – ходовые. И писали иностранные братья липовые заявления:
«Прошу Вас согласно закону принять от меня в добровольном порядке деньги в сумме пять тысяч рублей для развития материально-технического оснащения милиции».
А как не написать, если приходили серьезные люди в форме, при должностях и правах и говорили:
– Если не будете нам ежемесячно платить по десять тысяч, мы вас закроем за нарушения. Какие? Найдем. Будем штрафовать и тоже найдем за что. Больше платите – меньше теряете, и мы не появляемся.
Иностранцам что милиция, что полиция – одинаково. С них, как с далеких и чужих, собирали дань кто ни попадя. Суммы добровольных пожертвований в заявлениях разнились, ходили слухи о миллионах, а слухи как пронзительные северные шальные ветры: вызывали дрожь.
Дань носили прямо на службу. Тыренко клал деньги в карман, заявления – в корзину. Бывало, давали натурой. Начальник участковой милиции со странной фамилией Фрак любил брать телефонами с определителем номера. В кабинете они стояли неделю. Потом исчезали. Уж на что Фраку надо было столько телефонов, даже Тыренко не мог понять. Иногда при встрече спрашивал:
– Фрак, что дурью маешься? Бери, как все, – деньгами. Даже черные не понимают твоих наклонностей…
– Балда ты, Тыренко, тебя как-нибудь за взятку посадят. Ты, ради приличия, часть денег бы на налоговую полицию потратил, мои телефоны хоть недельку, да постоят…
***
Случайности. Само рождение, многие обеды, когда по счастливой случайности в дыхательное горло не попадает ни одна крошка, многие сны, после которых посчастливилось проснуться, подъезд, из которого каждый день удается выйти, избежав падающего с крыши кирпича. Жизнь – непрекращающаяся цепь счастливых случайностей, развивающих в каждом живущем мнение, будто он может полностью прогнозировать ход следующего дня, часа или даже минуты. Отчасти это так, потому что судьба не мелочна и преподносит отрезвляющие сюрпризы только тогда, когда… Не будем определять когда. Судьба просто преподносит сюрпризы и не всегда приятные. Тогда мы понимаем, что не вечны, внимательнее смотрим на себя в зеркало, и, оказывается, есть досадные изменения: появилась новая морщинка, подросли темные пятна под глазами, стал заметнее второй подбородок, а зубы…
На стене подъезда, в котором на четвертом этаже находилась квартира Тыренко, о прозрении и потере веры в бесконечную жизнь и счастливую случайность избежать общей участи кто-то очнувшийся написал черным фломастером:
Мне жаль, что я не исключенье
Совсем из множества людей…
И те же признаки старенья
Приходят к юности моей,
И те же странности, и боли,
И тот же взгляд уставших глаз,
И то же пониманье роли,
Которую мне Бог припас…
Если бы Тыренко спокойнее поднимался по ступенькам к двери своей квартиры, а не скакал, как горный козел, и был внимательнее, то он не горевал бы оттого, что не успел оформить подаренные светильники, выключатели, электропроводку на переоборудование детского сада под налоговую полицию. Он бы прочитал надпись на стене и, возможно, осознал, что есть в мире случайности, к которым надо относиться спокойно, и есть в мире закономерности, регулярно организующие эти случайности, вероятно, понял бы, что человек он обычный и подвержен он тем же напастям, что все остальные люди. Но, будучи в незнании, он скорбел: «Вот неудача! В двухэтажке «Сбербанка» все есть. Куда теперь столько проводки и прочей строительной дребедени. Не на базаре же торговать!? Сонька меня уроет, разорвет…»
***
Пока чиновники городской администрации пытались очистить площади несостоявшегося детского сада от налоговой полиции, пока шли судебные перипетии, связанные со статьей, у Алика состоялась важная встреча с сотрудником налоговой полиции, назвавшим себя по телефону:
– Я один из честных ментов.
Встретились в квартире.
– Ваша статья мне очень понравилась, – честный мент не был оригинален в начале. – Все верно, но я мог бы добавить. Я много месяцев не получаю зарплату и ничего не могу сделать. В таком же положении и другие честные менты: Паша и Гриша, Кабановские…
Алик выпил с хозяином чаю, запомнил имена и ситуацию и ушел, имея собственное мнение. Если послушать любого жалобщика, а потом его притеснителя, веруя в речи обоих, то умом подвинуться можно. Ведь каждый из них прав и честен. Раздвоение честности получается, а то и утроение, и более того. Поэтому Алик никогда не рассуждал категориями честности, он всегда брал под защиту сторону слабейшую, хотя большинство журналистов, насколько он знал, придерживались обратной тактики. Начальник налоговой полиции был врагом однозначно, потому что при должности, но и его понять можно. Ни один начальник, какую бы поддержку ни имел, не может гарантировать себе свое собственное место и начальственный доход на бесконечный срок. Каждый старается заработать больше, но зарабатывает больше не тот, кто больше работает, а тот, у кого возможностей больше.
***
На денежках, поступавших в налоговую полицию, Семеныч зарабатывал, как мог. Не гнушался он и использованием зарплат собственных сотрудников, некоторые из которых сидели без копейки месяцами, даже годами, и получали заработки исключительно через суд. Их деньги из налоговой полиции шли предпринимателям под закупку товаров, предприниматели платили Семенычу проценты за использование кредита. Помогала Семенычу его главная бухгалтерша по фамилии Братовняк, крепенькая симпатичная хохлушка.
Вполне естественно, что такой полезной бухгалтерше, как Братовняк, Семеныч не смог отказать в просьбе о принятии в налоговую полицию ее мужа, тем более что тот имел вполне подходящие телесные габариты для работы в физической защите и даже в нападении, и никакие дипломы Семеныч не спрашивал. Не имеют высшего образования? Да и хрен с ним, важно, чтоб пользу приносили, но документы у Братовняков имелись. Дипломы они получили на Украине, в Академии государственной службы, их и предъявили, но это было уже давно, на заре образования налоговой инспекции, еще до того, как Воровань попал в камеру. Однако бумаги легко переживают время…
В налоговой полиции маленького нефтяного города каждый таил среди стопок белья в домашнем шифоньере какой-либо компромат на коллег. Не брезговал подбирать факты и Тыренко, любивший почитывать на досуге газеты своей родины, Украины, и как-то вычитал, что высшее учебное заведение, оконченное Братовняками, давно расформировали, поскольку лицензии на образовательную деятельность оно не имело. Братовнякские дипломы приравняли к дипломам ПТУ. Но если в Украине всех, кто окончил это учебное заведение, поснимали с должностей, то на Крайнем Севере эти процессы были прихвачены крепким льдом землячества.
Как принято, Тыренко затаил найденную информацию до нужных времен, которые, впрочем, никогда не наступили. Братовняк же развлекался…
ФОРМЕННЫЙ ГРАБЕЖ
«Любая ровная линия не обходится без неровностей – все зависит от степени ее изучения»
Не кричали коты заунывные любовные песни, похожие на плач младенца, в маленьком нефтяном городке на Крайнем Севере. Сугробистой мартовской ночью было по-зимнему морозно. Коты незримо сновали по пропахшим канализацией отсыревшим подвалам, гоняя раздобревших в сырости комаров. Коты живут не по календарю, они нутром чувствуют время любви, а оно еще не наступило. На Крайнем Севере время котов приходит на месяц позднее, чем в средней полосе России. Человеческие страсти в этом смысле куда менее капризны.
Песни летели из бара «Охотник», название которого произошло не оттого, что в нем торговали дичью, а оттого, что бар притягивал страждущих выпивох, охочих до мутящих разум напитков. Было далеко за полночь. До белых ночей оставалось еще два месяца. Романтическая темнота окутывала «Охотник», где женатый и безработный молодой мужчина Мухан тепло жужжал со своей подругой Дойкиной, рассказывая ей о недостатке женского тепла в семейном кругу. Они уже находились в изрядном подпитии, когда к их столу подошел сотрудник налоговой полиции Братовняк. Он тоже был пьян и тоже испытывал недостаток женского тепла.
– О, какие люди! Дружище! – воскликнул Мухан, хотя другом на Севере, куда приезжали исключительно за деньгами, редко кого можно назвать.
– Привет! Что, отдыхаешь? – спросил Братовняк, не ожидая ответа. – Какая милая особа рядом с тобой.
– Это Дойкина! Хорошая баба, подруга дней моих суровых… – изрек Мухан.
Дойкина изобразила горделивую осанку, внезапно вздернув вверх подбородок, распрямившись и даже выгнув спину, но от хмельного расстройства координации едва не упала со стула…
– Присаживайся, – пригласил Мухан. – Дойкина, это Братовняк, мой старый кореш, с которым я не одного предпринимателя потряс. Эти хапуги думают, что они могут жить за народный счет. Нет, есть еще Робин Гуды на Руси, а с такой защитой, как Братовняк, слугой, блин, закона, мы и еще наработаем.
– Так ты – мент? – спросила насупившись Дойкина.
– Да, милаха, почти. Полицейский я, налоговый, – ответил Братовняк. – Это как вор в законе. Я все могу взять бесплатно, и ничего мне за это не будет. Предприниматель – он же как курица, надо только вовремя из-под него яйца вынимать. В моей конторе начальство такие деньги потихоньку делает, какие тебе, Мухан, на киосках никогда не сделать. Это я точно знаю, от жены. Но т-с-с…
– Э-э-э, не говори, – встрял Мухан. – Полгода назад мы тоже неплохо вкалывали. Такой же темной ночью. Проследили, где один торгаш товар хранит. Оказалось – в гараже. Пришли, сбили замок. Там же никакой охраны. Попотеть, конечно, пришлось: сто мешков муки, триста килограмм арбузов, картофель. Но зато какой навар! Через два дня раскололи торговый павильон. Да много чего было. Тоже намаешься. Сложная работа. Постоянно по ночам, надрываешься. Ты ловко крутанулся: раз – и налоговый полицейский, а меня замели, сам знаешь, месяц назад. Три года лишения свободы – условно. Хорошо, хоть суд у нас свой, гуманный.
– Дурак ты, – определил Братовняк. – Иди к нам, в налоговую полицию. Хочешь, за тебя слово замолвлю.
– Давай, дружбан, – заблестел глазками Мухан. – Окажи любезность. Благодарен буду…
– Мальчики, что вы все о работе да о работе. Про вашу девочку забыли, – прервала дружескую беседу Дойкина. – Хоть бы пива заказали, а то все бутылки пустые.
– Слышь, Братовняк, – зашептал Мухан, приблизив свои губы к уху. – У тебя деньги есть? Я всю наличность спустил. Дойкина пьет, ровно жаждущая корова. Возьми что-нибудь, я потом рассчитаюсь.
– У меня тоже ни копья, – посетовал Братовняк. – Жена все карманы вычистила, даже побренчать нечем.
– Так ты подойди к барной стойке, – сказал Мухан. – Тебе и так дадут.
– Не моя точка, – ответил Братовняк. – Все магазины в городе поделены. Администрация города контролирует сеть магазинов «Классно-Е-мое». Главный судья дает крышу торговым павильонам. Тыренко доит все магазины системы «Маркет», « Титан», «Натали», «Камел». Причем «Натали», «Камел» и «Титан» отстегивают не только товаром, но и деньгами. Мой магазин – «Еврейский». Теща моя открывает. Но в него мы не пойдем. Давай киоск ничейный сделаем…
– Мальчики-и-и, ваша девочка скучает, когда вы начнете меня развлекать? – закапризничала Дойкина.
– Ой, лапочка, сладенькая ты моя, – грубо пробасил Мухан. – Мы ж о тебе разговариваем. Поехали в хату, надоело здесь. Подружку твою, Телкину, пригласим и хорошо оттопыримся. По пути заедем за продуктами…
Компания вышла на улицу, где в свете горбатых фонарей стояла машина Мухана – «Жигули» десятой модели. Хозяин, покачиваясь, как пассажир в проходе железнодорожного вагона, быстролетящего по неровным рельсам, подошел к водительской дверце, открыл ее и почти что упал на водительское сиденье. Дойкина с Братовняком тоже уселись. Машина качнулась из стороны в сторону, будто приняла на борт партию африканских слонов. Входные дверцы так смачно хлопнули, что лицо у Мухана на секунду-другую перекосило от беспокойства за их сохранность. Взревел двигатель, и машина двинулась вперед, обиженно щелкнув примерзшими тормозными колодками.
– Правь в деревяшки, – скомандовал Братовняк. – К тридцать шестому.
Мухан втолкнул кассету в приемное гнездо магнитофона, и тот запел под гитару хрипловатым голосом, каковым принято петь блатные баллады:
В саду у тещи одурманивали розы,
Но я покинул эти райские края.
Уехал в даль, где леденят морозы
И беспощадны стаи комарья.
Мечтать о деньгах… как это достало.
Они нужны, лишь только чтобы жить.
Тайга дала их, только крайне мало,
Чтоб радость юга с ханты позабыть.
Живу и тещин садик вспоминаю,
Как раз сейчас там яблоки висят,
А рядом – груши. Боже! Но я знаю:
Других все эти фрукты угостят…
– Насчет того, что денег на Севере мало платят, то верно. Что за муру включил? – спросил Братовняк.
– Местные пое-е-еты дуркуют, – ответил Мухан. – Кстати, знаешь, почему это нефтяной городок назван Муравлюдка?
– Да это ж вроде по имени какого-то первопроходца.
– Нет. Раньше он назывался красиво – Людка. А потом в нем завелась всякая мура вроде тебя. Вот и стал он Муравлюдка. Ха-ха-ха…
– Смотри за дорогой, а то как бы в глаз не получил…
Город спал, незряче глядя на мир темными рядами окон. На улицах ни одного подсвеченного фонарями силуэта. Пьяный Мухан ехал, как трезвый, лихач он был отменный, поэтому машина шла точно к цели, несмотря на то что сознание Мухана внезапно помутнело, и он перенесся в мир грез, где тоже ехал…
ОТВЕТНЫЙ УДАР
«Сдача, конечно, мелочь, но иной раз увесистая…»
«Классно гонять по тротуарам и видеть, как людишки разбегаются в стороны, – размышлял Мухан, несясь в железном панцире автомобиля мимо мелькающих подъездов. – Дурачье мелкое. Железа боятся. И правильно делают. Против стали не попрешь: тут они что муха против мухобойки».
Мухан никогда не ездил по параллельной автодороге, если имелась возможность пролететь по дворам. Он с наслаждением почесал затылок и содержимое черепушки, совершенно неожиданно выдало нехарактерный для него стиль мышления:
«Порой обхохочешься, когда какая-нибудь фифа выряженная, на высоких каблучках, оказавшись перед бампером, пытается быстрее выбраться из накатанного желоба тротуара и взобраться на обледенелый бугор. Одна даже на четвереньки встала для устойчивости и быстрее наверх, впиваясь маникюрными ноготками в лед, как скалолаз ледорубом в отвесные склоны…»
«Почти как Пушкин размышляю, такая же образность», – похвалил себя Мухан и въехал на тротуар, где папы и мамы плотным потоком вели деток из детского сада.
«Они думают, что я ради деток скорость снижу. Фигушки, не за того принимают. Помню, как такие же детушки мячом мою машину задели, а вырастут, так ботаниками станут …»
Ботаниками Мухан называл тех, кто тянул руку на уроках, вызываясь ответить домашнее задание, и не любил их со школы. «Выпендриваются, выслуживаются, козлята. Вырастут – козлами будут», – говорил он когда-то с задней парты.
Мухан сделал тупую каменную физиономию, благо, что стараться не пришлось, родители отстарались. Прохожие всматривались в его лицо, надеясь увидеть в нем хоть что-то человеческое, желая встретиться взглядами, чтобы понять, видит он их или нет. Но Мухан знал: в глаза глянешь, и руки обмякнут от неуверенности, а когда без душевного контакта, то вроде не люди идут, а собаки бегают под колесами, или сгустки воздуха витают, метельные вихри. Он пристально вглядывался вдаль, демонстрируя отсутствие интереса к народу, разлетавшемуся в стороны, как косяк кильки перед акулой. Родители прикрывали детей телами, забрасывали на сугробы, сами едва успевали убрать из-под колес ноги…
«Боятся, что пальчики на ногах отдавлю да ботиночки испорчу. Правильно, что боятся. Уже давил, – припомнил Мухан. – Ох, и звонко кричали! Звонко! И неприятно».
Против посторонних звуков он принял меры и теперь снаружи ничего слышать не мог, поскольку в салоне рвал динамические глотки магнитофон, прославляя дела лихой братвы и их подруг.
«Вот чувства! Вот страсти! – восхитился Мухан. – Не сопли жуют, а словно ножом по позвоночнику…»
Он ехал за собутыльником, чтобы подвезти его до соседнего магазина. Туда можно и пешком дойти, но зачем, если колеса есть. Такова была традиция в насыщенном автомобилями маленьком нефтяном городе, и Мухан не желал ее нарушать. Он притормозил рядом со знакомым подъездом и несколько раз протяжно просигналил рвущим душу клаксоном…
Завыли сигнализации окрестных машин.
Бабуля, шедшая мимо Мухана из магазина с двумя гружеными пакетами, выронила их, забыла, развернулась и пошла невесть куда…
С балконного козырька пятого этажа упал мужик, очищавший его от снега, благо, что в сугроб…
Собутыльник не появился. Мухан просигналил еще несколько раз…
В стену дома слету врезалась стая голубей. Оглушенные столкновением, птицы безвольно полетели вниз, как мусор, выброшенный из окна, и полегли в рыхлом снегу меж подъездов, став легкой добычей бродячих собак, которых уж ничем не испугаешь…
Собутыльник не появился. Тогда Мухан принялся нажимать на клаксон в такт блатному ритму…
Неожиданно перед глазами Мухана, прямо на капоте, разбилась бутылка. Осколок с этикеткой, где весело и ярко значилось «Водка», читаемо замер рядом с лобовым стеклом. Разгневанный Мухан выскочил из машины и обомлел. На крыше валялось уже достаточно разноцветного стекла, звон боя которого глушил все тот же магнитофон. Ошарашенный увиденным, он повернулся к дому, задрал ввысь голову, чтобы засечь обидчика, и следующую бутылку поймал лбом. Контакт произошел аккурат с донышком, где на стекле выпукло значились отлитые на заводе совместно с бутылкой какие-то цифры и буквы. Эта надпись зеркальным отражением отштамповалась на челе Мухана, где внимательный взгляд и спустя время мог распознать арифметические и алфавитные знаки и вроде бы слово «жертва»…
Мир Мухана позеленел, словно оба глаза прикрыли осколки цветной бутылки. «Изумрудный город – мать его, а культуры никакой», – подумал он и, пока думал, приметил, что обстрел его машины ведется, как минимум из двух десятков вращающихся относительно друг друга окон.
– Ни хрена себе! – воскликнул он и огляделся.
К нему бежали псы, держа в зубах многочисленные тушки голубей.
Из сугробов лезли мужики с лопатами, крича грязные ругательства.
Из подъездов показались близнецы его собутыльника.
Ужас продавил истонченный рассудок Мухана. Он – к машине, но у нее столько дверей, что чокнуться можно, а сквозь стекла видно нагромождение панелей и три руля.
Мухан рванул по улицам, пытаясь на ходу определить, по какой бежать, едва проскакивая между шибко подвижными ледяными буграми, а ему навстречу плотным строем выехали машины, не оставляя никаких шансов. Он, памятуя, что промедление в таких случаях смерти подобно, со страшным криком бросился на скользкие сугробы, пытаясь выжить…
Автомобильный гудок проорал почти в ухо, и Мухан кинулся поперек всех улиц к, как казалось ему, безмерно привлекательной морской глади, рядом с которой колыхались широколистные ветви пальм, сильно похожие на сосновые лапы… Завершилось бегство Мухана тем, что группа медиков догнала его, закатали рукава на всех его правых руках, воткнули в них шприцы и одновременно вкололи лекарство. Потом бабки в белых халатах поднесли под его носы несколько пузырьков с нашатырным спиртом. И вскоре всего стало гораздо меньше, а кое-что исчезло, например, права на вождение автомобиля: их изъяли у Мухана по психическим показаниям. А спустя еще некоторое время он попал с обморожениями в больницу, когда зимой, вдоволь наскакавшись по ледяным буграм, долго стоял у пешеходного перехода, ждал, когда его пропустят проезжавшие мимо такие же, как он, мужики, сидевшие в своих уютных железных панцирях…
***
Призывно светящиеся витрины невзрачного торгового киоска «Лала» возникли перед открытыми глазами Мухана внезапно, так, будто он приподнял веки.
– Долго ж ехали, – пробормотал он. – Ну надо ж – бутылками и права…
– Что, что? – переспросил Братовняк.
– Не город, а помойка. Везут хреновое пойло, а народ от уколов страдает, – ответил Мухан, сообразив, что мечтал по пути. – Это ж надо на автомате…
– Без автоматов возьмем, – отрезал Братовняк. – Тормози, приехали.
Торговые окрестности «Лалы», несмотря на убогий вид, были благодатными: самый старый в городе микрорайон, сплошь застроенный деревянными домами, покосившимися от времени, нуждался в водке, как в лекарстве от бессонницы. В нем жили обиженные судьбой и властями люди. Они ждали отселения. Рядом с их халупами стояли добротные автомашины, выдававшие обеспеченность претендующих на нищенство граждан, но вопрос жилья был принципиальным. Жители трущоб маленького нефтяного города держались за свои развалюхи, потому как считали, что те вот-вот развалятся, что собственно подтверждали коммунальные комиссии, и тогда они получат бесплатно хорошие квартиры в пятиэтажных панельных домах. Развалюхи кособочились, но упорно не разваливались: их стены и потолки крепко держались за стальные водопроводные скелеты. Жители нервничали и пили водку…
Мухан медленно проехал перед облупившимся ларьком, как самолет перед посадкой облетает вокруг аэродрома, и остановил машину чуть поодаль. Дойкина вышла на улицу подышать морозным воздухом и посмотреть на луну, словно порхавшую над быстрыми и блеклыми, как дымы натужной котельной, тучами. Братовняк тяжело прошелся перед дамой и направился к ларьку, но не к окошку, а сразу к двери. От его стука с крыши киоска слетела кучка еще не таявшего снега.
– Что надо? – раздался испуганный голос продавца.
– Открой, увидишь, – ответил Братовняк и загадочно усмехнулся.
– Меня закрыл хозяин, а ключа нет, – донеслось из-за двери.
Тогда Мухан и Братовняк подошли к окошку, вдвоем. Братовняк встал так, чтобы продавец хорошо видел его камуфляжную форменную куртку в скудном свете, пробившемся сквозь грязные стекла витрины, придал лицу недовольное выражение, а голосу – угрожающие интонации:
– Слышь, торгаш, счас в клетку закрою, если не выйдешь…
– Мужики, да я взаправду не могу выйти…
– Хрен с тобой. Тогда дай местного пивка, тушенку, супы и томатную пасту и все это, сука, положи в пакет.
В полиэтиленовый пакет с надписью на английском языке, которая в переводе означала «Злорадство – тоже радость», переместились с десяток бутылок «Хламогорького», пять потрескивавших под пальцами коробок китайских супов быстрого приготовления, четыре скользкие от жира железные банки с тушенкой, несколько пачек сигарет, банка томатной пасты. Братовняк профессионально осматривал упаковки, выискивал сроки хранения продуктов и придирался:
– Ты какую томатную пасту протягиваешь? Просрочена. На меня смотри! Я тебя счас вместе с киоском опрокину. Положи обратно и дай другую.
Пакет с продуктами продавец поставил к окошку и спросил:
– Кто будет рассчитываться?…
– Ты что на голову болен? Не видишь, кто перед тобой? – спросил Братовняк и наклонил поближе к окошку свое лицо, похожее на побритую до гола морду медведя.
Продавец, худосочный небритый кавказец, которого на русский манер звали Федя, чуть не забыл, какие мышцы надо напрягать, чтобы дышать. Он открывал рот, напрягал грудь, но воздуха внутри не чувствовал. Медведи вокруг маленького нефтяного города ходили, и он сам еще недавно был рыбаком и охотником.
ЗВЕРИНЫЙ СУД
«Никто не знает, в каком обличье предстанет высший суд»
На охоту без водки что в магазин без денег: завидной добычи нет, и азарт не тот. Вот и Федя как-то забыл припасенную бутылку. Вроде бы положил в рюкзак, а на поверку вышло, что в коридоре оставил, и не удалась охота.
Дело было весной, когда солнце на Крайнем Севере парит высоко и ослепительно, но без шапки-ушанки не походишь. Шел Федя по лесу, ружьецо за плечом дулом вверх болтается, снег под ногами сминается, как воздух. А тут медведь впереди. Обмер Федя, чтобы зверь не отличил его от пня-переростка или кустарника, рванул ружьецо с плеча, и тут мохнатая темнота на оба глаза упала!!! Федю липкий пот прошиб.
«Лапа медвежья свет скрыла! Парой ходили, гады, – запаниковал он. – Пока тот, что впереди, внимание отвлекал, второй сзади обошел. Сейчас скальп снимут». И пронеслась перед Федей вся его охотничья жизнь в одно мгновенье, и послышался ему медвежий рык, в рыке том – слова:
– Бил зверье – вот и расплата пришла!
«Ничего личного, ничего личного… – как молитву мысленно затараторил Федя, надеясь, что ослышался. – Ведь только для семьи старался, чтобы попробовали свеженького мяска».
В ответ ему опять рыко-слово:
– У меня тоже ничего личного. Для медвежат стараюсь. Извиняй. Поделим тебя с брательником поровну, у него тоже детишки по берлогам сидят.
Федя поразился: он и не думал, что перед смертью медведя можно понимать, и заговорил вслух: