Пламя в парусах. Книга первая

Отец моим словам кивнул. Он заботливо хлопнул меня по плечу, передал бочонок со смолой, чтобы я пристроил его в телеге, и отошёл на шаг. Настал момент прощания.

– Тогда в добрый путь! – заключил он, приобняв мать. – Сын, береги себя и веди…

– Веди себя, как подобает взрослому. Разумеется, отец! Разве когда бывало иначе?

Они с матерью заулыбались. Бывало конечно же. И не раз.

– И не имей привычки перебивай отца, младшенький! – с улыбкой отрезала мама. С охоты она вернулась ещё к началу празднества, – и даже облачилась в нарядное платье, хотя женскую одежду на дух не переносила. Взглянув на преподобного, она добавила уже более серьёзно: – Добрый Кристофер, ты ведь присмотришь за этим юным негодяем?

– Разумеется, Энилин, как и всегда, слово даю, – отозвался тот. Славинсон, как и я, тоже разжился походным плащом, укутавшись в него с ног до головы, а лошадку свою от непогоды укрыл попоной из вощёной кожи. Эль держалась молодцом, – не капризничала. – Не переживайте, друзья мои, у меня ни один проказник не забалует. Всё будет по воле всевышнего! Уповайте на Светлого Гайо, хм, даже в такую непогоду. До скорой встречи!

Преподобный хлестнул вожжами, и телега, со скрипом и чавканьем грязи из-под осей, тронулась с места. Проводить нас вышла едва ли не половина деревни: даже старик Пит, хотя он единственный относился с Славинсону предвзято. Даже Лея, хотя гроз она побаивалась и на дух не переносила столь же сильно, сколь и высоты.

Даже Себастиан. Хоть и был он человеком разговорчивым, но, в основном, держался особняком. Ну а ныне, видно, решил изменить этому своему принципу.

Я попрощался с ними со всеми.

Проезжая мимо старого домишки пекаря, что единственный стоял на отшибе, я не без удивления приметил того чаандийца – Такеду, – которого не видел с самого утра. Он делил веранду с незнакомцем: неким крепким мужичком среднего роста, с темнеющими короткострижеными волосами и чисто выбритым лицом. Окажись я к нему чутка ближе, наверняка бы разглядел ещё и нос с горбинкой, и, как сказала Лея, светлые голубые глаза. Значит, это и был наш новый пекарь Ричард. За праздничным столом я его не заприметил, хотя и сам провёл за ним не так уж и много времени, так что воочию увидел его впервые. «Наверное, он очень стеснителен», – подумалось мне. Тем удивительней казалось то, что они с чаандийцем так скоро нашли общий язык.

Уступив мимолётному порыву, я приподнялся и помахал на прощанье и им тоже.

И, к моему вящему удивлению, Ричард ответил! Облокотившись на поручень, он зажал курительную трубку в зубах и взмахнул освободившейся рукой. Правду Лея сказала: человек он был добрый и хороший; такое видно сразу.

Эх, милая моя Лея…

Жаль, я тогда не знал, что вновь увидеть её мне уже не суждено.

 
⊱                                                  ✧☽◯☾✧                                              ⊰
 

Дождь обрушивался подобно прибою, начинаясь так же внезапно, как и заканчиваясь. А вот ветер повадился хлестать постоянно. Отец Славинсон затянул какую-то заунывную песню, а мне пришло в голову получше укрыть поклажу под брезентом, – его края то и дело вырывало из креплений хладными порывами, а если некоторые из товаров промокнут, будет нехорошо.

«Тише едешь – дальше будешь», – истина для наших мест. По ощущениям и пары минут не прошло, а Падымки уже скрылись из виду, не оставив и следа после себя. Будто колея, по которой мы катились, пролегала тут просто так, без какой-либо причины, и вела хорошо если к некоему клифу с живописным видом на море; а то и вовсе – в никуда. Потому-то в нашу деревню так редко попадали путники из Гринлаго и других ближайших поселений. Они знали, что вдоль реки, на границе с лесом, есть некая дорога. «А куда она ведёт-то?», «Да уж ведёт куда-то, наверняка…», – на том предположения и заканчивались.

По сути, единственными регулярными, хотя и в меру редкими, посетителями для Падымков были сборщики податей, гвардейские конные разъезды, да дворфские торгаши с их стряпчими, – правда последние забредали, в основном, по ошибке, сбившись с пути.

А вот первым двум лучше б у нас вообще не появляться!

Сверкнуло. На этот раз – особенно ярко. Не иначе как молнию метнула сама Мэф – дух-покровитель равновесия, верного выбора, правды и обмана, и, ко всему прочему, ещё и погоды. Она – одна из шестерых, что навеки подле Светлого Гайо. В соборе Гринлаго я видел её барельефы – они очень красивые, хотя теперь мне начинало казаться что, вполне возможно, так Покровительница могла бы показывать, что недовольна нами.

За решение отправиться в путь в столь недобрую погоду, например.

Я вынырнул из-под накидки, желая спросить это у преподобного – он же всё-таки священник! – но замолчал на полуслове. Отец Славинсон явно пребывал не в духе, и даже свою песнь уже не распевал, а недовольно бурчал. Я решил, что, быть может, он и вовсе забросил пение и теперича тихонько гневается на то самое дело, что вынудило его отправиться в дорогу, – и, потому, целиком обратился в слух, надеясь расслышать подробности. Но всё в пустую. Отец Славинсон, не иначе как заметив, что я притих, глянул через плечо и захлопнул рот на замок. Я остался ни с чем.

Снова зарядил дождь. Призрачная луна так и не явила себя во всей своей красе, продолжив стыдливо скрываться за тучами, но я-то знал, что она по-прежнему где-то на небосводе: покуда не поглотит её горизонт, будет особенно зябко. Тяжёлые холодные капли вновь обрушились мне на темечко, и я поспешил получше закутался в накидку, приспособив её на манер походного шатра. Хоть и довольно маленького, но тёплого и в меру просторного; с небольшим «оконцем», выходящим на лес.

Устроился в нём – как пёс в будке; так удобно, как только сумел.

Однако следить за проплывающим частоколом елей и сосен мне очень скоро наскучило. Обычно, во время таких поездок, я шёл на своих двоих, и если не донимал словоохотливого священника расспросами обо всём, то просто позволял себе гулять по окрестностям, забираясь в телегу лишь для краткого перекуса. Сейчас же у меня даже хорошей книги под рукой не оказалось. Да и чем могла помочь книга? Под накидкой было достаточно темно, чтобы читать; да и снаружи не сильно-то лучше. К тому же шёл дождь – верный и неотвратимый убивец всех рукописных текстов.

«Надеюсь, – подумал я, – мы успеем добраться до постоялого двора ещё затемно… или хотя бы до переправы! Всё лучше, чем провесть целую ночь под проливным дождём».

От раздумий меня отвлекло нечто в подлеске. Некое осторожное, робкое движение. Приглядевшись, я увидел ласку, что выбралась из чащобы под власть дождя. Она неспешно рыскала в траве, выискивая что-то – тяжёлые капли нисколечко её не пугали, – и задорно шмыгнула в лес, едва лишь грохнула очередная молния. Замерла там в ветвях низенькой ели, и принялась лакомиться тем, что успела для себя добыть.

Видя всё это, я, против всякой своей воли, улыбнулся. Неосознанно, но тем не менее тепло. «Раз уж такого малыша погода не пугает, – решил я, – то и мне терзаться нечем». А ведь и в правду: да, погода-то была хмурой, но… что с того?! Это не первая гроза на моей памяти, да и не шла она ни в какое сравнение с теми штормами, порою приносимыми морем. «В Никс-Кхортеме бури и того хуже, – напомнил себе. – О, Никс-Кхортем, далёкая и расчудесная земля моих предков, где снег ярче и горячей пламени».

Преисполненный тёплыми мыслями о самом промозглом краю в мире, я задремал.

И не сказать наверняка, сколь долго длился мой отдых, но разбудили меня лязг и грохот железа, хлюпанье грязи под гнётом десятков пар сапог, и… голоса. И здесь стоит принять моё удивление на веру, ведь звуки эти для нашей са́кмы были той же редкостью, что и дракон на горизонте. Особенно в столь поздний-то час. Особенно в эдакую погоду.

Я встрепенулся. Вскочил куда поспешней, чем следовало бы, – отчего опрокинул накидку, и холоднющая дождевая вода, что собралась в её складках, полилась мне аккурат за шиворот. Как вышло мне не вскрикнуть при этом – не знаю. Но то, что я увидел, едва лишь прояснился взор, поразило меня даже сильнее, чем эта немилосердная побудка:

Мимо телеги брёл целый отряд белолигийских гвардейцев: промокших до нитки, в грязных по самые колена ботфортах, и с лицами, хмурыми, что грозовое небо. Шли они свободным строем, даже не пытаясь чеканить шаг; арбалетчики рядом с мечниками, большинство – без щитов, и почти никто не носил уставных накидок. А это непорядок.

Вёл всех их пеший командир, который шёл в середине неровного строя, и которого я признал лишь по белой кайме его плаща. Точнее, она, очевидно, была когда-то белой, но ныне выцвела до оттенка гнилого свиного зуба. Ещё по военной академии я помнил, что за подобную небрежность грозил трибунал. Одно дело: попачкать офицерский плащ в крови и грязи во время боя, и совсем другое – довести его до состояния тряпки в мирное время; когда доброму люду угрожают разве что волки да оводы. Гвардия – это ведь тебе не просто наёмная стража. Доблесть и дисциплина здесь ценятся дороже золота и наград.

И, тем не менее, ладонь моя сама сжалась в кулак и рванулась к груди! Солдатский быт я уважал, и не отсалютовать гвардейцам оказалось просто выше моих сил. Жаль только, что привычка эта сработала раньше, чем я углядел неладное. А ведь оно было более чем очевидно.

Мне неведомо, как это было заведено в других провинциях и у других империй, но в нашем краю гвардейские разъезды наведывались в города, хутора и сёла хотя бы разок в месяц. Очевидно, просто чтобы показать всем и каждому: гвардия – бдит.

Для Падымков, правда, это создавало немало неприятностей: моей матери и другим нордам, к примеру, приходилось пережидать время в лесах. А ведь иногда на пару-тройку дней затягивалось. Да и полковой командующий навряд ли обрадовался бы, узнай он, что местные, оказывается, так и эдак якшаются с контрабандистами.

Хотя, быть может, они и так это знали?

На моей памяти проблем никогда не возникало, однако, когда гвардейцы уезжали, всякий, кто состоял в деревенской старши́не, потом ещё неделю злой ходил, будто в кашу ему коза нагадила. Мне об этом мало рассказывали, но умом-то я понимал, что на поясах тех гвардейцев наверняка позвякивали новёхонькие кошели с несколькими сотнями гион серебряной чеканки. Хоть и мал я был, но такие вещи уже понимал. Обязан был понимать.

Что поделать – в гвардии тоже водились свои мерзавцы.

Тем не менее, сейчас-то дело обстояло совсем иначе!

Солдатам был дан приказ выдвигаться, и они его выполняли – тут-то всё понятно, приказы не обсуждаются. Но хотел бы я взглянуть на того, в чью светлую голову пришла мысль отправить гвардейцев на марш сейчас; в такую-то погоду! Ради чего, интересно? Почему не конный разъезд? Почему, в конце концов, командир отряда сам шлёндает по грязи, вместо того, чтобы ехать верхом? Почему он так неопрятен; почему идёт не во главе колонны, – или хотя бы не в арьергарде, – и ещё c десяток других «почему?».

Мне пришла в голову мысль, что, быть может, этот отряд провинился в чём-то, но тогда возникает другой вопрос. Вопрос уставного оружия, ибо с ним тоже всё было неладно. Рядовые гвардейцы использовали в бою длинные мечи и щиты, короткие пики и алебарды; а арбалетчики составляли отдельный взвод. Вооружение же этих более-менее походило на гвардейское… но вот разве что только походило. Я углядел длинные и короткие сабли, палаши, пару бердышей, рогатину и даже окованную дубину, хотя всех прочих перещеголял некий тип, шедший вровень с командиром. Возвышался он на добрых полголовы среди всех прочих, а свой абсурдно большой меч – длиной без малого в человеческий рост! – нёс без каких-то видимых усилий, небрежно забросив тот на плечо. Доводилось мне видеть двуручное оружие в академии, но чтоб такое – ни разу. Слишком длинная рукоять, слишком широкая гарда – будто со знамени сорвали полотнище и взяли его за клот. Меч такой выглядел гротескно… но, тем не менее, до одури грозно.

Да и сам хозяин меча был своему оружию подстать. Заместо доспеха носил он богато украшенную куртку с пышными рукавами, – и нисколечко даже не пытался защитить её от непогоды. Его лицо являло собой портрет беззаботного благородства, почти блаженства, даром что ни один из его товарищей этого не разделял. Он был лыс, чисто выбрит, улыбчив, и одним своим видом пугал, если уж говорить честно, до икоты.

Однако, мне и в голову не пришло отвести взор. Разглядывал я его с интересом; и его, и всех прочих гвардейцев. Лысый же, заметив моё любопытство, расплылся в ухмылке и чуть подправил меч на плече. Так, чтобы тот «случайно» показался из ножен.

И, сделав так, он в голос рассмеялся! Это удивление на моём лице его так сильно развеселило. А всё потому, что лезвие огромного меча оказалось не обычным, прямым, – как у всех прочих мечей, – а волнообразным, будто само пламя драконово! Зачем оно так причудливо выковано, я и малейшего представления не имел, однако сразу же догадался, что оружие это совсем непростое.

Да и сам этот человек явно был не так прост.

Это был наёмник! Настоящий наёмник, а не какой-то там гильдейский смутьян.

Однако, поняв это, я даже удивиться толком не успел. В тот же миг на меня зыркнул командир отряда, и я в спешке опустил глаза. Взгляд его был жесток, а сам он выглядел как человек лихой и, пожалуй, скорый на расправу. Даже если б и были у меня силы выдержать его взор, искушать судьбу я бы не стал. А сил этих, признаюсь, не было.

Отряд прошествовал мимо, а один из последних гвардейцев со злобной усмешкой саданул по телеге топориком, отсекши от борта немалую такую щепу. Я побоялся как-то его упрекнуть. Отец Славинсон тоже промолчал. Все радости этого дня осыпались для меня прахом и залой, а переживания вспыхнули стократ сильнее прежнего.

Только когда гвардейцы достаточно удалились, и спины их стали не больше пальца на вытянутой руке, я осознал, что дышу прерывисто и неровно. Но так я и не смог уяснить для себя: то ли это от злости, то ли всё-таки из-за страха. Дождь взял передышку, небо тоже малость прояснилось, но едва ли от всего этого становилось хоть чуточку спокойнее.

Отец Славинсон шумно выдохнул:

– Фу-ух. Ну дела… – произнёс он, и, толи мне показалось, толи голос его действительно дрогнул.

Но, в отличии от него, я ни единого слова из себя выдавить не мог. В груди у меня всё клокотало, в глотке пересохло, а само горло будто бы сдавило – не иначе как тревогой. И продолжалось так до тех пор, пока отряд полностью не скрылся из виду; и ещё немного.

Только тогда мне случилось взять себя в руки.

– Проклятье… – выругался я прямо при священнике. В глотке встала вязкая как сосновая смоль слюну. – Быть может… Быть может это были какие-то новобранцы?.. Или просто отряд такой разудалый, что позволяет себе всякие бесчинства, а, преподобный?!

– А? Что? – вопросил отец Славинсон, будто позабыв, что я еду с ним. – А-а!.. Ох не знаю малыш Неро. Не знаю, и, видит Гайо, знать не хочу! Пускай идут своей дорогой.

Я отвернулся от преподобного и вновь взглянул на пустующую ныне дорогу. Озноб сотряс моё тело, хотя всякий ветер давно притих. Пальцы сами сжались в кулаки.

– Идут в Падымки… – заметил я. Куда ж ещё им было идти этой дорогой? – И ещё этот наёмник… Отец Славинсон! Может… может повернём обратно, как думаете?!

Я аж сам от собственных слов вздрогнул. Преподобный повернулся и уставился на меня, аки филин на полёвку. Мне показалось, что сейчас он разразится бранью, – впервые на моей памяти! – но старый священник справился с порывом и ответил рассудительно:

– Ну, повернём мы, и что с того?.. И дальше-то чего делать будем, а?

Никакого ответа я, разумеется, дать не сумел. Опередить гвардейцев у нас всё равно возможности не было, да и будь оно иначе, к чему бы это привело? Гвардейцы могли бы порешить, что мы хотим предупредить своих и скрыть какую-то тайну, а это ни к чему хорошему точно бы не привело.

Я вновь закутался в плащ, стараясь выкинуть из головы всё неприятное. И, стоит признать, мне это почти удалось. Не так сложно оказалось убедить себя в том, что нам просто попался отряд самых смурных гвардейцев на всём Драриндаине. И покоя мне не давала только одна лишь мыль: что же это был за наёмник такой?

Ведь, насколько я знал, к услугам профессиональных наёмников гвардия никогда не прибегала. Не было у командования перед Наместником таких правов.

 
⊱                                                  ✧☽◯☾✧                                              ⊰
 

До паромной переправы мы добрались уже сильно затемно. Дожди и холодные ветра отступили, однако горизонт по-прежнему играл отсветами далёких молний, донося до нас их гневное эхо. Призрачная тоже отправилась восвояси, и с её уходом хоть чуточку потеплело, а в небе на ночную свою вахту заступила Первая – Истинная эксилийская луна.

Но и она лишь мельком выглядывала из-за туч, отчего и темень стояла – хоть глаза выкалывай. Я даже решил, что отец Славинсон правит телегой исключительно по памяти, потому как или же оно так, или выискивал он дорогу по чавканью грязи из-под осей. Хотя, сегодня и в такое несложно было поверить! Фонарь он зажигать не стал, и, признаюсь честно, я тому только порадовался. В темноте оно как-то поспокойнее. Гнёт неприятной встречи всё ещё довлел надо мной, и, даже выбросив из головы всё что можно скверное, я то и дело бросал взгляд на дорогу, что тянулась позади. Боясь – и единовременно надеясь, – разглядеть там отсвет факела того самого гвардейского патруля.

Однако час поздний брал своё. Совсем скоро я окончательно выбился из сил: стал клевать носом и с трудом удерживал глаза открытыми.

В очередной миг, когда тяжести собственных век мне пришлось уступить, передо мной наконец-таки и выросла долгожданная переправа. Выскочившие паромщики – и люди, и дворфы, – как и всегда были приветливы и бодры. Часть из них бросилась к телеге; остальные же принялись подготавливать паром к отбытию. «Разводили пары», – как они сами это называли, хотя ни огонь, ни пар тут были совсем не причём.

Паромная переправа работала постоянно, однако ночью воспользоваться её услугами стоило заметно дороже. Основными её клиентами являлись дворфы-торговцы, чьи Великие врата – «Величии», как они сами их называли, – в подгорье до того удачно расположились по эту сторону речного русла. Именно с них-то, как мне поведал один низкорослых бородач, и «…драли как c графьёв!». Меня всегда забавляло и удивляло, с какой это лёгкостью дворфы обирают своих же соплеменников, но, по-видимому, такие нравы, и всяческое им подобное, были у них в крови, перетекая с молоком матери.

Эль распрягли и ввели на паром под уздцы; телегу вкатили руками. Для парочки крепких дворфов было это так же легко, как и кружку пива опрокинуть.

И вот, настало время оплаты.

Переправиться с берега на берег стоило десять гион с человека. Ночью – двадцать. За проход телеги или экипажа брали ещё двадцать гион; а если с грузом – то все пятьдесят. Плюс наместнический налог, досмотр, торговые пошлины и неустойка за внеочередную отправку полупустого парома. И того выходило сто сорок гион – а деньги то были весьма внемалые. Коли нашёлся бы глупец, совсем не думающий о будущем, то на эту сумму мог бы он дней десять жить безбедно – пить не самое плохое вино и щедро закусывать добрым окороком, – покуда б не обнищал.

К счастью, немалую часть расходов брала на себя торговая фактория, и стоило только показать подписанную договоренность, как сумма эта уменьшалась на треть.

Зазвенело. Это, ясное дело, звенели монеты; преподобный расплачивался с паромщиками, отсчитывая чистой медью, грязным серебром и черновыми плату за нашу переправу, а те, в свойственной им манере, пытались урвать лишка. Обычное дело. Благо отец Славинсон в этом вопросе был тем ещё калачом тёртым! Как обычного простака его не обсчитать. Я к тому времени уже почти что спал, – почти что уже третий сон смотрел! – однако, прежде чем окончательно погрузиться в мир грёз Саматара, оставалось и у меня ещё одно дело, которое не должно откладывать на потом.

Потому-то и приходилось мне себя пересиливать, пока они там спорили.

Наконец, о цене договорились: отец Славинсон высыпал в руки паромщика с пару дюжин черновых, чутка меди, да и серебра отсчитал. На том и порешили. И когда вполне себе довольный паромщик проходил мимо, я, прямо из телеги, ухватил его за рукав:

– Добрый человек, – заговорил я спросонья, – скажите: а не вы ли перевозили тут отряд гвардейцев сегодняшним днём?! Мы на таких наткнулись часа эдак полтора назад.

Но в ответ он только головой помотал. Сказал, что никакие гвардейцы паромом вот уже больше недели не переправлялись, и от тех слов у меня ажно кровь с лица отхлынула. Скверно сталось на душе. Про себя я даже решил, что этой ночью уснуть уже не смогу, – всё из-за дум и переживаний! – но усталость распорядилась на свой несправедливый лад.

Как мы перебрались через реку я уже не запомнил, как добрались до постоялого двора – тоже. От переправы до него было часа два-три ходу, так что, по-видимому, на месте мы оказались уже с самой ранней зарёй. Себя я обнаружил на конюшенном сеновале, прямо над стойлом, где отдыхала Эль; но удивляться тут было нечему – такая ночёвка обходилось втрое дешевле, нежели снимать комнатушку, вот и вся хитрость. Отец Славинсон дрых неподалёку, в телеге.

Однако бодрствование моё оказалось недолгим: проснулся я лишь на краткий миг, какой требуется, чтобы добрести до отхожего места и обратно, и, как только дело было сделано, – меня вновь сморило мертвецким сном, едва голова коснулась колкой соломы. И почти что половина всего грядущего дня пролетела для меня в подобном вот бреду.

Утро выдалось тёплым и солнечным, но то воспринималось лишь как помеха ко сну. Досыпая уже в телеге, я не раз и не два пытался продрать глаза, но… всё четно. Только после полудня вышло у меня пробудится, и к этому времени постоялый двор остался уже далеко позади, а мягкое утреннее тепло сменилось пыльною духотой.

Позавтракав сухарями, я сподобился спрыгнуть с телеги и немного пройтись пешком: размять нывшие с безделья суставы и разогнать застоялую кровь. Мать частенько повторяла, что, когда двигаешься мало, – то мясо у тебя дряхлеет и жилы ссыхаются! И, как по мне, звучало это более чем скверно и неприятно. Лучше уж такого избегать.

Хотя, на самом-то деле, прогулка была сейчас не лучшей затеей. Чем ближе к городу, тем сложнее становилось идти на своих двоих. Бескрайние рваные равнины всё сильнее разглаживались, будто скатерть на обеденном столе, а дубравы, овраги и буйное многотравье постепенно уступало посевным полям, лугам и пастбищам. Обычное дело: куда взгляд не брось – всюду он наткнётся если не на деревню, то на хуторок; там и тут отыщет озерцо, сад или, на худой конец, охотничий перелесок. Места эти были обжиты вдоль и поперёк, и потому-то дорога всё сильней забивалась прочими телегами и повозками, конниками, перехожими каликами и погонщиками скотины. Дорожная пыль стояла здесь коромыслом, а пеший легко мог угодить под тяжёлые копыта какой-нибудь животинки. Потому-то я и забрался обратно в телегу, супротив всякого своего желания.

Уже к вечеру клонило. Отец Славинсон встретил неких своих старых знакомых, что вели в город парочку гружёных осликов, и тут же зашлась у них оживлённая беседа, а я, поскольку был непредставленным, остался не у дел. Вновь устроился в уголке нашей скрипучей телеге на том, что помягче оказалось, и погрузился в раздумья.

А подумать-то было о чём.

Закрыв глаза, я принялся вспоминать события вчерашнего дня во всех мельчайших подробностях, какие только всплывали в голове. Перед мысленным взором они кружились всё равно что опавшие листья осенней порой. А разум мой был тем ветром, что срывал эти листья с ветвей. Так и эдак я трепал их, прилаживая одно к другому, выискивал у всех их некий общий исход, дабы разрозненная картинка сложилась в единое целое. Но, увы. Всё в пустую. Разум твердил, что между собой они никак не связаны; что всё это – одна лишь череда причудливых совпадений, и не более того. И только чутьё твердило об обратном.

Мимо, с криками: «Дорогу! Дорогу гонцу, несчастные!», – промчался всадник. Скакуна своего он гнал без устали, а пыль за ним поднималась вдвое больше той, что вставала от всех телег и повозок на дороге. В этой-то пыли он и исчез в мгновение ока – ещё быстрее, нежели появился, – и даже выкрики его поглотило душное марево. Эль недовольно фыркнула и мотнула головой; кто-то из путников принялся бранить гонца последними словами. Я же только сильней призадумался:

«А вот и ещё одно неясное знаменье, – всплыло в моём уме. – Гонец, скачущий во весь опор… не иначе, как с дурными вестями! Отчего же теперь мне ещё больше кажется, что небожители решили надо мной хорошенечко подшутить? Видать интересно им, сколь много дум выдержит моя голова, прежде чем треснет, как переспелая тыква».

И стоит признать: такое объяснение виделось мне наиболее вероятным.

Мысли и идеи; предположения и догадки; неожиданные ответы на все вопросы, и, миг спустя, столь же очевидное осознание, что ответы эти, – лживые, так и продолжили донимать меня, пока городок Гринлаго неспешно подымался из-за пыльного смога. Было ещё светло, но на небе уже вовсю зажигались звёзды, и в какой-то миг мне показалось, что лучше уж любоваться ими, чем выискивать призраков в сухой траве.

«Библиотека ответит на все мои вопросы, – наконец решил я. – Там я раздобуду книги и о драконах, и о чаандийцах, и разузнаю – как же всё это связано! И связано ли вообще?». Мысль эта казалась более чем разумной, а потому другими утруждаться я боле не стал. Просто позволил себе и дальше наслаждаться небом оттенка янтарной лазури, по которому некто щедрой своею рукою рассыпал крупную звёздную соль.

 
⊱                                                  ✧☽◯☾✧                                              ⊰
 

В общем-то, нет особой нужды подробно описывать время, проведённое в торговой фактории. Само по себе место это было беспокойным и шумным; скупалось и продавалось здесь всё, что только душе угодно – за любую цену и в любом количестве. Притом ведь, действительно в любом, ибо тот или иной товар подчас существовал лишь в виде клочка пергаментной бумаги, заверенной печаткой торговой гильдии. А там поди ещё разберись: действительно ли приобретённое добро занимает место на означенных складах, или же склады эти пусты? Но это, по сути своей, было и неважно, ведь сургучная печать в таких случаях стоила гораздо дороже. Именно эту торговую премудрость я и старался постичь.

И стоит сказать, давалась она нелегко.

Потому-то я покамест присматривался к торговле иного рода. К настоящей торговле, как я тогда думал, – той, в которой всамделишный товар не подменялся купчей, а в качестве оплаты взимались увесистые монеты, а не расписные векселя. Собственно, великое многообразие этих самых монет меня и подкупало! Привычные белолигийские гионы соседствовали здесь с увесистыми дворфскими арта́нами, инквизиторские саинт-кроны с эспарскими агрбами, а ещё были ллены, сонерены, волотецкие да́ри и многие, многие другие. Всё здесь шло в дело. Всё приносило доход. Кто-то и вовсе торговался мерами рубленного серебра и злата; кто-то выставлял драгоценности и каменья; кто-то расплачивался лакированными дощечками ведьминого дерева, и их вполне принимали.

Торговая фактория была маленьким городом в городе, – со своими, как я быстро уяснил, возможностями и проблемами. И хотя сегодня меня так и подмывало пристать к первому же меняле – показать ему чаандийскую монету и расспросить про неё всё, что только можно, я себя сдерживал. Молчал, держал ушки на макушке, и мотал на ус.

Ну а дела вёл отец Славинсон, который, едва нога его переступала порог фактории, преображался до неузнаваемости. Даже извечно сопутствующий ему винный аромат куда-то девался. Походка его в такие моменты приобретала важность, поступь – вес, а о цене на привезённые товары он договаривался эдак умело и скоро, словно и не священником был вовсе, а лихим торгашом прямиком из страны Перекупщиков.

Единственного, чего ему не хватало, это зорких молодых глаз, и именно для того-то я семенил следом, жадно вглядываясь в каждую закорючку на документах и раз за разом сверяя её со списком товаров. Следил, чтобы ни одной гионы не пропало даром.

Однако сегодняшним вечером это давалось мне с трудом, ибо владело мной особое нетерпение. Я готов бы отдать все деньги мира, лишь бы приблизить наступление ночи!

И вот, наконец-то, она пришла. Тёплая и спокойная; готовая хранить тайны.

Закончив все дела в фактории, мы с преподобным отправились к храму пресвятого Слимма Элийского – месту нашей обычной стоянки по приезду в город. Отца Славинсона там хорошо знали и уважали; там у него своя келья. Мне же отводилась крохотная комнатушка на верхнем этаже одной из башен, и хотя та была теснее старого чулана, я находил её уютной и родной. Ну а в небольшое зарешёченное оконце, что выходила на городскую крепость, и вовсе мог любоваться часами.

С прошлого моего визита комнатка эта ничуть не изменилась, и я тому только порадовался. Оставил весь свой немногочисленный скарб и все заработанные деньги, – в именно шесть гион, пожалованных мне Славинсоном за труды, и ещё одну, найденную в запылённом углу каретного двора, – я поспешил к преподобному на поклон. Ни одна моя ночная вылазка не обходилась без его дозволения. И, разумеется, благословения.

Сейчас, пожалуй, самое время признаться, что моё увлечение книгами было… не слишком-то честным и праведным. Одежду тёмных тонов я надевал отнюдь неспроста.

А всё потому что библиотека Гринлаго находилось в личном ведении не кого-нибудь, а самого бургомистра! Заведение это служило мужам учёным, благородной знати, зажиточным горожанам и умелым мастеровым. Ну а простолюдину, вроде меня, путь туда был заказан. По крайней мере – при свете дня. Ну а вот ночью уже совсем другое дело.

Об этой хитрости мне однажды поведал сам отец Славинсон – это была наша с ним маленькая тайна. Здание библиотеки угнездилось по соседству с личной резиденцией бургомистра, но сам он туда захаживал редко. Потому-то ворота и охранял единственный стражник, и стражник этот так удачно приходился Славинсону зятьком. Звали его Гренно, и по натуре был он человеком малодушным и недалёким, хотя это́ меня касалось мало. Главное, что теперь, благодаря покровительству преподобного, посещать библиотеку я мог хоть каждую ночь! Единственным условием было – оставаться незамеченным. И меня, как умелого охотника, коим я себя считал, такое условие более чем устраивало.