Пламя в парусах. Книга первая

Однако, удача изменила отплясывающему на столе дворфу, и уже в следующий миг он сам, запутавшись в своих же ногах, потешно опрокинулся и грохнувшись оземь.

– У-ух! А-ах! – причитал бедняга, пока ему помогали подняться. – Клянусь чем-нибудь блестящим и очень-очень дорогим, кажется, я поломал себе… хандрильсон!

Тут уж захохотали все, кому только посчастливилось это услышать. Да чего уж говорить, я и сам засмеялся в голос, до того оказалось заразительно. Хандрильсон – самая популярная острота в репертуаре любого низкорослого бородача. Шут его знает, откуда она пошла, но от представителей дворфьего народца слово это услышать можно чаще, чем слова: «Деньги», «Борода», «Пиво», «Моё» и «Не трожь, пока я монет не увижу, усёк?!».

А вся суть проста: если дело в некой красавице, то «разбитый хандрильсон» будет означать стенающее от неразделённой любви сердце; в разговорах о сражениях и битвах «сломленный хандрильсон» следует понимать, как поверженного наголову противника; ну а коли назревает кабацкая драка, то обещание «отпинать по хандрильсону» будет значить, что одному из драчунов следует особо усердно прикрывать собственный пах. Иначе беда.

Шутка в целом-то довольно обыденная, однако сухая, сварливая манера дворфской речи, в купе с их напыщенной непосредственностью, подходила к ней как нельзя лучше.

Наконец смешки поутихли, ну а я, просто взглянув в этот самый момент в сторону, заприметил некую фигуру, кутающуюся в накидку и набросившую капюшон на всё лицо. Незнакомец обходил ярмарку держась домов, и я, глотнув квасу, отметил про себя, что если он намеревался привлекать к себе меньшее внимание, то получалось у него скверно. Человек этот был невысок, опирался на клюку и забавно подпрыгивал при каждом шаге. Что-то в нём показалось мне смутно знакомым, но так сразу и не скажешь, что именно.

– Да уж, надо признать, староват я для такого… однако ж того стоило, верно, э?!

Упавшего дворфа, всего помятого и в дорожной пыли, усадили на место, и он, всё ещё посмеиваясь над собственной выходкой, стал заглядывать в каждую стоящую на столе кружки. Не иначе как выискивает ту, в которой побольше. Нашёл, и тут же к себе пододвинул. Прямо за ним, меж десятков голов, мелькнула фигура незнакомца с клюкой.

– Ты дурила, Яшик, расплескал моё пиво и потому не уйдёшь отседа, пока нового мне не купишь! – названный Бурдином поднял свой табурет и уселся рядом. – Ну а пока несут, поведай-ка ещё разок, за что тебя близь переправы-то той приняли?

Веселый смутьян Яшик, отправив разносчицу за очередным пивом, посуровел:

– А, нечего рассказывать? Гвардейский досмотр! Сказали, дескать, какая-то банда ни то северян, ни то дезертиров кого-то там порубила, вот они и вынюхивают что к чему.

При этих словах я едва последним куском лепёшки не подавался. Проглотил его, – уже и вкуса совсем не ощущая, – облизал жирные пальцы, да и целиком обратился в слух, потягивая квас и поглядывая на неизвестного с клюкой. Всё ждал, когда тот оступится.

– В общем, – продолжал дворф, – то были ребятки серьезные. Давай, говорит, свои бумаги и всё, что везёшь, показывай. А у самих арбалеты наготове и ладони на рукоятях мечей. Полезли, значит, фургоны мои проверять, а я сам гляжу, мимо телега, полная тел, проезжает. Только сапоги с башмаками из-под простыней и видать. И кровища всюду. Я пригляделся, кто б это мог быть, но только одного рассмотрел, обнажённого по пояс, с огроменной дыренью в грудаке и всего по самую шею и лицо наколками забитого…

Дальше я бухтение дворфа уже не слушал. Мне и так хватило. Клановые наколки, покрывающие руки и грудь, но, в особенности, лицо и шею, мне были хорошо знакомы. Даже не требовалось знать, что они изображали, – я и без того уверовал, что Яшик видел не кого-нибудь, но хорошо знакомого мне норда из команды контрабандистов, коего все называли странным именем Хааной. Если, конечно, это и впрямь его имя. Остальные про него рассказывал мало и скупо, а сам он был нем, – хотя иной раз казалось: вот-вот слово проронит, – но то едва ли мешало ему оставаться чутким охотником и следопытом всё то время, что я его знал. Даром что не притрагивался ни к какому оружию, окромя секиры.

И вот теперь, если верить этому дворфу и моим домыслам, он был мёртв.

Даже не зная этого наверняка, тяжкая тень опустилась на моё сердце. Я помрачнел и, взболтнув остатки кваса на донышке, отпил немного. Вроде как… помянул. Отставил кружку в сторону и взялся за карамельное солнце, хотя его сладость мне сейчас претила. Взглядом поискал того незнакомца с клюкой; понадеялся, что застану ненароком момент, как тот поскользнётся в грязь, либо же угодит прямо в лапы своих преследователей, кем бы те ни были. Но не произошло ни того, ни другого. Случилось кое-что интереснее.

Заскрипели один за другим флюгарки, вывески лавок и таверн забили о стены и перекладины. Птицы вспорхнули со своих мест, разразившись гневными возгласами. Налетел ветер, – да не просто ветер, а целый шквал! – взметнул листья, сорвал шляпы, затрепал флажками и вымпелами на ярмарочных палатках. Мои собственные волосы, даром что очельем стянутые, хлестнули меня по глазам. Ну а когда я от них отмахнулся, то аккурат застал тот момент, как этот же шквал и с головы незнакомца сорвал капюшон, ударив в его накидку, словно в сиротливо повисший парус. Раскрыл лицо и фигуру.

И сперва – я его не признал. Не признал, ибо даже и помыслить не мог, что увижу здесь кого-то знакомого. С чего бы вообще старику Питу, старосте моей родной деревни, скрывать собственное лицо и сторониться случайных взглядов, подобно распоследнему вору? А ведь именно о́н это и был! Его испуганные, бегающие по округе глазки, пока он возвращал капюшон на прежнее место, я видел так же хорошо, как если бы те находились не дальше вытянутой руки. И страха в них, – с гневом пополам, – плескалось с излишком.

Изумление моё было столь сильным, что граничило со страхом как дым граничит с ярящимся пламенем. Немалых усилий стоило взять себя в руки. Пит тем временем, вновь сокрыв лицо, заторопился прочь; я же поспешно отвернулся, силясь хоть как-нибудь унять собственное взбеленившееся дыхание. Подобрался, накинул повыше ворот накидки, да и кружку обратно к себе притянул, словно стоящая поодаль она могла меня чем-то выдать.

И мне бы радоваться такой встрече, но нет. Что-то явно было не так, не в порядке.

Я снова глянул на Пита; убедился, что тот ещё не исчез в ближайшей подворотне. Его следовало бы окликнуть, а лучше нагнать и, повиснув на рукаве, засыпать вопросами о всём произошедшем, однако я себе в этой затее отказал. Потому что палёным, как у нас это говорится, несло за версту! В то мгновение, что я видел лик старосты, он привиделся мне человеком чужим и озлобленным. Таким, которому я бы и камень в руки не доверил: ведь наверняка бросит в спину, едва отвернёшься! Потому, что толку его расспрашивать, если немногое помешает старику отмахнуться от меня, или, скажем, наврать. А я был уже по горло сыт всякими тайнами и недомолвками, обступившими меня в одночасье.

Ну и, ко всему прочему, староста ведь не спроста пытался сокрыть свою личину – таился от кого-то. А это значило, что и мне следует сидеть тихо и не казать лица.

И вроде не такое уж плохое решение: оставить всё на самотёк. Но нет. Проблем бы не было, покуда б не тот азарт, что наполнял мои вены с каждым новым ударом сердца.

Я нетерпеливо побарабанил пальцами по столу, то и дело поглядывая на старосту. «Ну же, несчастный ты глупец, – нашёптывал я сам себе, – пропади уже пропадом с моих глаз, и мне не придётся совершать из-за тебя никаких… глупостей!». Потому как глупости эти уже вовсю назревали в моей голове. Мой старый наставник всегда повторял: «Смотри и наблюдай, Неро. Смотри и наблюдай», но вот отец учил: «Если можешь вмешаться, сын, то – вмешайся!». Вот по какой причине я для себя решил: чтобы не скрывал этот старик, будет лучше, если я сам всё́ увижу. Потому-то, допив остатки кваса и грохнув кружкой о стол, я встал, запахнулся плащом и, закусив карамельное солнце меж зубами, отправился вслед за ним. Намеревался во всём разобраться самолично, особенно после тех обидных слов коварной прорицательницы, что самому мне, дескать, в этом никак не преуспеть.

 
⊱                                                  ✧☽◯☾✧                                              ⊰
 

Я следовал за ним по пятам, на порядочном отдалении, не упуская из виду средь разношёрстной толпы гуляк, но и не приближаясь сверх необходимого. И, клянусь, мне это чертовски нравилось! Точь-в-точь как на охоте, когда ты идёшь по следу, считаясь с направлением ветра, прислушиваясь к мельчайшим отзвукам, высматривая меж стволов и кустарников, и беспрестанно поверяя, куда ступаешь при следующем шаге. Охота как она есть, просто за немного иной дичью и в чуточку другом «лесу». А это дело у меня всегда хорошо получалось. Это я любил и умел, и от этого не уставал.

Староста, от кого бы он ни таился, спешил, петлял и постоянно оглядывался. И ни разу – ни единого! – не обратил своего беспокойного внимания на меня. И неудивительно, ведь я не просто следовал за ним, словно шелудивый пёс за костью, – нет, я всё делал по уму. Припомнил все до последнего советы и наставления, каким выучился в академии, но и собственной головушкой думать тоже не забывал. Потому, каждый раз, как староста начинал что-то подозревать и оборачивался, там, куда он смотрел, меня уже не было.

Это была словно игра, прятки для взрослых! Главное – сверх меры не заиграться.

Сперва я, разумеется, был осторожен. Следил не столько за старостой, столько за теми, кого подозревал в его преследовании. Подозрительных конечно хватало, – в такой ситуации двое из троих покажутся тебе врагами, – но ни лысый священник с лицом палача, ни цирюльник с изящными усиками и взглядом холодным аки сталь, и даже ни куртизанка, чей лисий норов улавливался за версту, не преследовали Пита дальше одной улочки.

Всё походило на то, что, чтобы там не воображал себе староста, бежал он лишь от собственных страхов и домыслов. И потому, утвердившись в этом своём предположении, я, окончательно осмелев, принялся подбираться к этому взбалмошному старику всё ближе.

Так-то задним умом осознавал, что рискую, – и рискую в общем-то понапрасну, – но вот внутри у меня всё аж пылало от азарта этой странной погони! Волосы на загривке вставали дыбом, глотку перехватывало от нетерпения, а где-то у подвздошья не иначе как алхимики брались творить свои чудеса. И сколь же силён оказался мой восторг, когда я, даже подступив на расстояние вытянутой руки, по-прежнему оставался невидимкой для этого хромоватого старика. Это было словно танец; словно дуэль чести за корону! Шаг, ещё шаг, поворот, уход в сторону, – староста оглянулся, но меня там уже не оказалось.

Единожды я даже сумел мельком заглянуть Питу в лицо, оставшись неузнанным! Без сомнения, это был хоть и краткий, но миг моего триумфа. Я уже несмел отступиться.

Наконец, правила охоты чуть изменились. Староста привёл меня в район, в коем я не помнил, чтоб бывал хоть раз прежде. Незнакомый, однако не слишком отличающийся от всего прочего в городе. Всё те же люди на улочках, всё та же земля под ногами и всё такое же, как и часом ранее, душное марево в воздухе. И только старый Пит, замедлив свой шаг, принялся осматриваться пуще прежнего. Я отошёл в сторону, привалился к углу красильной мастерской и принялся отчищать собственные сапоги, поглядывая на него.

Пит запыхался, – мне было его искренне жаль, – но гнев, страх и нетерпение всё ещё угадывались у него в глазах. Оцарапав все окрестности своим колким взглядом, он вдруг на удивление ловко скакнул к узенькой и тёмной подворотенной, перегороженной забором и закрытой на ветхую дверцу, в этот самый забор вмурованную. Мимо прошёл посторонний, сокрыв на миг старосту от моего взгляда, и вот, – его уже и след простыл.

Я оставил в покое сапоги, поднялся, обломил палочку от остатков карамельного солнца, сладость которого всё ещё ласкала мои язык и нёбо, и шагнул вперёд. Случайно толкнул некоего учёного мужа, поспешив тотчас перед ним извиниться. Он улыбнулся в ответ, и я принял это за знак доброго знамения. Становилось всё интереснее и интереснее.

Но осторожность – превыше всего. Прошло несколько долгих и томительных для меня мгновений, прежде чем я решился подступить достаточно близко. До этого стоял поодаль и наблюдал. Пит не вышел наружу, из-за двери никто не показывался и вслед за старостой тоже никто не входил. Всё было спокойно и вполне обыденно, и потому, без единой задней мысли, я решил продолжить эту свою игру в «Наместничьего шпиона».

Выступил из-под навеса кожевенной лавки, где абсолютно бессовестно делая вид, что с интересом разглядываю ремешки, браслеты и всё прочее, я направился через дорогу.

– О-ох! – Внезапно, со стоном, прямо передо мной упал некто, похожий на бездомного так же, как голубка похожа на любую другую птицу. – Прошу прощения, юный господин, я вас должно быть напугал. Извиняйте, – спешно выпалил этот бедолага, после чего его скрутил кашель, и он утопил лицо в своих грязных, мозолистых руках.

– Ничего, – ответил я суше и жёстче, чем намеревался, притом на шаг отступив и инстинктивно охлопав собственные карманы и сумки. Видать, слишком уж проникся воображаемой ролью шпиона, однако все пожитки вроде-как остались на своих местах.

– Меж тем, – продолжил нищий, – может, найдётся медяк для ветерана войны?

– Войны? – удивился я. – Так ведь последняя война закончилась более полутора десятилетия тому назад. И ты всё ещё нищенствуешь, бедолага?

Тем не менее, не взирая на сказанное, я потянулся к кошельку за монетами.

– Ты ещё слишком молод, юный господин; ещё не ведаешь, как сложно и трудно бывает подняться после падения. Благодарю тебя сердечно, ступай себе со всеми богами.

Приняв пару гион, он бережно убрал их за пазуху. Притом, смотрел на монеты как человек, который не просадит их в ближайшем трактире за бутыль паршивой кислятины.

– И тебе не хворать, добрый человек, – ответил я, выпрямившись. – Но, вот ещё что, – ты, верно, часто тут бываешь и видишь многое. Ответь: вон за той дверью что находится?

Нищий поглядел вослед моему пальцу; туда, где недавно скрылся староста Пит.

– Там?.. Там серьёзные люди, братец. Лучше без надобности туда не соваться.

Я кивнул, отвернулся и направился прочь. Прямо к подворотенной. И хотя слова нищего подточили мою уверенность, но я для себя решил, что всё непременно обойдётся. Сколь бы не были серьёзными тамошние обитатели, едва ли они будут против, если на них глянут одним единственным глазком. Стыдно признаться, но в тот момент я и сам себя вообразил страшно серьёзным юношей, которому палец в рот не клади. Случается.

Дверца поддалась без малейших усилий, и я, напоследок осмотревшись, скрылся в полумраке. Заваленный всяким-разным, передо мной предстал узенький и извилистый аки ивовая ветвь проулок, уходящий вглубь меж домами. И чем усердней я всматривался в его оконечье, тем меньше выходило хоть что-нибудь разглядеть. Будто солнечный свет этого места сторонился, но на самом-то деле просто крыши друг к другу тесно примыкали. Я чуть помедлил, поддавшись сомнению, но, затем, разглядев свежие следы от клюки под ногами, поглубже вздохнул и твёрдым – каким только сумел – шагом направился вперёд.

Вынырнув через пару минут на смежную улочку, я трижды пожалел о своей затее. Ещё стоял день, но света здесь было немного. А ещё здесь отвратно смердело; смердело гарью, затхлостью, выпивкой, злобой и неприятностями, вот чем. По левую руку от меня угадывался притон, по правую – кабак, полный молодчиков, с какими я бы ни в жизнь не пожелал сталкиваться. За моей спиной кто-то в этот самый момент попал под горячую руку, а впереди и чуть левее в фасаде дома угадывался храм, хотя я готов был поклясться, что заведение это будет похуже всех прочих в округе, да ещё и вместе собранных.

Узнал, где именно располагаются поджилки, – до того сильно они затряслись.

И я, пожалуй, в тот же миг, как всё это увидел, опрометью бы бросился обратно, покуда б, отведя глаза от храма, не приметил бы всё того же старосту Пита, трижды будь он неладен за то, что завёл меня в такое гиблое место! И этот старик преспокойненько себе ковылял средь местных; никто не порывался ему навредить или преградить дорогу. Ну и – пропади оно всё пропадом! – я тогда решил, что раз у него получилось, то и у меня непременно получится. И никаких других здравых мыслей мне, увы, в голову не пришло.

Я посильнее запахнулся в плащ, расправил плечи, да грудь вперёд выкатил. Словно зверь, которому надобно казаться больше, и оттого он вздыбливает мех и грозно выгибает спину. А вот голову – напротив, я склонил ниже, дабы капюшон скрывал моё юношеское лицо. Всё остальное, понадеялся, довершит за меня дорогая одёжа; быть может, сойду за франта, который отчаянно ищет для себя новых развлечений, потому-то и прибыл сюда… М-да, меня послушать, так звучит смешно и нелепо, но именно так я и отправился вслед за стариком Питом, силясь шагать твёрже и уверенней. Словно хорошо знал, что делаю.

И тем не менее пальцы мои сотрясала мелкая дрожь, зубы стучали, а выпитый ранее квас вздумал проситься наружу. Чуточку смелости я для себя обрёл лишь в рукояти отцова ножа: взялся за него, не вынимая из-за пояса, да так и шёл с рукой, заведённой под плащом за спину. Хотя надеяться на него, если вдруг нагрянет беда, пожалуй, не стоило.

По крайней мере таиться мне было уже ни к чему. Улочка здесь одна, и народу на ней совсем немного; меж него не полавируешь, за спинами не попрячешься. К тому же и сам Пит, то ли успокоившись, то ли окончательно выбившись из сил, шёл ровно и больше на каждый шорох не оборачивался. Хотя уж лучше бы этот старик свою подозрительность оставил при себе, и тогда, быть может, я струхнул бы и отказался от своей затеи. Но, увы.

Пит шёл; я шёл за ним по пятам. С так полюбившейся мне охотой у этого действа осталось уже мало чего общего. На него, хромого, внимания не обращали вовсе; на меня поглядывал раз от разу, но и только-то. Лишь единожды здоровяк у магазинчика, фасад коего был запылён в самый мрак, рыкнул на меня вопросом: «Эй, ты, мож водочки?», – но прежде, чем я, струхнувший, успел поразмыслить над ответом, он уже безразлично пожал плечами, приняв за ответ само моё молчание. Повезло. Однако умом-то я понимал, что подобная удача изменчива, и лучше б мне поостеречься.

Вскоре мы покинули этот район, пристанище пропащих душ и негодяев, и мне уже оказалось не под силу понять, куда нас занесло. Не ведал я, что в Гринлаго ещё оставались подобные закутки: тёмные, забытые, пропитанные жизненными тяжбами и замогильным унынием. Места, в которых, казалось, не должно человеку обитать; да тут толком никого и не было! Пустующие, захламлённые улочки, смрад и морок, битые окна и заколоченные двери. Стоявшую в воздухе безнадёгу скорее получилось бы рассечь ножом. Можно смело предположить, что и солнце ежедневно торопилось к горизонту лишь за тем, чтобы не наблюдать этих трущоб дольше положенного. Вот по каким местам ныне мы ступали.

Я отстал от Пита; держался на самой крайней границе видимого, дабы невзначай не попасться ему на глаза. В здешней удушливой мге образ старосты различался с трудом, и, сказать по чести, я был уже не прочь окончательно потерять его из виду. Ведь случись оно так, – и с чистой совестью смог бы отправиться в обратный путь, от греха подальше. И вот, в миг, когда старику должно было растворится в этом мороке, – морок вдруг развеялся, и прямо передо мной, на перепутье, предстал ветхий особняк, к коему Пит и направлялся. По-хозяйски преодолев скрипучие ступени его веранду, старик захлопнул за собой дверь.

– Вот, значит, как, – задумчиво произнёс я. – «темнее всего перед рассветом».

После чего сбросил с себя удивление и поспешил к ближайшему зданьицу, где притаился за кучей всякого-разного хлама, спугнув с полдюжины крысиных хвостов.

И хотя дыхание моё сбилось, а ноги одолевала усталость и ломота, я, присев на корточки, осторожно выглянул из-за своего укрытия. Особняк этот стоял чуть поодаль от остальных домишек и, не смотря на внушительный в целом вид, являл собой картину той же разрухи и убогости, что и все прочие жилища. Но, в отличие от них, он ещё и выглядел до странности чуждым этому месту. Навевал воспоминания о всяких байках и легендах, рассказанных в ту далёкую пору, когда ты ещё боялся темноты и чудовищ.

Чем бы не поскрипывал гуляющий здесь ветер, – он это наконец доломал, и в тиши раздался звук бьющегося стекла, заставивший сердце сжаться. На втором этаже особняка зажглась свеча. В небольшом оконце, в лучах её, мелькнула сгорбленная фигура, и, вслед за этим, оконце тотчас же заволокло изодранной гардиной. И на этом всё. Тишина.

Конечно, можно было ещё попробовать подобраться чуточку ближе: подсмотреть в щель или у двери подслушать, но на что-то подобное твёрдости духа мне уже недостанет.

Вновь завыли ветра, чуть заклубил морок. Где-то звонко покатилась пустая бутыль.

Я отвернулся, привалился спиной к груде ящиков и поджал к себе ноги. Вздохнул поглубже, силясь унять как биение собственного сердца, так и нотки досады в душе. Всё-таки я ожидал чего-то большего: неких невиданных и страшных тайн, откровений или ещё чего. Пришлось себя одёрнуть. В любом случае, я и без того увидал немало, ну а когда всё вернётся на круги своя, лично у меня к старому Питу останется пара неудобных вопросов.

«Сейчас же следует и честь знать, – напомнил я себе. – Самое время возвращаться».

Но прежде оставалось ещё кое-что.

Проклятущий квас уже давно терзал меня, просясь наружу, и я трижды пожалел о той черновой монете, коей за него заплатил. Если не справлю нужду сейчас – живым не дойду. И вот, пока всё было спокойно, и даже ветерок взял себе передышку в своей игре, я встал у стенки и… вдруг ощутил, как волоски на моём загривке поднимаются дыбом, ибо позади, прямо у меня за спиной, кто-то шёл. Тихонько, как кошка, крадучись. Но я почуял.

Сперва, меня сковал испуг. Я так и замер, боясь не то, что пошевелиться, но даже и вздохнуть, и в любой миг ожидая тяжёлой руки на собственном плече. А-то и чего похуже.

Но вот минуло мгновение, – и шаги стали удаляться; хотя поверить в это оказалось нелегко, до того близко незнакомец прошёл. Ну а когда вновь воцарившаяся тишина стала и вовсе казаться неуместней само́й этой поступи, я наконец нашёл в себе силы оглянуться.

Ошибся ненамного – некто и впрямь шёл к особняку, однако то был вовсе не один человек, но двое. Оба высоких, со спинами, широченными словно домашние печи, один стрижен коротко, другой лыс и чуть ниже ростом, но каждый из двоих двигался так, как если бы приходился урождённой тенью для другого. Руки у обоих толще, чем у меня ноги, а шеи крупные, как у всамделишных быков. Подошли к двери особняка, ловко и без шума вскрыли её, и исчезли внутри. А через полминуты свеча на втором этаже погасла.

Я выдохнул паром, неприлично громко сглотнул и, вернув себе самообладание, взялся, наконец, за дело, ради которого и стоял у этой стенки, как распоследний дуралей.

Благословенна будь потёртая моя накидка, это ей я был обязан неприметностью. Кем бы ни приходились старосте эти двое, если б они меня заметили, как пить дать шею бы свернули, – в интересах дела, разумеется, а то и так, забавы ради. Словом, пронесло.

Потому, покончив с непотребством, я твёрдо вознамерился убраться отсюда прямо сейчас подобру-поздорову. Пока хуже не стало. Но вот стоило мне всего три шага прочь от этого особняка сделать, как стало ясно: Нет! Увы, но – нет. Треклятое любопытство никак меня не отпускало. Не для того я весь этот путь проделал, таясь и ежеминутно свой страх преодолевая, чтоб удовлетвориться затем столь малым. Здесь и сейчас происходило что-то важное. Что-то, что никак нельзя упускать! И быть мне глупцом, ежели я уйду.

И пусть минутой ранее я себе признался, что подобраться ближе мне недостанет храбрости, но на то вполне сгодиться и безрассудство, подстёгнутое живым интересом.

Зато теперь всё вставало на свои места: а где ещё встречаться старосте Питу с такими вот типами, как не здесь? Заброшенный особняк посреди «нигде» годился для такого как нельзя лучше. Подальше от посторонних глаз. Где никто не прознает…

От собственной затеи меня дрожь пробрала, но всё же я покинул своё укрытие и, крадучись, направился к особняку. Народ в этих трущобах и без того встречался редко, а сейчас же в округе и вовсе не было ни души. Значит, таиться мне следовало только тех, кто внутри, но там по-прежнему всё оставалось тихо. Я подступил ближе; дверь скорее всего так и не заперли, но об этом не стоило и думать: как-то раз я уже получил по уху, подслушивая за Леей у замочной скважины. Хватило. О том же, чтоб соваться внутрь, и речи не шло! Нет, к чему рисковать, если в голову мне пришла другая затея, получше?

Козырёк над верандой хоть и покосился, но выглядел вполне надёжно, а покрытие его казалось более чем крепким и жёстким. Моё почтение кровельщику. Стоит забраться на него, и окажешься аккурат у затянутого гардиной окошко, где недавно сияла свеча. Ну а если загасил её не сквозняк, значит – они там! Божеским проведением у нижней части козырька, рядом со здоровенным мотком ни то гнилых рыболовных сетей, ни то тканей, покоились бочонки, кучей сваленные в телегу без осей. Вскарабкаться по ним несложно.

Когда я оказался наверху, то к оконцу устремился почти ползком, дабы шуметь поменьше. Вжался в оконную раму, глубоко вздохнул и, задержав дыхание, заглянул в одну из дыр в грязном изодранном полотнище. Но там была только темнота. Темнота и тишина. И даже когда глаза мои чуть попривыкли к царящему внутри мраку, я…

Спина одного из этих мелькнула перед оконцем до того внезапно, что у меня аж сердце ёкнуло. Только и успел, что рот себе зажать. Это оказался тот, повыше который, с короткострижеными волосами. Меня не заметил; прошёлся по захламлённой комнатушке, подступил к креслу и за высокую спинку развернул его от себя. Махнул рукой, и тут мимо прошёл другой, лысый, таща за шиворот – к моему вящему изумлению, – извивающегося старосту Пита. Во дела, а я-то думал, что они друзья!.. Но с друзьями, ясное дело, так не поступают. Пит упал в кресло тяжко и безвольно, жалобно заскулив. Лицо его оказалось сплошь перемазано чернотой, что стекала из-под носа, а пальцы левой руки, за которую он держался, глядели врастопырку. И обратно никак сводиться не желали.

У меня, признаться, аж зубы свело: они его пытали! Забыв про осторожность, я с замиранием сердца стал следить, что же случится дальше. Быть может, ещё обойдётся?..

Пит попробовал подняться, но лысый усадил его наместо. Словом, и кулаком.

– …попробуем ещё раз, – заговорил тот, другой, подступив ближе к окну. Так, чтобы староста Пит мог хорошо его видеть; а я – ещё и слышать. – Тебе была доверена важная вещица. С уговором, чтобы ты всегда держал её при себе, и вернул по первому требованию. Теперь объясни-ка: почему ты здесь, а сигиллы с тобой нет?

– Не тебе меня спрашивать, пёс! – огрызнулся староста так, будто кровь вовсе не текла по его лицу, а пальцы левой руки никто не ломал. – Я отвечаю не перед тобой.

– Теперь передо мной, – произнёс короткостриженый, и показал из-за пазухи что-то, что мне было никак не разглядеть. Но вот староста тут же умолк и вжался в кресло.

– П-почему… Почему было с-сразу не сказать?.. Зачем…

– Прости, старик. Я забыл, – тоном этим можно было резать. – И так, мой вопрос?

– В деревне! – выпалил староста, и мне показалось, что я слышал, как ногти его здоровой руки царапают деревянный поручень. – Сигилла в деревне!.. В моём доме. Оставил её там п… п-про запас! Да, именно, – в потайном месте!.. Никто не найдёт!

– Где именно?

– На чердаке! В дальнем углу, в сундуке. Закрыт на ключ, и вход на чердак – тоже!

«В дальнем углу, на чердаке, – повторил я про себя. – В доме старосты! Но ведь он тоже сгорел! Огонь там не пощадил даже половицы. Ничего не осталось!».

Лысый меж тем повернулся к подельнику; так, что я сумел разглядеть его лицо и ужаснуться, сколь много злобы оно таило. Слова: «Не врёт!», – он выплюнул аки кости.

Короткостриженый на них лишь скупо кивнул, и я даже опомниться не успел, как лысый выхватил небольшой стилет, по самую рукоять всадил его старосте Питу в живот, и вверх дёрнул – прямо к глотке, оставив тонкую, но быстро растущую полоску чернил через всю его грудь. Хватило и пары ударов сердца, чтобы тело несчастного превратилось в одну сплошную кляксу. Староста крякнул, начал заваливаться вперёд, но лысый толкнул его обратно в кресло, где тот и замер. Стилет тихонько звякнул об оковку ножен.

Изумление, а вместе с ним и весь ужас увиденного, впились в мои глаза когтями оголодалого воронья. Большая удача, что я загодя зажал себе рот, иначе б… кто знает?..

И здесь можно меня понять. Смерть я видел и прежде, но такую – ещё никогда!

В тот же миг – словно этого гнусного злодеяния было недостаточно? – некий шум раздался прямо за моей спиной. Едва приметный, но и оглушительный в одно и то же время! Обернулся я до того стремительно, что едва шею себе не свернул, вот только это оказалась самая обычная крыса: мерзавка опрокинула дюжины подвязанных черенков и серым призраком метнулась прочь. А взгляд только за её хвостом и поспевал.

Тем не менее, эта её выходка помогла мне если и не успокоиться, то уж хотя бы собраться. Я медленно выдохнул, взяв себя в руки, развернулся обратно к оконцу и…

Лицом к лицу столкнулся там с короткостриженым.

Вскрикнул, отпрянул и, оступившись, кубарем покатился прочь с козырька! Едва не поломался весь, а упав, не сразу понял, что приземлился аккурат на моток тех гнилых сетей. И тут же, в ужасе, назад пополз, прямо по грязной земле, не смея отвести взора от глаз этого негодяя! А тот просто на меня смотрел. Беззлобно в общем-то. И это ужасало.

– Эй, мальчишка, – приоткрыв окно, сказал он спокойно. – Иди-ка сюда. Не бойся.

Эти его слова мне словно чеканом по голове вдарили: ни ответить, ни продохнуть. Только и оставалось, что прочь отползать; и от него, и от проклятущего этого особняка, и от убиенного старосты, что внутри лежал. Ну а когда из оконца показался тот, лысый, чей лик злоба до самых краёв переполняла, у меня и вовсе все краски перед взором выцвели. Я вскочил на ноги и, не помня себя, помчал оттуда быстрее самого быстрого из ветров.

Никогда прежде ещё так не бегал – едва касаясь сапогами земли! До ближайшей развилки, что в сотни ярдах была, долетел всего за пару-тройку ударов сердца – притом, то ещё и бешено колотилось! Лишь у са́мого поворота позволил себе чуть замедлиться и оглянуться, ну а увидев, что оба мерзавца за мной погнались, – припустил во весь опор.