Пламя в парусах. Книга первая

Вручил мне плащ свой от непогоды, который я сразу же на плечи себе набросил, кошель, в коем монеты бренчали, и конверт сургучной печатью заклеенный. Пояснил, что в конверте рекомендации, дабы поселиться мне всё в том же соборе пресвятого Слимма Элийского, а в кошеле – чуть поболее сотни гион серебром и медью. На всякий случай. И как не пытался я их ему вернуть, он был непреклонен. Велел с собой забирать.

Наконец, гонец всё подготовил, запрыгнул в седло, а меня перед собой усадил. Мы с отцом Славинсоном простились, и дальше – только мелкая морось мне в лицо хлестала. Оглянулся, но извилистый перелесок быстро скрыл с глаз и священника, и гвардейцев.

Я укутался получше в плащ и как мог незаметно проверил отцовский нож на поясе. Всё ещё побаивался гонца, всё ещё подозревал в нём недруга. Воображал, что, если вдруг он нападёт на меня, отмахнусь и спрыгну с коня, да в чащобу брошусь. Ну да, как же… Скакуна он гнал во весь опор и попробуй я спрыгнуть – как пить дать переломал бы себе ноги, да шею свернул. Занимайся я эдаким трижды раз на дню начиная годков с десяти, может и вышло б чего, ну а так… В конце концов я просто плюнул. Будь что будет.

Выудил из-за рукава найденную монетку и стал её рассматривать. Вроде как была это дворфская артана, глифами украшенная. Ничего необычного, разве что на ребре это́й красовался глубокий рваный срез, будто её медведь когтями царапал. Донельзя странная находка, рассудил я, пригодиться.

– Эй, дружок, ты как там? Готовься, скакать будем без промедлений и остановок. Единственный привал – на паромной переправе. Сможешь, надеюсь, уснуть в седле?

– Смогу, – крикнул я в ответ. Думаю, смогу. Задница уже успела одеревенеть.

 
⊱                                                  ✧☽◯☾✧                                              ⊰
 

С того дня, если кто меня спросит, какая служба самая неблагодарная и тяжкая, я тотчас же без запинки отвечу: ну разумеется «гвардейский гонец»! Так-то я сперва думал – это он меня стращает насчёт сна прямо в седле; думал, будет у нас и привал, и ночёвка. Но, оказалось, нет. Как и обещал, гонец гнал скакуна всю ночь попеременным аллюром, то притормаживая до рыси или быстрого шага, то разгоняясь до галопа, впадая иной раз в карьер. Спать или хотя бы дремать при этом сумел бы разве что покойник; да и то, самый что ни на есть мёртвый-примёртвый, мертвее некуда.

Я же оставался жив, и, потому, проклинал всё на свете вплоть до самого утра, пока Гринлаго не показался на горизонте. Гонец как раз на шаг перешёл и, поняв, что я после ночи оклемался, сунул мне под нос открытую флягу. Я принял, поблагодарил, отхлебнул. Думал вода, вино или, может, эль какой, но оказалось – похлёбка жиденькая. О том, что может быть отравлено, даже не беспокоился. За весь вчерашний вечер и всю ночь была у него сотня возможностей на меня напасть, так что травить сейчас – лишь яд переводить.

Промочив горло и прокашлявшись от дорожной пыли, мне удалось-таки уговорить гонца остановиться. Спрыгнув на дорогу и едва удержавшись на ослабевших ногах, я отошёл к обочине и неровной походкой поспешил к ближайшим кустам.

– Ты там живой, парень? – поинтересовался гонец, пока конёк его гарцевал из стороны в сторону. Зверь, мерзавец, похоже, даже и не помышлял об усталости. Наездник тоже спешился, взял коня под уздцы и напоил из той же фляги.

– Сейчас, – ответил я не оборачиваясь, – нужду справлю, и буду живой.

Тот только усмехнулся, похлопал конька по шее, да и снова в седло запрыгнул.

– Слушай, добрый человек, – закончив дела, спросил я его, – может я, это, дальше сам дойду? Пешком в смысле. До города-то всего ничего осталось. А то чую я, если снова в седло сяду, с десяток вёрст мы проедем, и конец мне настанет.

Гонец снова усмехнулся, но руку невзначай на притороченном хлысте задержал.

– Нет уж, парень, у меня приказание тебя до ворот доставить и там старшине сдать. Так что давай-ка, не выдумывай, забирайся. Совсем немного ещё потерпеть осталось.

Я тяжко вздохнул, потёр поясницу, но, в итоге, всё равно подчинился.

Тем не менее, остаток пути прошёл легче, чем ожидалось. У самых ворот гонец меня ссадил, стражникам какой-то свиток вручил, махнул на прощанье, да по улицам города помчался. Цокот копыт его лошади мне ещё долго слышался. Или мерещился.

Я чувствовал себя премерзко, устало и обездолено. Выглядел, думаю, и того хуже. Однако отпускать меня никто не спешил. Стражники сказали, что им сперва велено меня к старшине привести; он, дескать, должен переписать и заверить мои показания. Только вот на месте его не очутилось – у него, видите ли, служебные дела, – потому-то пришлось мне ещё и его дожидаться. Ну а когда явился этот самый старшина, выдыхая винные пары не хуже, чем дракон выдыхает пламя, тут-то я окончательно присутствия духа потерял.

Благо, пока его дожидался, успел лишний раз поразмыслить что и как говорить, дабы чего лишнего не сболтнуть. Найденную артану убрал в кошель, а вот чаандийский серебряник, от греха подальше, хорошенько так в одежды запрятал. Чтоб не отсвечивал.

До собора, вымотанный и оголодавший, добрался я только затемно. Зол был как собака, уже жалел о своей затее поехать. Но и тут незадача. Нынешний день был десятым днём последней августовской декады. Последний день летнего Равноденствия. Храмовые и церковные ворота были затворены для страждущих. Таков порядок. В соборе тоже ни в одном оконце не было видно ни отблеска свечи или лучины. «Но ведь хоть кто-нибудь же должен был там оставаться! – рассудил я. – Разве ж пристало божьему дому пустовать?».

Перепрыгнув через низенький декоративный заборчик, с трудом разбирая дорогу перед собой, я отправился выискивать чёрных ход. Пожалел, что не было у меня при себе ни лампы, ни факела, ни хотя бы огнива. Мог бы хоть пучок сухих трав запалить. Каждый мой шаг средь тиши и спокойствия храмового палисада казался непростительно громким. Время от времени мне даже чудилось, что слышу я чьи-то посторонние шаги. Но то лишь разыгравшееся впотьмах воображение. Наконец, нашёл я чёрных ход. Постучал. И ничего.

Минут десять, а то и поболее того, колотил я в дверь, пока не разглядел в оконцах плывущее в мою сторону зарево свечи. Трижды гаркнул ключ в замке, скрежетнул засов, и вот дверь со скрипом и стоном отворилась. По ту сторону парнишка стоял, тщедушный совсем и с глазками немного косыми. Острижен по-обычному; светлые волосы на голове словно соломенная шапочка лежали. В одной руке он держал связку ключей и подсвечник с едва тлеющим огарком свечи, а другой – прижимал к себе черенок от швабры, будто это у него кавалерийская пика была. Соборный служка; один из дюжины. Прежде я уже видел его в округе, выполняющим разные поручения, но, до этого, ни разу с ним не заговаривал.

– Доброго вечера, – начал я, звуча донельзя вымученно. – Могу я пройти внутрь?

Мальчуган, однако, сразу не ответил, задумался; а пока он медлил, меня обдало прохладным полуночным ветерком. Скорей инстинктивно, нежели намеренно, подался я вперёд, к теплу, но светловласый служка, всё так же молча, дорогу-то мне перегородил.

– Эй, я друг и… – «как же там это слово было?», – протеже отца Кристофера Славинсона. Я уже не раз тут бывал и сейчас вот тоже пришёл просить крова. Пусти.

Мальчишка покрепче сжал черенок в своей руке. Чуть дрожащим голосом ответил:

– П-прощения просим, господи, но… я вас не знаю!

Я медленно, с присвистом, выдохнул. Протёр отяжелевшие свои веки.

– Да я же здесь десятки раз уже останавливался! – сказал.

– Я не видел.

– Тогда вот так. – Снова вздохнув, я подал ему чуть измятое рекомендательное письмо, – Это как раз от отца Славинсона. Он сказал, что с этим меня точно пропустят.

Мальчишка неловко взял конверт, поглядел, покрутил так и эдак. Даже понюхал. Губы его что-то неслышно пролепетали, ну а после он вернул конверт мне со словами:

– Я читать не умею, господин.

Я аж поперхнулся: «Ну так подай его тому, кто умеет!», – выпалил во зле.

– Так нет никого. – Служка вновь вцепился в черенок, будто стоять без него не мог. – Старший настоятель в отъезде; братья, чтецы и монахини ныне отправились по домам и ночлежкам. Даже сама светлая метресса Дарна… – тут он запнулся.

– Ну, а с ней-то что не так?! – вопросил я, нахмурившись.

– Она удалилась почивать к себе, господин, уже некоторое время как.

– Светлый лик Гайо, ну так поди и разбуди её!

Служка аж побледнел, что выглядело так, будто выцвели краски на картине:

– Разбудить саму пресвятую метрессу?..

Он растерялся, словно бы кто ему велел песок вместо соли жрать, но затем чутка подобрался, потешно нахмурился и строго мне заявил: «Нет! Я вас не пущу! Уходите!».

При этом попытался обеими руками за черенок схватиться, не выпуская из пальцев ни подсвечника, ни связки с ключами. Своей нелепостью только сильнее меня раздражал.

– Та-ак, – протянул я, сжимая и разжимая кулаки, – Значит, не пустишь меня, да?.. Не пустишь обездоленного на ночлег в дом божий, правильно я тебя понимаю?!

Мальчишка растерялся, ну а мне только того и надо было.

– Тогда, прочь с моего пути! – бросил я, отпихнул неловкого служку в сторону и сам ворвался внутрь. Пробежал мимо него и, не оборачиваясь, поспешил в свою келью.

– О-ох… Эй! А ну остановитесь!

– Ищи дурака!.. – огрызнулся я и только шагу прибавил.

Благо, дорогу знал. Прямо впотьмах, на ощупь и по памяти, вбежал я по лестнице на свою башенку, ворвался в пустующую келью, дверь за собой затворил и засов задвинул. Швырнул плащ на тумбу, а сам прямо в сапогах на кровать завалился. Зажмурил глаза и постарался сходу провалиться в сон, чтоб этот ненавистный день наконец-то закончился.

Но увы, не вышло. Ну а некоторое время спустя слабый отсвет из-под двери, звук неуверенных шагов и стук деревянной палки по стенам и полу подсказали мне, что служка наконец меня нагнал. Я пригляделся к полоске неровного света, изливающегося на пол кельи. Несчастный дурачок, несмело переминаясь с ноги на ногу, стоял прямо за дверью. Попробовал толкнуть её, затем постучался, ну а после – окликнул меня раз-другой. Я не ответил. Вообще ничем себя не выдавал. В конце концов, служка сдался и направился восвояси, тоскливо – да-да, именно что тоскливо, – выстукивая ритм собственных шагов своим черенком-посохом. Кажется, даже всхлипывал. Я подумал, что напрасно так с ним поступил. Подумал, что следовало мне быть терпимее и терпеливее; всё ему разъяснить.

Закрыл глаза и только после этих невесёлых мыслей сумел-таки провалиться в сон. Душный и не слишком-то спокойный, но дарующий хоть какие-то крохи покоя и отдыха.

Уже на утро, начиная с первых петухов, пришлось мне по-настоящему пожалеть о содеянном. Сперва самому, – просто вообразив, как должно быть переживал несчастный служка, как убивался от собственной немощи и нерасторопности; а затем – уже позднее, когда и сам я предстал перед метрессой Дарной, женщиной немолодой, но сложенной ладно, привлекательной и обладающей поистине барским норовом. В своей приёмной она обрушилась на меня, словно тысяча пудов камня; притом не поднимаясь из-за стола и не меняясь в лице. Выслушав мои оправдания, дозволила и дальше проживать в пустующей келье столько, сколько потребуется, но велела во всём помогать монахам и настоятелям, кто бы о чём не попросил. Про себя я решил, что достаточно легко отделался.

Ну и ещё метресса взяла с меня обещание, что я извинюсь перед испуганным мною служкой. Напрасно, – я и так собирался это сделал, даже если б мне строжайше запретили.

Но прежде – дела насущные.

То был лишь первый день самой первой декады поры Увядания, но осень норовила вступить в свои права с наглостью и нетерпением молодого взбалмошного дворянчика, какими их иной раз изобличает народная молва. Из узкого, запылённого оконца кельи это хорошо было видно. Небо, словно драная простыня с тускло-голубоватыми прогалинами, нависало ниже обычного. Ветер нарвал листьев и гонял их стайкой из стороны в сторону меж крыш и флюгеров, не иначе как воображая, что это у него птицы. Сами же пернатые улетали. Быстро всё переменилось; камень кельи был неприветлив и холоден на ощупь.

Спрыгнув с кровати, я вышел за дверь и направился на кухню. Вернулся с целой кадкой тёплой, почти горячей воды. Умылся и обтёрся, вычистил зубы щёточкой со свиным ворсом и лекарским порошком, расчесал волосы. Попробовал стянуть их шнуром на затылке, как делал это отец, но те оставались пока ещё коротковаты для такого. Потому, как и всегда, я убрал их с лица и подвязал очельем, после чего оделся и вышел вон.

Ветер оказался прохладен, хотя и не слишком навязчив. Не иначе как сегодня он больше обретался на крышах, нежели гулял по улочкам. И, тем не менее, как не кутайся в плащ, всё равно было зябко. Я вышел из главных ворот, поёжился и, по старой привычке, на небо взглянул. Хладного сияния Призрачной пока нигде не проглядывалось на рваном полотнище, и хотелось бы мне верить – сегодня наш край и вовсе обойдётся без её ласки.

За моей спиной карканьем залилось вороньё. Я обернулся и взглянул на собор – стайка этих чернокрылых сорвалась из-под башенной арки и тоже устремилась долой с глаз, наперебой оглашая окрестности. Будто какое дурное знаменье, но, скорее всего, просто совпало. Птицы, небось, там, на уступе, всего-навсего грелись и отдыхали; сил набирались, прежде чем в путь отправится, и не более того. А сам уступ теперь почистить бы не мешало. «Наверняка меня заставят», – невесело подумал я и тоже поспешил прочь.

Этим утром мой путь лежал к местной лавке гильдии посыльных. Никогда прежде я туда не заглядывал – зачем бы мне? – но ныне решил, что отправить Славинсону письмо будет отнюдь не лишним. Скверная на самом деле затея, ибо в итоге мне это стоило аж двадцати с лишним гион; одной четверти от доверенной суммы. В само́м же письме я написал, что благополучно прибыл на место, ещё раз извинился и сообщил о том, что с нетерпением буду ожидать вестей. Любых, но лучше бы добрых. Бородатый гильдиер принял от меня конверт и монеты, и вежливо попрощался.

Теперь – к воротам, на стражнеческую заставу, к старшине. Он велел поутру явится к нему и отчитаться о том, как я устроился, и – право же слово! – хотелось бы мне верить, что хотя бы сегодня вся эта волокита закончится побыстрей. Очередного дня в сторожке я просто не вынес бы! По итогу – не стоило и переживать, всё прошло достаточно скоро.

Теперяче, на эти несколько дней, я был всецело предоставлен сам себе. Думал, не лишнем будет устроиться подмастерьем в лавку какую, чтобы без дела не сидеть, ну или, может, в факторию отправиться и там искать заработка. Для посыльного или разносчика завсегда какая-нибудь работёнка найдётся, а если и нет, то за медяк-другой можно сапоги чистить. Лишние монеты – они ведь лишними-то никогда не будут.

Я остановился посреди улочки, упёр руки в бока, вдохнул полной грудью.

Затея не дурна, но, супротив ей, в моей голове звучала и другая: следовало бы как-нибудь разведать и разнюхать, что в округе твориться. Может, кто слышал чего или ходят какие расказни о произошедшем в Падымках? Как-никак, было мне беспокойно за своих родных и знакомцев, за соседей, сверстников и… за дорогую моему сердцу Лею. Права, с чего следует начать, я себе даже не представлял. Хорошо бы зайти в первую попавшуюся корчму или трактир, и там удачно так наткнуться на того самого гонца, который, перепив, сам как на духу всё бы разбалтывал. Но такого везения, думалось мне, ожидать не стоит.

Мысли о трактирах и корчмах пробудили дремавший доселе голод, и я, пообещав непременно придумать для себя какое-нибудь дело позднее, отправился в обратный путь.

М-да уж, позор конечно, но насчёт дел для себя как-то уж совсем не срослось.

За прошедшие три дня я разве что по городу прогуливался, и только-то. И каждое утро корил себя за праздность и лень, обещая если не вчера, то уж сегодня-то точно найти себе наконец достойное занятие. Но, всё в пустую. Зато нашёл время принести извинения несчастному светловласому служке, которого толкнул и испугал в ту ночь. Понаблюдав за ним, я выяснил, что он со всем рвением, на какое способен, старается освоить грамоту; и даётся это ему с немалым трудом. Оно и понятно. Выкроив время меж богатого изобилия соборных дел, которые, кажется, никогда не заканчивались, я нанёс ему визит и чуть ли не до полуночи читал все под ряд книги, по мере сил разъясняя начитанное. Сам же паренёк, имени которого я так и не запомнил, смеялся и хлопал в ладоши, повторял за мной и сам разок-другой пробовал читать. И выходило у него вполне себе сносно. Я своими трудами остался доволен, да и он, думаю, тоже. Не так уж и сложно сделать другому добро.

Утро четвёртого дня декады началось с дождя и стенающего ветра, однако, уже к полудню расщедрилось на чуточку солнца; хотя в большей мере на духоту. Восстающую с влажных улиц дымку прореживали колонны золотого света, аж слепящего с непривычки, и беспокойная листва в этих лучах целыми снопами парила и искрилась, будто кто-то её с крыш мешками ссыпа́л. Одну из площадей Гринлаго, что неподалёку от собора, почтила своим присутствием ярмарочная банда. Видимо, последняя в ушедшем сезоне. Шумные скоморохи, ушлые лавочники в цветастых лавках, дивные угощения, гадалки, неуёмные – будь их музыка трижды неладна! – трубадуры. Ярмарка! На полгорода её было слыхать.

Я как раз отчищал последнюю миску после утренней трапезы, когда обо всём этом прознал от молодых послушников. Сбросил фартук и пущенной из лука стрелой бросился собираться, пока не вывалили на меня целый ушат ещё каких новых дел, а то и не один.

Оделся поприличнее, – в тот же наряд, в котором в бургомистрову библиотеку той злополучной ночью лазил. В прошлый раз изорвал его слегонца, но ныне успел все дыры подшит. Хоть что-то хорошее: когда родные вернутся, то не спустят с меня все семь шкур за то, что испортил дорогую одёжу. По крайней мере – не сразу; пока не заприметят швы.

Набросив на плечи плащ – на случай, если погоде в голову что дурное взбредёт, – я выскочил из храма и шлёпая по лужам побежал по улочке. Сперва в гильдию посыльных, проверить, не пришёл ли долгожданный ответ преподобного, и только затем – на ярмарку.

Ответ пришёл. Я сгрёб письмо с прилавка; гильдиер потребовал с меня гиону, ну а я ему целых две подал и прочь поспешил. Натерпелось мне конечно вскрыть конверт, но лучше уж было повременить; узнать всё в спокойной обстановке и порадоваться, если там добрые вести, либо же сперва немного развеяться и набраться смелости, ежели плохие.

Ярмарка проходила вполне чинно, если не брать в расчёт проклятущих музыкантов, надрывавшихся, словно бы улицы посетил сам Наместник со свитой. Народу было не так уж и много, и гулянье шло вяло и размеренно, подстать погоде. У входа на площадь меня поприветствовал манерный, разодетый во всё кружевное дворф, и, как и всем остальным, предложил написать своё имя на листке, да в ящик бросить. Сказал, что к вечеру десяток счастливчиков из этого ящика поборются за целый кошель золота, либо же, по желанию, за одну единственную ночь с восточной искусительницей, способной одним своим танцем творить чудеса и исцелять всяческие хвори. Я, само собой, согласился, да вот только этот мерзавец взялся раздумывать, действительно ли стоит меня допускать или слишком юн я для такого? В итоге – согласился; а я уж прикидывал, откуда в него грязью зашвырнуть.

Сунув письмо за пазуху, я принялся прогуливаться по площади, разглядывая всё, что попадалось мне на глаза, но ничем из увиденного особо не увлекаясь. Прочий люд, спасаясь от духоты свежим элем и разбавленными винами, которые тут на каждом шагу продавались, перетекал из стороны в сторону аки вода в сточных канавах от большего к меньшему. Вот пожиратель огня привлёк к себе внимание, но то ли поперхнулся, то ли наскучил всем раньше, чем взялся за своё чудное дело. А вот лавка с шелками и платьями, одно цветастее другого… но нет; видать, слишком дорого, вот народ и отпрянул. Вон там точили ножи, тут силач, обливаясь потом, подковы на спор гнул, здесь поросей выбирали.

До того я погрузился в собственные раздумья, разглядывая всё это, что едва не налетел на тележку, полную сена, которую какой-то бедолага к загону с телятами толкал. Развернулся, и тут предстал передо мной как на духу шатёр из тканей глубокого синего с зелёным цвета; такого, что на миг мне почудилось: это на меня морская волна несётся. Но если бы и впрямь неслась, то и нестрашно – ибо осыпала б она меня таким многообразием всяких лучистых самоцветов, что и не сосчитаешь! Так я и таращился на это чудо, пока не возвратилось ко мне замершее в глотке дыхание, и не захотелось мне взглянуть поближе.

К шатру я подступил, словно к спящему туру. Коснулся тканей: те оказались даже мягче и нежнее материнской ласки; а вот каменья – никакие не самоцветы, а самые что ни на есть обычные стекляшки. Но такие красивые, что глаз не отвести! Я притронулся к одной такой. Попробовал поддеть ноготком, интереса ради. Мне стало любопытно, каким это образом эти липовые каменья крепились к столь невесомым и воздушным тканям; словно бы капли росы на лепестках. Ну и, может, выйдет один такой себе на память…

– Всё очень просто, мой дорогой, – раздался у меня за спиной чей-то голос. Столь же мелодичный, сколь мягки были полы шатра. – Все они приклеены на ведьмину смолу. При некоторой сноровке ты конечно сможешь отодрать парочку, но я бы не советовала.

Я оглянулся, не смея даже вообразить себе хозяйку подобного бархатного голоса. Незнакомка – спорить готов, именно она и была той самой «восточная искусительница», – стояла неподалёку в свободных одеждах, какие нечасто встретишь в наших краях, и какие уж точно не подходили под нынешнюю погоду. Две косы, каждая с запястье толщиной, ниспадали на её плечи; а с плеч – на груди. Лицо закрывала вуаль, а цепкий взгляд был изукрашен тенями гуще, нежели предрассветное небо.

– Я ничего такого и не думал, – сглотнул я. – Просто так, интересно стало.

– Это правда, – заметила незнакомка. – Интерес… Ты интересующаяся натура, не так ли, мой мальчик? Но что-то подсказывает мне, что есть у тебя куда как более важные вопросы; те, что заботят тебя много сильнее этих блестяшек. – Она прошествовала мимо, пальцами проведя по моему подбородку. – Знаешь, я могла бы на них ответить.

Меня аж дрожь на краткий миг пробрала, но я себя пересилил.

– Кто вы? – Пришлось мне вообразить себе хмурого отца, чтоб голос не дрожал.

– Моё имя тебе мало что скажет, но, если настаиваешь: Мефхреа диа-Канн. Я – потомственная прорицательница, мой дорогой. Толкую о том, что скрыто в грядущем.

– Обманываете вы, – усмехнулся я. – Говорят, грядущее неведомо никому.

Она пожала плечами:

– Значит, я лишь шарлатанка, которой остаётся только лить слёзы в своей обители.

Она отвернулась от меня и направилась к своему, как я понял, шатру.

– Постойте, – окликнул я её, – если вы и впрямь прорицательница, то докажите это. Ответьте здесь и сейчас, как моё имя?

Она обернулась, стрельнула в меня взглядом своих зелёных, как у лесной змеи, глаз. Подступила ближе, грубо ухватила меня за подбородок. Я не сопротивлялся, любопытство брало своё. Прорицательница целую минуту буравила меня взглядом, затем, повернула моё лицо левее, после – правее. Отпустила, взглянула на ладони. Своим тонким, изящным пальчиком провела по видимым только ей одной линиями. Мне вдруг захотелось схватить её руку, сжать в своей, но я не шелохнулся. Наконец, прорицательница отпустил мои ладони и отступила на шаг. Взглянула на меня сверху вниз, ибо была на полфута выше:

– Неро. Это́ твоё имя, молодой охотник. Неро.

Мне до боли пришлось сжать кулаки, дабы не выказать удивления:

– Как?.. Откуда вы это узнали?!

Но, едва лишь я спросил, как кто-то пихнул меня под ногу и премерзко ущипнул за бедро. И к тому же ещё и гневно гакнул. Некий гусь. Большой и важный, словно баннерет. Шёл себе, шёл, и, видимо, оскорбился, что ему не уступили дороги. Ну а едва я перевёл взгляд с него обратно на прорицательницу, она уже стояла на пороге своего шатра.

– Я читаю в лицах, юноша, читаю в руках и в губах. Иногда в глазах, если вижу, что в них плещется достаточно души. И я многое про тебя узнала, куда больше, чем ты в силах узнать сам. Но, коли решишься зайти, помни, эти ответы будут тебе чего-то стоить.

И бросила на меня такой взгляд, что я едва слюной не поперхнулся. Ну а после – скрылась за бесчисленными полотнищами своего шатра. Я сглотнул; так, что пуговица на вороте расстегнулась. Вдохнул мягкий аромат благовоний, что всё ещё витал в воздухе. Ну и гневно глянул на самодовольного гуся, ничего не желая сильнее, чем увидеть его на своём обеденном столе, зажаренного, и с большущим яблоком прямо в… Ну, или как там обычно гусей к столу подают?

Однако же, шут бы с ним, с этим гусем. Шатёр – этот дивный шатёр, – стоял прямо передо мной, маня к себе обещанными ответами. А ведь ответы были мне сейчас нужны как никогда прежде. Я приблизился на шаг, протянул руку, но задержал её в полупяди от полога. По улице прошёлся ветерок. Зашелестела ткань, меж многочисленных её складок пробились отблески тусклого света, донёсся запах ароматных масел. Мелькнули нагие плечи прорицательницы. Она сидела там, – да и где бы ей ещё быть? – спиною ко входу. Меня ожидала. Однако же, я отстранился. Неужто она и впрямь желала мне помочь? Нет конечно же, хотела денег. Денег и, быть может, чего-то ещё. Услугу, или пари? «Иначе б не завлекала к себе этими своими женскими штучками», – пришло мне в голову.

И тем не менее…

Я отступил ещё на шаг. Достал из-за пазухи кошель, ослабил обмётку и заглянул внутрь. С собой я прихватил около полусотни гион грязным серебром и чистой медью. И это – едва ли не последнее, что у меня оставалось. Потрачу сейчас, и придётся остаток времени лапу сосать, да перебиваться одной только соборной кашей с черствым хлебом.

И тем не менее!..

Нет. «Нет!», – сказал я себе тогда. Хочется, но что-то здесь не так. Что-то, что мне приходится не по нраву. Не верилось в правдивые ответы за обычную плату, да и что это за ответы такие, которые не раздобыть самому, честным трудом и прозорливостью? И хотя меня как будто кто-то в спину подталкивал к этому шатру, я развернулся и восвояси направился. И, пока шёл, не единожды мне чудилось, будто бы ветер нашёптывал: «Зря».

 
⊱                                                  ✧☽◯☾✧                                              ⊰
 

На вертеле, под коптящими угольями, жарился поросёнок, неподалёку ароматно побулькивала в котле похлёбка из баранины, а в сооружённой прямо на площади лагерной печи картопля пеклась. Какая же ярмарка, да без сытного угощения?! Жар тут стоял, ажно дыхание спирало, но никто не жаловался. Хотя оно и понятно: бочонки только и успевали, что меняться один за другим, а от желающих взять себе пенного не было отбоя. Народу здесь толпилось поболее, чем на всей остальной площади, и думалось мне, это всё из-за того, что за гомоном весёлых голосов было не слыхать этих проклятущих трубадуров.

И как это на них ещё собак не спустили? Уму непостижимо.

Тем не менее, не смотря на разносолы, себе я позволил немногое. Не голоден был, да и решил, что юнец, пожалевший денег на восточную прорицательницу, ну а после всё до последней монеты спустивший на рагу из баранины с горохом, смотрелся бы нелепо.

Взял я себе лепёшку с овощами и мясом, карамельное солнце на палочке, да пинту квасу. Уселся со всем этим за свободный столик и стал слушать, о чём люди толки ведут, лишь изредка поглядывая на искристый вымпел палатки, что по-прежнему манил к себе.

Может, ещё и передумаю. А может и нет.

Народ вокруг о чём только ни о чём разговаривал, но, если и звучало в этом гомоне хоть что-нибудь интересное, мне этого было просто не разобрать. Потому-то я и обратил свой слух на четвёрку дворфов, что сидели за соседним столиком. Те смеялись и шутили, сперва в карты резались, а когда ветер принялся их со стола раз за разом сметать, взялись за игру в кости. Трое из них то и дело к пенным кружкам прикладывались, а четвёртый потягивал что-то желтовато-белое, навроде козьего молока. А может, то и вовсе побелка была – от этих бородатых всякого ожидай; кто знает, что им иной раз в голову взбредёт?

– Ещё три пива, красавица! – выкрикнул один из дворфов и повернулся к столу. Накинул монет в ставку и хмуро пророкотал: – Клянусь, сегодня не мой день. Сперва эти меня по третьему кругу обшмонали со всеми податями, теперь вы тут без гроша в кармане пытаетесь оставить… не ровен час, уже завтра я к кому-нибудь из вас в стряпухи наймусь.

Закинул кости в стаканчик, встряхнул и сбросил на стол.

– Молчи, Яшик. Я с тобой ходил горными тропами, ежели помнишь. Стряпаешь ты премерзко, и лично я бы никому не пожелал брать такого отравителя под родные своды.

Все четверо рассмеялись. Покатились кости. Несчастный дворф приободрился.

– О, когда прибедняюсь, мне везет. А ты, недомерок, прикрыл бы варежку-то! Я дела проворачивал и породу крушил, когда у тебя ещё молоко на губах не обсохло. Ха!

Тут четвёртый грохнул о стол кружкой. Его усы были все в белом.

– Так, я чего-то недопонял!..

Вся четвёрка вновь взорвалась смехом, да принялась обмениваться дружескими похлопываниями по спинам и плечам. Аж стол ходуном ходил, кости так и подскакивали.

Принесли три пива. Бородачи пророкотали что-то на своём родном, чокнулись и опрокинули по пол кружки каждый. А затем вновь за игру взялись. Ненадолго, впрочем.

– Мать моя света дневного не видывала!.. Да это ж у меня Каравелла выходит. Каравелла, етить вас в бороды! Ха! Вот это я понимаю. Ну-ка, Бурдин, да-ка мне руку.

Названный Бурдином, всё так же очумело глядя на кости, протянул ладонь, и лишь затем осознал, что это оказалось ошибкой. Сорвавший куш дворф взгромоздился с ногами на стол и принялся, хохоча, вытанцовывать что-то невразумительно, что выглядело как беспричинно скачущий на месте камень. Пиво плескало во все стороны, звенели монеты. Как столешницы выдержали это безумствование, ума не предложу. Однако ж добрый люд дворфа поддержал и через миг-другой нашлись те, кто принялся ему в такт рукоплескать.

– Вот так! – подбадривал он себя. – Вот так-то! Жалую всем по дополнительному броску! Как ни крути, вам меня не перегнать, худобородые. Ваши денежки теперь мои!

– Сядь уже, Яшик, довольно кривляний! Всё равно тебе не удастся стать большим посмешищем, чем ты и так являешься. – С этими словами один из его соседей протянул свои пятерни, дабы усадить смутьяна, но тому всё как с гуся вода. Вертлявый оказался.