Пламя в парусах. Книга первая

Глава третья
Монета на кончиках пальцев

Неро Вандегард

Я хорошо помню то время – даже сам тот момент, – когда убедил отца устроить меня в военную академию. Я хотел стать солдатом, как и он сам; мечтал стать егерем. А о белолигийских егерях тогда ходило немало бравых легенд! Непревзойдённые разведчики, мастера скрытности и засад, асы в обращении с луком и арбалетом, диверсанты. Егерю могли пожаловать чин тысячника, даже если он из простолюдинов; платили довольствие как кавалеристу; нередко знатные рыцари избирали егерей своими оруженосцами.

От шести до десяти лет муштруют на егеря; набирают мальчишек и девчонок из числа первородных, годков девяти-десяти, чаще знатных, но и простецов, если подходят. Меня, благодаря отцу, взяли в одиннадцать; а после двух лет обучения, вернули в семью. Вновь разгорелась смута. Никс-Кхортемские кланы, говорят, сызнова взялись за оружие: впали в немилость у правящих господ, жгут прибрежные города, грабят торговые баржи, угоняют в неволю всех, кого выйдет захватить в разбойничьих набегах.

Вот только враки всё это! Вовсе не разбоем живёт земля призрачного снега!

Однако ж, заяви об этом кто, разве поверят? Меня, равно как и остальных юнцов, хотели отправить на границу. Там, дескать, обучение и муштра пойдут быстрее. Ну и, разумеется, ни я, ни отец, ни уж тем более мать не желали, чтобы моя стрела – случайно, либо же злонамеренно, – пролила хоть каплю кхортемской крови. Или и того хуже: от северянской хладокаленной стали пролилась бы моя собственная.

Мать надоумила, отец похлопотал, и вот меня вернули в семью, разорвав контракт и спалив его обрывки в жаровне. Помню я, – не мог тогда сдержать слёз. Слёз радости и одновременно горя. Пришлось мне свыкаться, хотя военный быт я по-прежнему уважал. Уважал почти в той же мере, что и – как я про себя их называл, – своих братьев по крови; невзирая на того, из каких кланов и родов те происходили. Все норды, кого мне довелось знавать лично, были как на подбор добрыми друзьями и верными товарищами.

И вот ныне стою я меж сожжённых домов моей родной деревни, а гвардеец треплет меня по плечу и повторяет раз за разом, мол, да не переживай ты, парень, это всё северные дикари, но ныне-то они свои клыки знатно пообломали. Говорит: больше сюда не сунутся.

И что прикажете мне думать опосля этих слов? Что чувствовать?..

Я глазам своим поверить не мог. Да в общем-то – и не верил! Смотрел на остовы разрушенных домов, на закопчённые пепелища, а каждый раз, едва лишь моргая, видел за закрытыми веками целёхонькие хаты, как раньше. Будто наваждение какое. Сон наяву.

Снова шагнул вперёд, но гвардеец одёрнул. Сжал моё плечо чуть сильнее. Велено ему было не пускать меня в деревню, пока отец Славинсон не уладит с комендантом, а я был до того потерян, что даже разозлится на него как следует не мог.

Голова болела. Дышалось как-то с трудом. Дрожали руки. Время от времени со щёк я утирал слезы, но те катились совсем без моего ведома, – словно бы так, проформы ради. Это всё шок; по крайней мере, думаю, именно шоком это и было. Я почти ощущал, как в голове, словно камешки в банке, гремят предположения одно нелепее другого; а над всем этим довлеют слова моего прежнего наставника Сайруса Абендена. «Беда, – говорил он, – всегда приходит не ко времени. Но вовсе не потому, что она такая сука. Нет. Просто ты в тот момент оказались к ней в наивысшей мере не готов». Во время моего обучения этот человек за мной вроде как приглядывал. То ли по просьбе отца, то ли чтоб из меня вышел толк, то ли по доброте душевной. Но он был прав, как и всегда: я оказался не готов.

Да и можно ли в принципе быть готовым к чему-то подобному? Едва ли.

– Гнерех!

– Да, господин десятник, – отчеканил гвардеец, не ослабляя хватки.

– Можешь пустить парня, это вопрос решённый. Пусть осмотрится.

– Так точно, господин десятник. Разрешите рассказать ему, что да как?

Молчание. То ли десятник кивнул, то ли головой покачал. Думаю, покачал.

– Так точно, господин десятник! – Отсалютовал гвардеец, развернул меня к себе и опустился на колено. – Ну вот парень, теперь всё по уставу. Ступай, сам на всё погляди. Особо там не копайся, а если чего найдёшь – не утаивай, а неси сюда. Всё понял?

Я кивнул, но, клянусь, это был самый тяжкий кивок в моей жизни.

Гвардеец утёр с моих щёк свежие слезинки, развернул лицом к пепелищам и чутка подтолкнул. Даже и не знаю, сдвинулся бы я иначе с места или так и остался б стоять, но, уже после первых пары шажков, ноги сами понесли меня вперёд. Домой, разумеется, куда ж ещё? По старой памяти я бежал по тропинкам, утаптываемым местными года напролёт, хотя ныне те было и не разглядеть вовсе. Трава здесь повсюду пожухла от жара, а та, что нет, – почернела от копоти и гари. Каждым шагом я тревожил облачка невесомой залы.

Дом. То, что осталось от него. Отец на своём веку выстроил богатое жилище, но ныне – это была лишь груда обломков. Прост чуточку больше, чем все остальные.

– Мама?.. – выдохнул я незнамо зачем. – Папа?!

Тишина. Разумеется, никто мне не ответил. Некому было. Вся деревня, за вычетом рыскающих тут и там гвардейцев, оказалась пуста. Ни следов битвы, ни тел, ни уцелевших.

И некому было ответить, что же здесь на самом деле произошло.

Не помня себя, я полез вперёд. Аккуратно, стараясь не тревожить царящую здесь разруху, как если бы мог, словном по звериным следам, прочесть о всём произошедшем. Но увы. Это всего лишь горелое дерево, истлевшие ткани и припаленные разбитые миски и горшки. Едва ли смогут они рассказать о многом. Обогнув очередную, торчащую словно почерневшая кость балку, я ступил на пол и что-то хрустнуло под подошвой моего сапога. Осколок закопчённого оловянного зеркальца – едва ли не самой большой ценности в доме. Дрожащей рукой я поднял его, пальцем стёр нагар. В нём отразился юноша, несчастный и напуганный, успевший где-то попачкать лицо в саже; а сажу ту прорезали натрое следы недавних слёз. То, естественно, был я сам, и впервые мне довелось таким себя увидеть.

Я бросил осколок, как если бы тот обжёг мне пальцы. Думал – порезался, но нет; это досада и горечь во мне сменились страхом до того внезапно, что я и понять ничего не успел. Спотыкаясь, ринулся я прочь из разрушенного дома, словно тот всё ещё полыхал жарким огнём, и, только отбежав на добрую дюжину ярдов, сумел-таки отдышаться.

Само это место, прежнее моё жилище, вмиг стало казаться мне озлобленным и чуждым. И хуже того, в голову мне взбрело, что всё это – моя собственная вина! Ни что иное, как жестокая кара за произошедшее в библиотеке. Возмездие за любопытство.

Хотя, нет. Не сходится… Никто в ту ночь меня не видел окромя той девицы, да и окажись оно иначе, разве не было б тогда погони? Что же касается её самой, то, будь я ей враг, и она наверняка бы просто бросилась на меня с кинжалом в руке прямо там, в том же проулке. На её месте я, пожалуй, – хотя и не сказать наверняка, – так и поступил бы.

Я хорошенька тряхнул головой. Запустил в волосы руки, хотя те были перемазаны сажей. «Что же это я такое несу? Напасть на юную деву? С кинжалом?! Да ни в жизнь!». На поясе у меня висела фляжка с водой. Я сорвал её, откупорил, вылил в руку и плеснул себе на лицо. Затем – ещё раз. Остатки допил. Прохладная вода не принесла облегчения, не утолила жажды, но, по крайней мере, вернула мыслям хоть сколько-нибудь ясности.

«Нет, это не может быть правдой. По крайне мере, не должно быть таковой! Тут что-то другое». Я вздохнул поглубже. Выдохнул. Вытер с лица. Бросил пустую флягу себе под ноги и вновь глянул на развалины. Они… просто были там. Просто сожжённый дом; не потушить уже никак, но и сильнее не сгорит. И, благо, нет никого под его обломками.

Не сказать, чтоб от этого прям становилось легче, но, по крайней мере, и хуже не делалось. Я подступил ближе, – уже смелее на этот раз, – протянул руку и… похлопал ладонью по сохранившемуся куску стены, будто то было плечо старого моего товарища. Ну и прочь побрёл. Без цели, просто, куда глядели глаза. Каждую мысль, что лезла мне в голову, я гнал, словно надоедливую муху. Жаждал покоя и тишины. Нуждался в них.

Шаг за шагом, я и сам не заметил, как вышел на дальнюю опушку. Высокие травы, властвующие здесь безраздельно, ныне изукрасились трещинами вытоптанных тут и там тропок, – словно этот твой лёд, крепящий прибрежную полосу зимнею порой. Впрочем, оно и не удивительно; раз гвардия взялась за расследование – следопыты исходят тут всё вдоль и поперёк. Такая уж у них служба, разнюхивать, выведывать да подмечать.

Тут-то меня и кольнуло, что охотничий домик здесь как раз неподалёку. Правда, его наверняка уже давно обнаружили и, как пить дать, всё там вверх дном перевернули. Беда, если оно и вправду так, но следовало взглянуть самому. Туда-то я и поспешил.

Кто бы ни был повинен в этих злодеяниях, но охотничий домик он тоже попытался сжечь. Благо огонь не пожрал его целиком; сейчас уже сложно сказать, отчего так. Крыша устояла, да и две внешних стены оказались нетронуты. Замок на двери был сбит. Значит, и вправду тут уже побывали. В дверь я ввалился, едва не вынеся ту с петель. Внутри никого.

– Эй! – крикнул я. – Есть кто живой?!

Тишина. Разве что крысы по углам шмыгнули. Царил тут бардак, да и пованивало неслабо. Всё из-за пушнины на просушки и заготовленного для засола мяса. Не уследишь, пару-тройку дней такое полежит, и все труды по забою и разделке дичи – насмарку.

«Пару-тройку дней… значит, всё произошло незадолго после моего отъезда».

По хлипкому, скрипучему полу я прошёл в соседнюю комнатушку. Туда, где на стойках хранились секачи, рогатины и охотничьи короткие копья. Кто не сведущ в охоте, обычно думает, что для хорошей добычи достаточно лука или арбалета. Это, разумеется, отнюдь не так. Только безумец пойдёт на вепря без доброго секача, а матёрому охотнику хватит рогатины и тяжёлого кинжала, чтоб взрослого медведя раз на раз забороть. Ныне же стойка пустовала, как и кадки для стрел, как и вешалки с плащами и жилетами.

Я не знал, что и думать. Да и едва ли мог думать хоть сколько-нибудь здраво в тот миг. Посмотрел, понял, что пропало всё оружие и вся амуниция, да и вон из хаты вышел.

На улице к тому времени заморосил дождик. Меленько так, небо-то вполне чистое. Хоть и хмурое. Я глянул вверх, всмотрелся в облака и… признался себе, что осталось ещё только в одном удостовериться. Вдохнул поглубже, протёр глаза и, с замершим сердце, шагнул за угол.

И уж лучше б я этого не делал. Лучше бы того, что там находиться, не видел.

Всё моё мужество, вся стойкость, все последние крохи самообладание сорвались в глубочайшую пропасть, и я отчетливо слышал тот звон, с которым они разбились о самое дно. Налетел ветер, зашуршал травами, принёс новые свежести на своём хвосте; но тут же и сгинул, только его и видели. Колосья и лес вдалеке вытянулись, замолчали. Ритуальный Никс-Кхортемский каяк, над которым я трудился чуть более двух лет, и которому совсем немного оставалось до завершения, – да что уж там, он, считай, уже был готов! – валялся у моих ног обожжённый и истлевший до самого днища. Теперь, не более чем бревно для растопки. Настолько невзрачное и презренное, что посади на него кота, брось их в воду, и зверь наверняка предпочтёт плыть сам, нежели спасаться на… этом. Я сжал кулак, хотел в сердцах садануть о стену, – со всей силы, пусть хоть кожу сдерёт, хоть пальцы переломает! – однако ослабевшая моя рука просто опала, а вместе с ней растаял и гнев. Пожалуй, ныне мне не хватило бы сил даже букашку в пальцах раздавить. Опустошённый, я побрёл прочь.

 
⊱                                                  ✧☽◯☾✧                                              ⊰
 

Словно призрак из страны несбывшихся чаяний, я плыл вперёд, отмеряя свой путь нетвёрдыми шагами. Только себе под ноги и глядел, ни на что боле не обращая внимания.

Размышлял.

Отчаяние отступило, хотя своё сердце я по-прежнему ощущал под покровом её хладной тени; приутихла досада, склонили выи страх и озлобленность. Что произошло – то произошло, и с этим уже ничего не поделать. Лишь тёмная, грузная тоска поселилась в моей душе, хотя, как сейчас помню, именно в ней-то и затлели жаром те первые уголья.

Ноги привели меня обратно в деревню, и остановился я лишь тогда, когда выросла передо мной фигура благодетельного отца Славинсона.

– Гайо пресветлый… Неро, мальчик мой, что?.. Что с тобой приключилось?!

Я поднял на него свой взор. Хотел ответить, но, вместо того, не совладав с собой, упал священнику прямо в объятия и утопил лицо в складках мантии на его груди.

– О, святой отец!.. – взмолился я, вновь глотая горькие слезы. – Прошу, ответь: отчего всё так произошло? Откуда это несчастье на мою голову?!

– Ну-у, сыне, полноте. Случается. Сам знаешь, жернова мелют мелко. «…И факел, и звёзды, и пламя свечи – рождают и краски, и тени; как делает то благодетельный свет, поныне и в терньях, и в неги…»

Я поднял голову, отстранился, усилием всей своей воли сдержал влажное в глазах.

– Священное писание от Люция и Артея, третья арка, стих седьмой.

– Вообще-то тридцать седьмой, негодный ты юноша, – улыбнулся отче. – Будь ты моим учеником, и твои руки не знали бы отдыху от ударов лозы. Радуйся, что я лишь твой добрый друг и не более того.

Я… улыбнулся – неожиданно для самого себя. Осталось ещё место для радости.

– Так-то лучше. Пойдём, дружок. Чует моё сердце, тебе не помешает привести свои мыслишки в порядок, а мне, божеской милостью, как раз удалось раздобыть нам немного чая. Скажи, пробовал ли ты чай, Неро? Нет?! Ну-у, вот и попробуешь! Помниться, когда я был немногим старше тебя и… чуть менее сведущ священных истин, куль чая я выменял на серебряный самородок, размером с фалангу большого пальца. И был несказанно горд…

Отец Славинсон продолжил распаляться, расхваливая так и эдак этой свой чай, а я шёл рядом и молча слушал. Было что-то воодушевляющее и без малого чудодейственное в этой его простецкой болтовне. Что-то, что не позволяло улыбке покидать уста надолго.

Однако чай и впрямь оказался хорош. Согревающий и горький, он неплохо так прочищал мозги; совсем не чета нашим обычным травяным настоям. Гвардейцы разбили неподалёку от разорённой деревни лагерь и, уж не знаю, что там отче наплёл коменданту, но и его, и меня вместе с ним, принимали более чем радушно. Дозволили расположиться у костра близь полевой кухни, брать воду и есть из общего котла.

Пока суть да дело, с горячей кружкой в руках и со взглядом, застывшим на чьей-то неприличной зарубке на столе, я принялся копаться в собственных неуёмных домыслах. Собирал в одну кучу и тех недисциплинированных гвардейцев, и прибывшего чаандийца, и загадочную встречу благородных господ в библиотеки, и лишающую разума драконью книгу. И тот немаловажный факт, что книга эта оказалась похищена прямо на моих глазах. Так и эдак крутил я всю эту требуху перед мысленным взором, гадая, что с чем связано.

Уверен, всё это было чем угодно, но только не чередой проклятущих совпадений.

Один из гвардейцев, – едва ли многим старше меня, судя по виду, – подступил к отцу Славинсону и смиренно попросил его внимания. Объяснил, что ему, мол, весточка пришла, сын у него родился, и не лишним будет посоветоваться со святым человеком, какое имя дать мальчугану на первые подстрижины. Я слушал в пол уха. Чаёк попивал.

Меня интересовало вот что: сколь разумного в предположениях, что произошедшее – есть кара за моё самоуправство? Всё-таки, бывают вещи, которые простолюдину видеть не положено, и знать ему о таком просто незачем. Быть может, чему-то подобному я и стал свидетелем в ту ночь, и данный проступок просто не мог остаться безнаказанным?

Отхлебнул чаю.

Пугающие воспоминания о произошедшем в библиотеке по-прежнему терзали меня, но стоит быть честным с самим собой: никто меня не видел окромя той девицы и Гренно, привратника. Но он-то, думаю, и на смертном одре станет всё отрицать – своя шкура, всё-таки, дороже. И раз от них никакой опасности не исходит, тогда…

Я вновь прильнул к кружке, да так и замер от пришедшего на ум озарения.

Та дева!.. Та, кою я сперва принял за убийцу, так ловко шныряла она по теням. Она ведь появилась не из неоткуда, но проникла вмести с теми знатными. Вот же ж я дуралей, раз только сейчас это понял! Получается, все они обо мне в курсе, и этого уже не утаить!.. Беда. Хотя, если так-то оно так, и всё это́ – их рук дело, то возникает ещё вопрос: а почему бы им просто меня не схватить? Что за глупец способен упустить юнца на единственной дороге, но в силах прознать, где тот живёт, и послать душегубов в конец его пути?

Я отстранил горячую кружку ото рта. Облизнул обожжённую губу.

Ну-у… Разве что тот, который намерен сокрыть тайну столь великую, что каждому даже мельком о ней прознавшему не сносить головы! Ну и, если так-то поразмыслить, то, право же, я легко мог вообразить себе такого глупца. Бескомпромиссного, мстительного и коварного; не чурающегося грязных приёмчиков ради своих подлых замыслов.

Тут, о стол передо мной – с силой, что я ажно подпрыгнул, – грохнула жестяная миска. Чай пролился, ошпарил мне пальцы, а дыхание камнем встряло поперёк горла.

– Вот, – рыкнул один из гвардейских поварских. – Комендант велел накормить вас от пуза. Ешьте, пока дают.

Другая такая же миска упала перед Славинсоном, и в ней, как и в моей, исходили паром две поджаренных на огне колбаски в специях. «Отравлено!» – тотчас же подумал я. Но прежде, чем успел хоть что-нибудь из себя выдавить, отче схватил вилку о двух зубцах, наколол угощение и мигом себе в рот отправил. Даже и внимания ни на что не обратил, просто продолжил болтать с молодым гвардейцем, который, как мне показалось, как-то недобро на меня в тот момент поглядел. Сам же я застыл в ужасе.

Тем не менее худшего не произошло. Славинсон прожевал колбаску, проглотил, утёр рот рукавом и, как ни в чём не бывало, принялся за вторую. Молодой гвардеец с ним всё так же беседовал, а на угощение поглядывал без утайки и с явным аппетитом.

На меня боле не косился. Ком в своём горле я проглотил с немалым трудом.

– Что-то не так, мой мальчик? Ты прямо-таки с лица спал. А не ешь почему?

Я поглядел в свою миску, словно ожидал увидеть там червей. Их там не оказалось.

– Я не голоден, отче, благодарю, – выдавил из себя, отодвигая её прочь.

Тот только плечами пожал и отвернулся. Болтавший с ним гвардеец удовлетворил наконец своё любопытство, пожаловал Славинсону за труды небольшой горшочек, принял на чело святое знаменье, поклонился, да восвояси пошёл. Я ему вослед ещё долго смотрел.

Что-то во всём этом мне казалось до боли неправильным. Не иначе как взыграла во мне хвалёная нордская предусмотрительность. Что ж… лучше уж поздно, чем никогда.

– Мм, да это же мёд! – восторженно заявил отец Славинсон, глядя на содержимое горшочка. – Это очень-очень кстати. Ну-ка, опробуем!..

Он раздобыл на столе среди прочего резную ложку, облизнул, зачерпнул ей мёду и в кружку себе отправил. Размешал, отпил, и разомлел. Я принюхался: липа, липовый мёд. Доводилось мне читать былины, где травили едой или вином, но вот мёдом – ни разу.

– Ух, вот так-то оно гораздо лучше. Не желаешь ли, мой юный протеже?

Я понятия не имел, что означает «протеже», но наполовину полный свой стакан к нему пододвинул. Без особого, впрочем, воодушевления. Мысли мои теперича занимало другое: я глазел по сторонам, и всюду мне чудилось, что гвардейцы за мной если даже и не следят, то уж точно не упускают из виду. И взоры свои, чуть что, в сторону отводят.

– Неро, сын мой, – отче, размешивая мне чай, вдруг посерьёзнел, – я понимаю, тебе тревожно, но поверь словам старого священника: всё ещё образуется.

Вернул мне кружку. Моим ладоням, оказывается, недоставало её тепла.

– Дак разве ж вы старый, отче? – заметил я, принюхиваясь к новому аромату.

– И то верно, мальчуган, ха-ха, и то верно! Однако же не перебивай. Я это к тому, что не хотелось бы мне, чтоб ты какую глупость выкинул пока мы тут. Вижу же, что на душе у тебя неспокойно. Вот дней через десять мы вернёмся в аббатство, и тогда…

– Что?! – встрепенулся я, ажно со скамьи привстал. Славинсон этого как будто бы даже и не заметил. – Целых десять дней! Неужели так долго?!

– Да, мальчуган. Сам видишь: мост через реку разрушен, да и платину смыло. Лодки все тоже разбиты. Ни на бревне, ни на плоту не переправиться, разве что сыщется дюже отчаянный кто. Комендант мне поведал, что материалы на починку уже заказаны, но дней через семь только прибудут. Ну и пару-тройку деньков на постройку. Так-то.

У меня аж пот на излобье выступил. Я ещё разок окинул взглядом всю округу, призадумался, и понял, что за столько-то времени бесповоротно сойду здесь с ума. От тоски и неведенья, но в первую очередь – из-за страха перед тем, что чья-то незримая длань может править всеми здешними моими злоключениями. И даже если оно на самом деле не так, и я ошибаюсь, – уж лучше бы поостеречься. Я твёрдо решил, что не останусь здесь надолго. И не вернусь, пока не возвратится всё на круги своя, либо – хотя бы, – пока не уберутся разнюхивающие тут гвардейцы. Уж не знаю, что произойдёт прежде.

Я тяжко вздохнул. Отпил сладкого, пряного чая. Убрал прядки волос с лица.

– Боюсь, это невозможно, отче. Слишком долго; слишком тягостно мне будет тут оставаться. Думаю… думаю, лучше б мне уехать на какое-то время. Ты ведь понимаешь?

– Уехать?! – отец Славинсон вскинул бровь. – Ну а куда же ты поедешь, мальчик мой? Обратно в Гринлаго? Отчего же так скоро?! Я понимаю, у тебя горе, но ведь…

– Дело не только в этом, добрый мой священник. Ты ведь знаешь, – я перешёл на шёпот, – знаешь ведь, кто́ моя мать? Ко всему прочему я опасаюсь быть раскрытым.

Отче замолчал. Призадумался.

– Прошу, поедемте! Вернёмся в собор. Ночевать в тепле, на мягких перинах, имея над головой надёжную крышу, несравнимо лучше, нежели здесь, в телеге, под открытым небом, неподалёку от разорённой деревушки. Чуждо мне здесь, неспокойно.

Честно признать, мне думалось, что доброму Славинсону мои слова придутся по душе, но, оказалось, всё вышло совсем наоборот. Он беспрестанно барабанил пальцами по столу, сопел, морщил лоб и хмурил брови. Будто сказал я при нём чего недозволительного.

– Ладно. Будь по-твоему, проказник, но, сдаётся мне, ты чего-то недоговариваешь. Но это уж пусть будет на твоей совести! Врать священнику – оно, знаешь ли, и не умно, и не к чести. Пойду, потолкую с комендантом. А ты пока тут посиди! И чтоб без глупостей.

Отче поднялся и вышел из-за стола, недовольно что-то бормоча себе под нос.

Я кивнул, хотя на душе у меня мягкое смешалось с колким. Почувствовал себя обманщиком. Даже хуже – обманщиком и трусом. И, как будто этого было недостаточно, вновь нагрянула та чёрная замогильная тоска. Злая и липкая. Как будто небо надо мной, – и надо мной только, – потускнело. Ничего ещё не было ясно, но что-то во мне твердило, что я остался не у дел; что я всех и всё потерял. Знаю, это утрата ритуального каяка меня так подточила. Казалось бы, мелочь, но на деле – самая глубокая и дрянная рана за весь этот поганый день. По крайней мере, именно таковой она мне в тот миг и виделась.

Я осознавал, что по-прежнему не в себе; что не могу мыслить и рассуждать здраво. Утраченный кров терзал меня в меньшей мере, нежели какая-то там лодочка. Казалось бы – нелепость. Вот только лодочка эта была той самой нитью, что связывала меня с Родиной. Настоящей, всамделишной Родиной, – той, которая жила в душе и мерцала перед взором, стоило лишь моргнуть, – а не тем клочком земли, на которой я был рождён и взращён.

Что же касается родни, то за их судьбу я и вовсе не имел беспокойства. Всю мою жизнь они показывали себя деятельными и благочестивыми людьми, и, хотя сейчас мне как никогда прежде не хватало увесистых рук отца на плечах, да лучезарной материной улыбки, но у меня и мысли в голове не было, что с ними могло случиться непоправимое.

С кем угодно, но только не с ними.

Я шмыгнул носом, осипло, совсем по-старчески вздохнул. Покрутил стаканчик в руках, поболтал остатки чая на донышке. Думал допить, но вместо того просто вылил.

 
⊱                                                  ✧☽◯☾✧                                              ⊰
 

Отец Славинсон топал нарочито громко, а когда плюхнулся за стол, ухнул, словно бы престарелый филин. Меня будил. Даже удивительно что я, сидя за столом, задремал.

– Ба, меня столько времени не было, а ты так и не поел, мой мальчик.

Колбаски остыли и выглядели уже не так аппетитно. Я отодвинул их прочь.

– Как наши дела, отче? – поинтересовался. – Есть ли добрые вести?

– Смотря что́ считать добрыми вестями? Если ты о своём, то мой ответ – да, есть. Комендант, конечно, удивился, но своё дозволение на отъезд дал. Даже сопровождающего выделил. Ему, дескать, нужно рапорт передать, так что всё равно гонца отсылать в дорогу.

Отче произнёс всё это тем тоном, которым сетуют на грязь, облепившую сапоги. Пустым и холодным. Не знай я его, подумал бы, он затаил на меня обиду. Только вот если оно и вправду так, то, интересно, из-за чего это? Я отёр руки о штанины, прочистил горло:

– Значит, мы можем собираться? Мне по-прежнему кажется, что оставаться тут…

Отец Славинсон многозначительно взглянул на меня, что я аж запнулся.

– Точнее сказать, это ты можешь собираться, мой мальчик. Я-то остаюсь.

– Что?!! – удивился я вне всякой меры. – К-как?.. Как это?!

– Дак я и не собирался уезжать. Моё ж хозяйство прямо за рекой, ты позабыл поди?

У меня, признаться, от этих слов просто челюсть отвисла. Нас ведь и так всего двое осталось, а отче наши и без того незначительные силы ещё сильнее дробил. Не к добру.

– Я не поеду! – Голос мой, удивив меня самого, прозвучал, словно звон чеканного молоточка по железяке. – Отче, право же, без тебя – нет, не поеду! Ни в коем разе.

Тот озадаченно округлил на меня глаза:

– Это ещё почему это?!

Почему это… Действительно, почему? Не потому ли, что хуже, чем оставаться в лагере, где среди гвардейцев могут скрываться враги, только в одиночку отправится в дорогу, чтоб недруг уж наверняка мог подкараулить тебя вдали от посторонних глаз?

– Просто… просто так надо, отче! – замотал я головой. – Поеду с тобой, если ты поедешь, либо же останусь здесь, если останешься ты. Вот так вот!

Я подобрался и скрестил руки на груди. Отец Славинсон заметно так посуровел.

– Сыне… – выдохнул он. – Ты, да простит меня Гайо за такие слова, рассудком что ли помутился? Ну, право же, что это ещё за «хочу – не хочу», «поеду – не поеду»? На кой ляд я тогда перед комендантом ковром стелился?! Или это ты рассердить меня удумал?..

Хотел сказать что-то ещё, но замолчал, шумно дыша и широко раздувая ноздри.

Я, признаться, никогда прежде не видел отца Славинсона таким рассерженным. Даже не рассерженным, нет – обиженным даже. Обиженным и сильно оскорблённым.

Собрался, было, ответить ему, но, благо, успел опомниться и заблаговременно язык свой прикусил. Отче так-то прав был. Там, за рекой, за сожжённым мостом, стояло его аббатство. В застенках всего-то человек пять монахов обитало; притом, насколько я знал, один был слеп, другой нем, а ещё двое – блаженны. Всё ли с ними в порядке? Живы ли они, или так же пропали без вести, а само аббатство разрушено и сожжено? Позор мне, что я сразу о том не подумал. Ну а теперь уж делать нечего, иного не попишешь.

– Прости, отче. Я… я погорячился, ляпнул недодумавши. Испугался, наверное.

Славинсон только губы поджал и ещё раз тяжко вздохнул. Взял со стола стаканчик, глянул внутрь, взболтнул, да и разом допил, что оставалось. Со стуком поставил на место.

– Ладно уж, забыли былое. Но ты уж, мальчик, думай, о чём говоришь, ладно.

Кольнуло.

– Я уже не мальчик, отче. Я – взрослый.

– Правда? А, по-моему, повёл ты себя только что как обычный мальчишка…

На этот раз – сильнее. Отец Славинсон – по лицу было видно, – и сам понял, что сболтнул лишнего. Думаю, так-то он не хотел меня задеть, но… сказанного не воротишь. Неловкий наступил момент, обидное для нас обоих молчание. Для меня уж точно.

Прошло немного времени, к нам подошёл один из гвардейцев и сказал, что гонцу с минуты на минуту уже отправляться. Он один, верховой, а я, поскольку веса небольшого, вместе с ним поскачу. Велел готовиться и выходить на дорогу, да не затягивать.

Я с трудом себя от скамьи оторвал. Оставаться здесь не хотелось, но и уезжать тоже было решением не из лёгких. Собирать мне, по большому счёту, было нечего. Весь мой нехитрый скарб, отцовский нож, да и несколько монет оттягивали пояс, а потому я вернулся к остову дома, глянуть ещё разок, что там оставалось. Полазил, покопался, но, окромя того самого осколка зеркальца, так ничего и не нашёл. Был где-то здесь закопан на чёрный день мешочек с домашним серебром, ну дак разве ж его сейчас отыщешь? В конце концов, я оставил попытки. Найдётся так или иначе в следующий раз, когда я вернусь.

Уходя, я ещё раз окинул взглядом всю деревню. То, что от неё оставалось. Думал, естественно, о том, чтоб поскорей всё наладилось. Дома отстроить – не проблема; другое дело – во всём произошедшем разобраться. Ну и хотелось бы мне, чтоб я ошибался: чтоб не при чём тут были ни та проклятущая драконья книга, ни эти взбалмошные дворянчики, вздумавшие так не ко времени и ни к месту свои нелепые склоки улаживать.

Отвернувшись, я зашагал прочь. Только подступил к дороге, и тут что-то звякнуло у самого мыса моего сапога. Тускло блеснуло и скрылось в траве. Я огляделся. Вокруг была целая прорва гвардейцев; помнится, один из них мне говорил без ведома ничего тут не трогать. Потому-то я сделал вид, что просто задумался, а как находку в траве разглядел, присел рядом и принялся сапог поправлять. Оказалось – монетка медная, в рукав её сунул.

Гонец седлал жеребчика и навьючивал последние сумы. Как меня увидел, махнул, чтоб я поторапливался. Отче рядом с ним стоял, тоже меня дожидался. К вечеру уже шло, вновь поднялся ветер, небо окончательно тяжёлой пеленой затянуло. Снова заморосило.

– Отче, – подступил я к священнику, – я хотел ещё раз извиниться. И за капризы свои, и за то, что уезжаю. – Глянул мельком на гонца. Довольно молод он был и вполне весел. Не казался злодеем, хотя, пожалуй, злодеями никто на первый взгляд не кажется. Отвернулся от него. – Обещаю возвратиться при первой же возможности, отче, и… Да что уж говорить!.. Только скажи, и я чего угодно наобещаю, лишь бы ты на меня не серчал!

То ли это морось безобразничала, то ли отче от сказанного едва не прослезился.

– Ох, негодник, вот же ж ты языкастым иногда бываешь! Но не тревожься, я не в обиде. А пока вот, возьми-ка это на дорожку. Чтобы не так тягостно тебе было.