Организм

– О чём вы? – девушка снова потыкала пальцем в телефонную трубку, и оттуда вылезло чьё-то розовое ухо.

– Я нынче слаб, дитя моё. В руках моих нет сил, чтоб достоинство собственное поддержать, – он смешался, замолчал, не устоял на ногах и упал.

Не знаю, что он делал дальше, но по Организму ходили слухи, что у него был сильный шок, в результате которого он попал в палату для нервноослабленных. Не знаю. Не хочу врать.

Но мне доподлинно известно, что Лапита Катасоновна находилась в ужасном состоянии духа и тела. Появившийся в её кабинете через час, как и обещался, пунктуальный Булочкин пришёл в негодование, узнав, что его подчинённый отказался удовлетворить требования Овидьевой.

– Вот уж я его к ногтю, сотрудника такого! Докладную немедленно! К эфиопам его зашлю, пусть бушменов вербует, подлец такой! А то привык, понимаешь, по Парижу щеголять, красавец.

– Не сможет он к бушменам, его уже в медицинский корпус забрали. Как же мне быть теперь? – рыдала Лапита. – Ведь никто другой не может. Огонь должен затушить раздувший его. Такова моя природа.

– О чём вы, милейшая Лапита Катасоновна? – не выдержал Булочкин. – Какой огонь? У нас с огнём шутки плохи.

– Огонь тела, который жжёт пуще огня душевного. И затушить его способен лишь раздувший это пламя. Но злостный поджигатель коварно отказался от меня, – она подхватила синий подол платья и принялась утирать бегущие слёзы. – Помогите мне.

И она кратко объяснила ему суть запутанного любовного дела. Валерий Изюмович пошевелил усами и по-военному пожал руку очаровательной женщины. Ощутив через это прикосновение весь аромат её сочного возраста, Булочкин заявил, что ему необходимо удалиться на время к себе в кабинет для обдумывания некоторых деталей возникшей проблемы.

Шагая по коридорам, он пытался разобраться в обуявших его чувствах, разоблачить собственные глубины и открыть для себя всю скрытую бездну ума. Среди прочих дум он приметил одну весьма черноглазую и опалённую жарким солнцем Сицилии. И эта мысль его весьма насторожила.

Дело в том, что честный офицер Булочкин в дни своего поступления на службу скрыл от начальства свои далёкие сицилийские корни. Это не пугало его раньше, но очень испугало теперь. Итальянская ревность закипела в сердце, пробиваясь наружу. Булочкин уже видел себя над окровавленным телом бедняги Писарева. Чувство ревности было столь велико, что могло запросто расстроить всю его карьеру.

Валерий Изюмович понимал также, что вся сложившаяся ситуация могла быть не просто случайным стечением обстоятельств, но хорошо продуманной провокацией, чтобы выявить его далёкие сицилийские корни и вытурить его за это из Организма. Бросать службу он не хотел, значит, следовало повести себя совершенно неординарным образом и тем самым утвердить своё положение. Мысль была сложной и требовала сложного подхода.

– Я понял! Я скрою мою итальянскую ревность за маской русского великодушия, – воскликнул он и от неожиданности даже икнул. – Поразительно, как это мне сразу не пришла в голову такая простая и замечательная мысль…

Разволновавшийся Валерий Изюмович Булочкин расправил плечи и бросился по коридору обратно. Он слышал, как под пиджаком его хлопали стиснутые орлиные крылья.

Через несколько минут Лапита Катасоновна, ещё не пришедшая в себя от нанесённого ей морального ущерба, таращилась на строго сведённые брови Булочкина. Пару раз она шмыгнула носом, пока он сурово молчал, но затем притихла, и даже поэтическая буря, бушевавшая в её груди, рассеялась под гипнотическим взглядом Булочкина.

Он отечески приложился губами к её мраморному лбу и тут же подробно и чётко, как это принято в Организме, изложил суть вопроса, чем вызвал на щеках обожаемой Лапиты заметный румянец, а в глазах её заметил мечтательный томный блеск. Впрочем, он не позволил Овидьевой находиться в состоянии лирических блужданий долго.

– Прекратите мечтать! – вернул он женщину в реальность. Она вздрогнула и увидела, как из-под пиджака его вырвались два взбудораженных орлиных крыла, расправились, превратились в чёрный плащ летучей мыши и тут же растворились. Лицо Булочкина обрело деловитость и решимость. Осветив несколькими романтическими лучами тайные уголки любвеобильной души Лапиты, Булочкин умело расставил всё по своим местам и заключил:

– Я избавлю вас от мук и подарю вам радость, божественная моя.

– Но как? – несчастная женщина принялась заламывать аппетитные руки.

Лицо Булочкина осветилось изнутри радостной уверенностью.

– Я замещу вам вашего Евсея.

– Но как? Он ведь неповторим в своём девственном огне.

– Откуда вам это известно? Прислушайтесь к старшему по званию. Я всё смогу…

Она кивнула в ответ и сглотнула слюну.

– Дивная моя Лапита…

Произнеся это раз десять, он почувствовал, что стали подкрадываться и другие слова. Тогда он спешно заверил женщину в своей страстной любви к Лапите лично, её душе и телу, предложил ей руку и любовный огонь, который назвал испепеляцией. Какая женщина могла устоять после этого?

– Ох, – пропела она и, переполненная глубокими переживаниями через край, обвила Булочкина жадными руками.

Последующие действия не представляли собой ничего особенного, тем более, что все они сокрылись бы от самого любопытного взора под ворохом сброшенной одежды. Лишь временами из-под вздымающихся складок материи вываливалась нервная женская нога, пытаясь сбросить прицепившийся хлястик бюстгальтера, и верхняя часть женского туловища порывисто выползала то и дело из-под одежд и руками тянула к себе голову Булочкина.

– Ох, – восхищённо покрикивала женщина и прятала лицо Валерия Изюмовича в колыхавшихся волнах своих пышных грудей.

Внезапно всё стихло. Громкое сопение растаяло. Булочкин переполз на ослабших руках к краю дивана и упал неподвижно, раскрасневшийся и счастливый. Рядом глубоко и ровно дышала любимая женщина с шикарным телом и таинственной необъятной душой.

В следующую минуту дверь кабинета распахнулась. Вошли суровые сослуживцы, не постеснявшиеся разрушить атмосферу чувственности и любви.

– Гражданин Булочкин, вы арестованы. Наденьте штаны.

– Как так?

– Вы обвиняетесь в государственно измене…

***

– Ты больше не хочешь меня! – воскликнула Лена.

– Я не могу хотеть того, чего нет. Тебя больше нет для меня, – сказал ДБ. – Ты всё испортила, Прекрасная, и ты прекрасно знаешь это. Ты прекрасна во всём, даже в своей подлости. Ты предала меня, ты предала Организм. Не удивлюсь, если узнаю, что ты предела и тех, ради кого предала Организм. Ты прекрасная предательница…

Лена медленно поднялась и оправила юбку. В руке она нервно сжимала маленький пистолет.

– Запрёшь дверь за мной? – спросила она.

– Зачем? Мне боятся нечего. Меня всегда пугала только неизвестность, а сейчас всё предельно ясно. Да и можно ли спрятаться за дверью, если на тебя надвигается Организм? Я не собираюсь прятаться, я открыт и даже сам выйду на открытое пространство… Вы все старались запугать меня, и я боялся поначалу, но теперь не боюсь. Помнишь, я рассказывал тебе, что Ташунке Уитко ехал в форт Робинсон и знал, что там его убьют. Он не знал лишь, как это случится… Я не стану прятаться и поеду в форт Робинсон. А что будешь делать ты? Удирать?

Лицо Лены сделалось серым. Она быстро повернулась и в два шага оказалась у двери.

– Какая гнусная жизнь, – услышал ДБ её сдавленный голос, когда она отпирала дверь.

Щёлкнул язычок замка. Квартира наполнилась тиканьем часов. Никогда не казалось ДБ, что часы звучат так громко. Наверное, у него внутри никогда не царила такая тишина.

Он долго сидел без движения за столом, а когда вернулся к действительности, за окном уже начинало светать. Он поднялся и вышел на балкон. Такой лёгкости и свежести он давненько не чувствовал. Казалось, внутри перещёлкнул какой-то рубильник, включив неведомый усилитель всего, что нравилось. ДБ не сразу заметил, что его лицо сияло улыбкой, а когда обратил на это внимание, то попытался согнать улыбку, но она не уходила, изливаясь на него изнутри, из глубокого источника, помещённого в сердце. Он стоял на балконе, держась за перила, и смотрел в бледное небо, чуть тронутое розовыми красками рассвета.

ДБ закрыл глаза, но небо не исчезло. Оно необъяснимым образом расширилось, заполнило собой всё вокруг. Балкон исчез, ноздри учуяли запах увядающей полыни…

Он качнулся, когда конь под ним сделал шаг и фыркнул.

– Не нужно ехать туда, брат, – произнёс кто-то рядом. – Моё сердце чует неладное.

– Я знаю, что там будет, – ответил ДБ и понял, что его голос был чужим. Голос звучал не как обычно, но принадлежал ему. Более того, ДБ знал этот голос.

Он посмотрел вниз и увидел свои смуглые руки, засаленные рукава кожаной рубашки, гриву коня. Впереди неподвижно лежала прерия, очерченная на горизонте кромкой скал.

– Всё в руках Великой Тайны, брат мой, – ответил ДБ и подумал, что о таком удивительном сне он мог только мечтать. Справа от него сидел на худой рыжей лошадке усталый индеец с распущенными волосами. Позади стояла повозка, в которой лежала молодая женщина. Несколько индейцев в синих мундирах неподвижно сидели на конях и пристально смотрели на ДБ…

Нет, он не был ДБ.

Он был кто-то другой…

Необъяснимое… Страшное… Счастливое… Умопомрачительное состояние величия… Быть тем, о ком всегда думал… Смотреть на жизнь его глазами…

– Ташунке Уитко так и будет ждать здесь? – с вызовом спросил один из одетых в синий мундир. – Ташунке Уитко не может решиться? Он боится?

ДБ улыбнулся в ответ. Впрочем, то была не улыбка, а почти неприметное движение потрескавшихся губ. Он понимал, что скаут хотел оскорбить его, вызвать раздражение, гнев. Но внутри не осталось места для гнева. Внутри звучала лёгкая песнь свободы.

Впереди лежала жёлтая осенняя прерия, темневшая тут и там коричневыми пятнами полынных кустов. Любимая, милая сердцу картина. И горная гряда с голубоватыми снежными вершинами.

Он обернулся к повозке. Жена спала, измученная болезнью и переездом.

– Форт Робинсон совсем близко, – индеец справа не отрывал глаз от горизонта.

– Едем, – сказал ДБ.

Он тронул коня, мягко ударив пятками по его крутым бокам. Сзади загрохотала повозка, дружно затопали кони. Все напряжённо молчали. Никто не знал, чем закончится встреча Ташунке Уитко с армейскими офицерами. Всех терзало беспокойство. Исход встречи был известен только тому, кто сочинил эту пьесу. Ташунке Уитко ехал умирать. Тропа его жизни заканчивалась в форте Робинсон. Он не боялся, но ему было горько от мысли, что его жизнь не пошла на пользу людям. Было горько от мысли, что ничего нельзя изменить, потому что всё шло так, как было предначертано Великой Тайной: рождение, война, предательство, разочарование, смерть…

Возле стихов

Окно юности (1986—1989)

 
Как мне запечатлеть ушедший день,
в котором я не оставил ничего?
 
 
***
 
 
В погоне за чем?
За собой ли?
Сомнительно…
Кто ты?
Зачем ты бежишь так стремительно?
Кто впереди тебя?
Тень твоя?
Что с того?
Ведь нельзя заглянуть ей в лицо!
Да и зачем?
Ты – не тень. Тень – не ты.
Когда ты умрёшь, тень останется с ним,
С телом твоим…
Им двоим
Место здесь на земле.
Ты ж прозрачно уйдёшь.
 
 
***
 
 
Я – дом.
И двери, коим нет числа, распахнуты во мне
для чувств и мыслей – гостей всегда желанных.
Я – слово.
И трепетанье воздуха от звука моего пронизывает сердце,
дробя его на тысячи прекрасных лепестков.
Я – шаг.
И поворот планеты под ногами отмечен
пройденным путём осознанных ошибок.
Я – грань.
И мною делятся на плоскости пространства времени,
в пересеченьях образуя жизни человеческой черту.
Я – дух.
И лик не нарисован мой никем,
дыханием же моим окутан каждый.
Я двигаю других,
другие же передвигаются во мне.
 
 
***
 
 
Краска по холсту
потекла
ярко-красной
кровавой каплей,
будто кто-то ткнул в холст
ножом
и разрезал набросок идеи…
 
 
***
Любовь, увы,
так скоротечна.
А красота
бациллой старости
поражена.
 
 
***
 
 
Вода чёрным стеклом
над глубоким илистым дном
без движений висит,
облака отражая.
Неизвестности белое лико,
на череп похожее,
дрожит под пластами
тяжёлой воды,
пустыми глазницами тину глотая.
Грустное небо
сверху взирает
на призрачный череп —
останки печальной любви
из прошлого века.
Утопленник спит одиноко…
 
 
***
 
 
Холодной колкой синевой
темнеет утро,
глубокий снег в тенях сугробов…
Февраль заледенелый завис
так низко-низко
тяжёлым сонным небом,
и медленно течёт к весне
запорошённая у берегов река.
 
 
***
 
 
Вокруг так много дверей,
а я не знаю, в какую мне стукнуться головой.
Я вижу спутанные следы на талом снегу,
вижу чьи-то грязные пятки в кровавом сугробе.
Хватаюсь за сердце,
рука примерзает к нему.
лёд сковал всё вокруг.
даже слёзы – корка на лице.
А кажется, что мир тает вокруг…
И вот, хромой на две ноги,
проковылял ко мне кошмар,
запрятав голову свою под капюшон…
 
 
***
 
 
Вижу следы на талом снегу,
хватаюсь за сердце,
рука примерзает к нему.
Всё застыло кругом.
Корка льда вместо слёз на лице.
И тут замечаю – ко мне ковыляет,
хромой на обе ноги,
кошмар босоногий.
Не видно ни зги в тени капюшона.
И слышится хруст снеговой.
 
 
***
 
 
Крадучись, входит памяти изнанка.
 
 
***
Пройду в половину времени
Мой терновый путь.
Пусть всё окончится побыстрее,
Зато не будет скучно.
Пусть
время останется другим —
тем, кто любит существование.
Мне же так много не нужно,
я живу своим временем,
в котором осталось моё прошлое.
 
 
***
 
 
Суета на стене в часах.
Тик-так, тик-так…
Тишина.
Остановилась.
Насуетились сполна.
Вот и вся суета.
 
 
***
 
 
И комната была пустая.
И я стоял совсем один.
Постель помятая, немая.
Мне кажется, я очень мним…
Я помню всё,
я вновь с тобою,
я вижу волосы твои…
и мышцы ног, и грудь…
И линия спины – такая плавная…
И дрожь в руках
и на губах моих.
Но комната моя пустая.
Я сильно пьян,
и в голове кружит.
Мечты о прошлом…
Сладость…
Нежность…
Уж всё ушло.
Остался только бред моих воспоминаний…
И многоточье моих слов…
Я не могу сказать, что без тебя мне больно…
Тебе я не могу о том сказать,
иначе будешь знать,
что целиком в твоих руках…
Дурак…
Я не скажу… стерплю…
И знаю, что не в твоих сейчас руках…
В руках вина,
но от тебя я тоже не свободен.
Ведь ты – вино…
Ты тот же хмель несёшь.
 
 
***
 
 
Не знали чувств высоких.
Не знали, что есть воздух чистый.
Поэтому дышали пылью
и развозили друг по другу слюни
при каждом поцелуе,
считая, что такой и должно быть любви.
 
 
***
 
 
Соберу в ладонь твои слёзы,
стану чашей доброты
и прибежищем боли белёсой,
и глазами слепыми любви.
 
 
***
И снова дождь сверкает звёздами в моих руках.
 
 
***
 
 
Жизнь растаскивали по крохам,
сначала робко, рукой прикрывая движение,
затем смелее,
а нынче совсем уж нагло
заталкивают куски в рот,
давились, но глотали, пуская длинные слюни.
 
 
***
 
 
Повернувшись спиной,
ты пойдёшь по аллее,
туман раздвигая руками.
В тихом утре
твои смолкнут внезапно шаги.
Я ж останусь стоять
серым облаком
едкой печали,
словно в муторном сне
из раскрытого рта извлекая
бессловесные чувства мои.
 
 
***
 
 
Время
разбрызгано
вином по столу.
 
 
***
 
 
По голой холодной улице,
где серые стены – в небо,
уныло влачился ветер,
пыльный мусор таща нелепо.
И небо провисло над крышами,
взирая слепыми тучами
на длинную чёрную крысу,
одинокую и вонючую.
А ветер змеился по улице,
клочки мусора прыгали следом.
Город спал сном железобетонным,
сном холодным,
сном самозабвенным.
 
 
***
 
 
И чёрный ворон захлопал крылами,
разгоняя пыль по земле.
И ножами война в кровь изрезала счастье,
беспечное мне развалив бытие.
 
 
***
 
 
Скрипучими колёсами
по узким улочкам
века укатились
в туманы истории…
Из тьмы лабиринтов,
заполненных крысами,
смолистое пламя факела вырвется,
вздуется, скорчится,
пеплом рассыплется,
страшным гигантским грибом всё накроет…
 
 
***
 
 
Кто доведёт меня до пучеглазой ведьмы?
Кто укажет дорогу в страну королей?
Не надо утверждать, что это мои бредни.
И не кричите, что у мыслей нет теней.
Ещё вчера я жил в тех дивных сказках
и лишь из любопытства заглянул сюда.
Но ведьма та, сама иль по подсказке,
в один конец билет мне продала.
И вот я здесь увяз, как в илистой трясине.
Кричу: «Ау!», но тишина в ответ.
Толпы людей, по скрытой от меня причине,
проходят мимо, словно меня нет.
Куда же подевались ведьмы?
 
 
***
Я вижу, как свеча тихонько затухает.
Не потому что догорела вся,
а потому что её кто-то задувает.
 
 
***
Ах, как хочется быть красивым,
сильным,
благородным,
смелым,
порядочным.
Хочется уважать себя,
хочется иметь на это полное право…
 
 
***
 
 
О, как ты бесхитростна, дорога любви!
 
 
***
Корни слов пустить по бумаге…
 
 
***
 
 
И вот я снова не умер,
Опять усталые глаза открыл.
Свет, яркий без меры,
На кафельных стенах застыл.
Тишина ватный рот распахнула,
спиной втиснулась в потолок…
И плывёт надо мною акула,
задевая хвостом мой висок.
В высоте океанской пучины
солнце воду качнуло, и вот
снова кран на стене различил я,
ноги тощие, дряблый живот.
Всё никак не умру. В теле томно.
В тесной ванне под пластом воды
невесомая кровь слишком сонно
жизнь выводит в иные миры.
Но уже меркнет кафель на стенах.
Бритва, рыбью надев чешую,
ещё раз проскользнула по венам,
унося в море душу мою.
 
 
***
 
 
Над голубой
пустынной дорогой
бесформенными пальцами
нащупывает путь густой туман.
 
 
***
 
 
По реке – гробы,
по чёрной реке жизни,
А вдоль реки – столбы
с распятым телом мысли.
Стаканы битые,
консервы, шины,
портреты лидеров,
авторитеты,
кители…
Истёртая бездумием тропа,
ведущая нас прямо
в никуда…
 
 
***
 
 
Ужели мне совсем ничто не светит?
Ни даже редкий ныне солнца луч?
Молчащий телефон, конечно же, за всё в ответе,
а воздух в комнате прохладен и колюч.
Любовь чиста и вместе с тем ужасна
своей наивною надеждой на ответ.
И всё ж у телефона я сижу напрасно,
как будто голос в трубке принесёт мне свет.
И вот звонок! Снова и скоро встреча!
Пускай известно мне, что впереди обман,
что счастья нет, но я хочу беспечно
рукой притягивать к себе твой стан.
Я целовать хочу и обнимать… О Боже!
О чём я грежу? Где глава моя?
На час, на два забудусь я, но позже
изголодавшийся кошмар сожрёт меня.
И всё замечется, умрёт, начнётся вновь.
Душа заноет, боль засядет в сердце.
И будут немощь, слезы, скорбь и кровь.
И счастье будет…
только слишком мимолетно,
чтобы о нём упоминать.
 
 
***
 
 
И вновь я слышу голоса безмолвные,
кричащие от боли,
оттого, что правда глупостью своей
кромсает душу.
 
 
***
 
 
Оглохла тишина.
Глаза стеклянным ужасом залиты.
В немом опустошеньи замерла земля.
Ни голосов, ни шороха травы.
И опалённый взрывам ветер
упал бессильно
меж сгоревших рёбер разваленных домов.
 
 
***
 
 
Закапывали в землю трупы новобранцев,
и покрывалась язвами могил земля…
Слёзы в глазах при виде куч ненужных
школьных ранцев…
Уродливо крестами исчерчены поля.
 
 
***
 
 
Выстрел.
В небе дырка от пули.
Кровь сочится на землю с небес.
Боги плачут, как плачут люди.
А кругом – мертвечина.
Живых нет сердец.
 
 
***
 
 
Птица испугалась,
вскрикнув, зашумела крыльями,
разгоняя солнце,
смешанное с пылью.
 
 
***
 
 
Кто я?
Чей голос во мне говорит?
Чья смерть во мне
Невыносимой болью бьётся?
Кто я?
Чья жизнь во мне агонией прервётся?
Облив меня холодной пустотой?
Кто я?
И чьей печалью
Я переполняюсь?
 
 
***
 
 
Всё время один.
Людской омут вокруг
лишь затягивает,
суетою пугая.
Я опять ухожу
в мир, где
ждёт меня друг,
от которого
душу я принял,
сам того не зная.
 
 
***
 
 
Венок из ярких цветов,
пестрота вокруг головы.
Сплетённая радуга рваных стволов.
Венок смерти и красоты.
 
 
***
 
 
Проснувшись в серый час оскала,
Я улыбнулся сам себе…
 
 
***
Я хочу рассказать стакан на свету,
рассказать следы пальцев на стенках,
солнца луч, преломлённый в стекле,
пыль, прилипшую к высохшей пене,
крошки хлеба, окурок на дне…
и убитую тень одиночества
во вчерашнем прокисшем вине.
 
 
***
 
 
Луна потерялась, скрылась в тучах,
и рыцарь остановился,
не зная, куда дальше путь держать,
где замок смерти и врата жизни…
Синий воздух густой слюной
покрыл брошенный меч,
выписывая на нём пузырчатые узоры…
Кладбище королев.
Кладбище королей.
Раскинулись в темноте распятия могил.
Мыши летучие мокрыми пятнами
по воздуху чёрному и холодному скользят.
Поднял забрало рыцарь и увидел,
как едва различимо
качается впереди многоногое Завтра,
заглатывая жирным красным ртом
умирающее Сегодня.
И вновь выкатилась белая луна…
 
 
***
 
 
Мне часто хочется услышать голоса умерших…
Но что именно должны они сказать мне?
 
 
***
 
 
Я лошадей поил водою лунной
под звёздными глазами ночи…
Куда всё подевалось?
 
 
***
 
 
Следы людей не видны на песке.
море слизало их языком волны,
оберегая девственность берегов.
Но люди вернулись…
 
 
***
 
 
Кто я?
Я просто слово.
Я просто голос.
 
 
***
 
 
Тишина щекой приласкалась ко мне
 
 
***
 
 
Без оглядки всё бегу куда-то,
ожидая чудес,
ожидая, что цветы вдруг
рассыплются под ногами
ярким добрым ковром.
 
 
***
 
 
Увядшие буквы подобны осенней листве…
Они – предсмертие
 
 
***
 
 
Лес корявыми пальцами веток
зацепился за дымный туман.
Ветер тихо покачивает на дереве
длинное легкое платье.
Вода слабо плещет под стройными ногами.
Утро скрывает своей голубой пеленой
фигуру прозрачную девы,
купаться идущую.
Природа дыханье своё затаила.
 
 
***
 
 
Я любил её за всё:
за глаза, руки, лицо.
Любил её всю,
как жену,
как сестру старшую и
как самую нежную – младшую,
просто как женщину,
осыпанную красотой,
такой небесной и такой земной.
Взглянет – не устоять…
Упасть бы ей в ноги и молить,
чтоб кончиками губ к плечу
позволила притронуться,
целовать шею и руки,
вдыхать запах прозрачной кожи,
а затем схлопотать по роже…
За то, что нахал,
что цветы кому-то давал,
что готов таскаться за каждой,
мол, что-то уж было однажды…
И всё же мила и нежна,
хоть и ревнует иногда.
Но всё это чисто женское,
потому не поймёт никогда,
что нужна не она одна,
а нужен весь мир,
что я не раб ей и не господин,
что всё вокруг для всех, а не для одного меня,
что жизнь – для неё, для меня, для тебя!
Я любил её за всё:
за глаза, руки, лицо.
Ненавидел – за то же,
потому что этим она на других похожа.
Немного лучше.
Немного хуже.
Идеалов нет.
Идеал может быть простужен,
А, значит, он чем-то слаб,
Значит, не идеал,
а просто так…
 
 
***
 
 
Случается, что начинает падать звёздный дождь.
И руки, протянутые высоко в ночь,
ловят небесные искры.
И губы открываются в улыбке,
встречая мерцание дождя.
 
 
***
Как всплеснётся нежданной волною
чувство странное – сродни печали.
С давних лет его ласки знакомы,
хотя имени ему не знаю.
 
 
***
 
 
Бывает так:
выходишь на порог
и смотришь
в чернеющую бездну неба.
И начинают рассыпаться
светом сказочным
далёкие огни.
И падает
в протянутые руки
звёздный дождь.
 
 
***
 
 
Опалённая одежда
рассыпается ветрами,
в клочья порвана одежда,
я бреду среди развалин.
 
 
***
Время раскрошилось…
Что мне делать с ним?
Куда мне его ссыпать?
Или отдать другим?
 
 
***
 
 
В рыхлую память вкопавшись,
ангелов не спугнуть бы стаю…
 
 
***
 
 
Может быть, мне приснилось,
а может, на самом деле
я видел, как серые лица
катились по старой аллее.
Опавшими листьями ветер
цеплялся за впадины глаз,
и жухлыми мыслями вечер
шуршал под ногами у нас.
А там, где кончалась аллея,
где небо шумело водой,
стоял человек с автоматом,
и бил эти лица ногой…
 
 
***
 
 
Я услышал однажды,
как вскрикнуло стекло,
когда в него швырнули камнем,
как скрипнуло оно потрескавшимися зубами:
«Подлец!»
и умерло,
вываливаясь мелкими кусками из оконной рамы.
 
 
***
 
 
Не жду предательства.
Ведь ждать его —
уже есть подозрение.
А подозрение само похоже на обман.
поэтому не жду предательства,
но знаю, что оно подстерегает где-то,
оголив клыки.
 
 
***
 
 
Первый снег на воде.
Первый снег на холодной чёрной земле.
Первый мазок краски по холсту.
 
 
***
 
 
Перстами моими не замараю
твою бестелесную наготу,
отрезанный от далёкого края
любви, я просто и тихо уйду.
Мне имя твоё неизвестно,
твой облик мечтами размыт.
Могла бы ты стать мне невестой,
но я – недостойный жених.
 
 
***
 
 
Облака пушистые такие.
Бывает, упадёшь в них
и запутаешься в ватной мякоти,
блаженство испытав.
 
 
***
 
 
О нет! Я вовсе не поэт!
 
 
***
 
 
Культ красоты спокойной
пусть правит в нашем мире.
Сумрак любовной страсти сокроется,
тяжесть желаний растворится.
И солнечной водой я напою людей.
Они пойдут, облитые
сияньем золотым.
Они не остановятся и не споткнутся,
взбираясь на высоты,
где дух живёт
в просторном храме,
что возведён на необъятной
для наших глаз ладони.
Мы будем жить.
Мы будем петь.
Мы будем танцевать.
Благодарю тебя за всё, мой Бог.
Я радуюсь Тебе.
Живу в Тебе.
Живу Тобой.
 
 
***
 
 
В меня швырнули вы обман.
И я ответил тем же,
прикинувшись, что верю вам
всё так же безмятежно.
 
 
***
 
 
И в тёмной комнате осталась память.
И робко изгибается язык свечи…
И бессловесный шепот тех,
кто в вечный сон ушёл…
И слезы тихие, которые унять нельзя.
 
 
***
 
 
Время не закончилось. Оно ушло само в себя.
 
 
***
 
 
Ущелье. Вместо голоса – эхо.
Глаза разлились дождевыми ручьями.
Останки сраженья.
Певучий поток, называемый жизнью,
завален рёбрами перебитых людей.
Перья птичьи летают под небом,
перемешиваясь с собственными тенями.
Как хочется укрыться крышей дома.
Но где наш дом?
Забрызган ржавчиной холодный лик клинка.
Спешу очистить музыкальную фразу от нотной строки.
Нигде, ни даже в зеркале не вижу чистоты.
На щите квадратном – рыцарский узор.
На узоре лепном – высохшая кровь.
Нет, не отмыть мне эту песню от тех клавиш,
которыми сыграна битва.
Озеро и рябь воды.
Крыльями плещет птичий клёкот.
Сутулая фигура в чёрном.
Тяжёлый небосвод свинцом упёрся в горный срез.
Тела покинутые брошены на склоне,
И ветер ласкает их сгнившие лица.
Шевеленье травы.
Владыка заскучал и бросил меч тяжёлый.
И в небе громыхнуло…
 
 
***
 
 
Они обгладывали трупы, разложенные по тарелкам,
Кто крылышко, кто ножку ел.
Светской улыбкой оглянувшись,
хрустящим кружевом промокнув уста,
они раскладывали друг для друга фразы,
вытаскивая их цепочкой из наполненного рта.
Глаза красивых женщин,
облепленные толстым слоем краски,
усиленно моргали…
Хозяин следующее блюдо поднесёт,
обложенное жёлтыми узорами ананасных долек.
И сладкую начнут черпать кровь из ананаса,
серебряные ложки окуная в чаши…
Они сидели, пировали,
прелести жизни обсуждали,
отточенной изысканностью в обращении щеголяли.
А мы не знаем слов таких.
Нет у нас лиц, так напомаженных.
У нас по-своему напудренные лица…
 
 
***
 
 
Завернуть женщину в ладони…
 
 
***
Тело. Полные чаши жидких капризов.
Губы тонут в сочном желании.
Нетерпеливый запах прикрылся
этикеткой одеколона,
Лепестками цветов осыпал себя.
Тужится рот торопливо, как промежность,
проталкивая жирную мякоть котлеты.
И соус льется на пол…
Приложить салфетку,
стереть следы отвращения к себе.
И скорее чулками и брюками
ноги прикрыть,
приодеться рубашкой.
И бегом!
Бегом в толпу себе подобных!
 
 
***
 
 
Мне всякая плоть – враг,
злее волчьего клыка,
черногривый пиратский стяг
проплывающего парусника.
Перетянуло горло – вздох.
Под руками трепещет тело.
В женском шепоте я оглох,
и душа моя закипела.
Рвать губами губы и млеть,
как лев антилопу – рвать,
ногти женские – страстная плеть,
и любовная плаха – кровать.
Что за низкая ложь – любовь!
Ниже только могилы смрад.
Но лицом в неё падаю вновь,
шаг за шагом спускаясь в ад.
 
 
***
 
 
Огромнейший зал, подёрнутый пылью веков.
Здесь никто не живёт
лет, наверное, сто или больше.
Я пытаюсь зазвать в эту странную залу народ,
но никто не идёт.
Все толкутся в дверях
и боятся порог перейти.
 
 
***
 
 
Стоять и нервными руками прижимать к себе её тепло.
Губами пить любовь из её рта, глаза к глазам придвинув.
 
 
***
 
 
Ждал.
Устал ждать, когда голос друзей донесётся.
Быть может, слух мой не годен?
Плюнул.
Ушёл.
На стене мелом оставил: «Я тут был».
Потомкам.
Значимость моя – крошки мела до первого дождя.
В душе ветер воет.
Лёг наземь – песком сделался.
Дети совочком берут меня, крепости насыпают.
Кошки нужду справляют в меня.
Ждал.
Время развеяло, не оставило ни песчинки.
 
 
***
 
 
О вы, мои отец и мать,
мои великие родные,
жена и братья! Умирать
нам всем придётся на чужбине.
Нет той отчизны дорогой,
не встретить уж того, что близко.
Воспоминания порой
всплеснутся, а затем всё – чисто.
Мы все, от мала до велика,
чужими бродим по земле.
И наши мысли – страшны, дики,
мы все в оковах, все во мгле.
 
 
***
 
 
Грядёт гроза.
В долине тихо.
Под душным небом вянет горизонт.
И перед взором
проплывает мимо
ушедших дней растаявший узор.
 
 
***
 
 
Раскрылся рот.
Из него вывалился ярко-круглый апельсин.
Он ударился о поверхность стола.
Подпрыгнул резиновым шариком и побежал.
Следом вывалились и побежали другие апельсины.
Они превратились
в красивую змеящуюся цепочку оранжевых шариков…
Они убежали за скалистый горизонт.
 
 
***
 
 
Поднимусь над землёю моей,
с криком стаи сольюсь лебедей.
И с небесных высот разгляжу внизу
сразу всю красу – землю русскую.
А на ней молчаливо стоит одна
церковь чёрная, обожжённая.
Словно символ она возвышается
веры нашей испотрошённой.
Я лечу высоко и под взмахом крыла
с изумленьем взираю на церкви бока.
Переломаны в них брёвна-рёбрышки,
дыры чёрные – раны мёртвые.
Но в своём обгорелом забвении
церковь всё же стоит с отражением
в голубой воде пробегающей,
и на ветер свой пепел бросаючи.
И пускай её стены разбиты,
пускай кажется, что забыта.
Но внутри, вижу я, люди молятся,
значит, русский дух не разломится.
 
 
***
 
 
Кто ты такая?
Зачем я утонул в твоих глазах?
 
 
***
 
 
Скатерть белая.
Вино разлито красными пятнами.
Словно белый халат врача в брызгах крови.
Мрут люди в крови, в вине.
 
 
***
 
 
Одна из самых чёрных смертей —
в белой комнате больницы.
Стены вымараны краской, где ни кровинки.
Кафель ледяного цвета.
Прозрачный блеск.
Сквозь слезливое вымя капельницы
видны белые тени врачей.
Мутно-стеклянный взгляд.
Усталый взгляд воды из шприца.
Не стоит смерти ждать.
То вовсе не её шаги, но капель стук из крана.
Ты хочешь мне помочь?
Тогда оставь переживания.
Мне слезы не нужны.
Ни твои, ни чьи-то ещё.
Они мешают, как стук капель.
Они – шаги по коридору.
Я устаю. Больница утомляет.
Вокруг всё так бело, что у меня в глазах чернеет.
Безвольно.
Нет сил говорить.
Я спать хочу.
 
 
***
 
 
Она жемчугом сыпала из глаз,
крича, что одиночество
пожрало её всю.
И алые губы пачкали жирно
хрустящий сигаретный фильтр.
Она рыдала в налипшую на стенах пустоту.
А равнодушный домовой
распутывал под лампой сизые табачные волосы.
Никто не отвечал на слёзы,
никто не утешал.
В безучастном ухе
брошенной на стол телефонной трубки
прерывисто гудело…
 
 
***
 
 
Страницы памяти моей
листаю в тишине.
И нахожу в них позабытые места.
Одни внезапной грустью вдруг меня охватят,
другие радостной волной нахлынут.
знакомые до боли
иногда встречаю закоулки.
Бывают и совсем чужие,
Они холодным ветром наполняют душу.
Ужель все это – я?
Неужто это все мои следы позади меня?
 
 
***
 
 
Скажите,
у вас на ладони
сидела когда-нибудь цапля?
Нет?
Значит, вы не знаете, как
скребут её похожие на спицы длинные ноги,
как тонкие пальцы
обхватывают вашу руку
словно скрученные корни деревьев.
И у меня тоже не сидела на ладони цапля.
Она же большая, а не дворовый воробей.
Но не думайте, что здесь
скрыт глубокий смысл.
Я просто спросил.
А вдруг у вас
всё-таки сидела цапля на ладони?
 
 
***
 
 
Из сверкающих на небе капель солнечной воды
Я медленно сплетаю косы любимой девы.
А дождь всё льёт и льёт.
Я жду, надеюсь, что придёшь.
 
 
***
 
 
Я понял недавно,
что облаком чёрным не укрывают тела постоянно.
Что облако тёмное нужно немногим —
тем, кто забыл о беде ежечасной.
Пускай окунутся в печальную тучу,
пускай ужаснутся, как может быть скучно,
как может быть больно и неразрешимо
от бед, навалившихся вдруг в изобилии.
Я понял недавно,
что радость дарить должен
тем, кто печалью своей переполнен,
кто хочет увидеть, но глаз не раскроет,
поскольку кошмарный сон
разум их моет
ужасным раствором – душевным измором.
Я сброшу оковы тяжёлых их мыслей.
Пусть будет дом светлым, а не могильным!
Пускай не надгробной плитой будет разум,
а книгою мудрой с солнцем прекрасным.
 
 
***
 
 
Бреду с собачьей стаей
и становлюсь похож на пса.
Такой же взгляд и также страшно лаю,
и пена с кровью изо рта.
Затравлены мы, словно волки,
Но только хуже – мы ведь не в лесу.
Мы мечемся среди помойки.
За нами люди – ружья навесу.
Воняет порох, кисло тянет кровью,
Повсюду дергаются раненые псы.
Свистит свинец. Люди резвятся вволю.
С цепи спустили себя подлецы.
Расстреливают всех собак бездомных.
«Выводим грязь!» – так говорят они.
Слова людей разумных, благородных,
быть может, правильны, но все же на крови.
 
 
***
 
 
Твой образ – туман… и дождь,
мокроволосое утро, тёмно нарисованные глаза,
усталость светлая,
коснувшаяся улыбающихся губ…
И взгляд, загражденный жестом мольбы:
«Не надо, иначе все станет обычным,
пусть ласково трепещущим,
пускай приятным,
но обычным.
Не надо!
Оставь всё, как оно есть.
Не начинай.
Пусть в теле моём та же жажда пену взбивает волной,
и океан зелёно-бесконечным глазом светится внутри.
Всё же не нужно.
Иначе всё спустится на землю,
а я хочу быть над землей.
Пускай только в словах,
пускай не в жизни,
но всё-таки летать,
а не ютиться тесно в мешке из одеял и простыней».
Я узнаю твою мольбу.
Она знакома мне.
Ты хочешь выпить дух мой,
Плоть стремишься съесть.
Уйди к себе в туман и стань невидимым.
Я потерять тебя хочу.
.
***
 
 
Чтобы как в печь залечь
в чувства твои и вспухнуть в них,
кусками лопнуть от взрыва оргазменного, плазменного.
Чтобы под скальпелем вновь
кровь не брызнула на стол хирургический.
Чтобы врач-мясоруб в жизнь не вернул,
а швырнул в земляную яму куском удобренья.
Чтобы не посмел мел на доске чернокожей
имя нацарапать моё.
Чтоб навсегда упасть в пасть смерти
без имени, без страсти.
Чтоб никто не знал меня.
 
 
***
 
 
Изогнулись вытянутые тени за окном.
Облака преобразились в человеческие формы.
В раме треснувшей завыл промёрзший ветер.
В леденящей пустоте остановилось сердце.
Бесцельно тикают часы,
тускло маятник проскальзывает в полумраке.
Ночь наползает.
Привидения устало опускаются на землю,
где люди, в призраков не веря,
О них рассказывают небылицы.
А мягкая трава, подслушав бред людской,
от ужаса покроется холодною росой.
Жизнь, шелестя шагами по засыпающей листве,
откроет осторожно свою вторую сторону.
И время вдруг покажется обманом
и бессмысленной игрой,
которою увлечены так люди.
Нога наткнулась на оставленную кем-то рюмку.
Легко качнулось в темноте стекло,
блеснуло тускло и упало.
Остатки сладкие вина пролились на ковёр,
в глубокую щетину на лице ковра впитались.
Кто-то бокал оставил —
был пьян или забыл по старости,
или рассеян слишком…
А кто-то сбил ногой, в потёмках дверь искал,
руками шарил, ощупывая тёмный воздух,
набрёл на стул с высокой деревянной спинкой,
но дверь пропала.
Зачем вошёл он? Что он искал здесь?
Подглядывал, быть может?
Но скоро утро…
Оно так робко, так незаметно заплывет в окно,
что две фигуры в простынях просторных
не смутятся наготы своей.
Они объяты сном.
Они в блаженстве.
Они в ином миру.
Они ещё не возвратились с той стороны,
которая покрыта непостижимой тенью…
Утро скользнёт своим дыханием по их телам,
дотронется до рук их и до пальцев,
поцелуем припадет к их бедрам и плечам…
И в комнату проникнет солнце.
И девы вновь прикроют груди, стыдясь своей красы.
И юноши за голову схватились, осознав,
что проспали нужный час,
натянут тёртые одежды, нацепят нож,
на спину бросят лук и стрелы,
любимое лицо прощальным поцелуем наградят
и бросятся во двор,
где конь стоит нетерпеливый.
И сотни юношей,
оставив сотни женщин милых,
помчатся разрезать кинжалом небо,
терзать ударами копыт больную землю.
Они забудут убегающую ночь,
покрытую прекрасной тенью неги,
ласкающую ночь,
плывущую…
Зверьё спустилось с небосвода,
родившись из кошмарных сказок человека,
убило, напилось, ушло, оставило обглоданные трупы.
 
 
***
 
 
Я живу на кладбище. Я обитаю среди трупов деревьев.
Это кладбище кое-кто называет деревней.
Трупы сложены пачками, друг ко другу прибиты.
В них прорублены дыры, чтоб входить и
чтоб сквозь них видно было.
Трупы распиливают, из них делают доски.
Сколачивают ступени, которые под ногами стонут.
А рядом разворачивает зелень широкое живое дерево.
Оно принимает нас в прохладную тень,
когда мы устаем рубить
руки-ветви поваленного леса.
 
 
***
 
 
Музыка пылью покрыта.
В теле вчерашний ужин урчит недовольно.
Требуют песен глаза,
требуют изгибов рук и ног в гирляндах танца.
Но музыка пылью покрыта,
и крепко уснул дирижёр.
По девственному снегу страниц
жирными следами прошлись пальцы в поисках нот.
Пьяный дым закружился змеёй в свете ламп.
Всё плывет и поёт, только музыки нет.
Она всё ещё спит, покрытая пылью.
 
 
***
 
 
Волнуйся подо мной,
Внезапное богатство
И бездна синих глаз…
 
 
***
 
 
Смотрю на жизнь увеличительным стеклом,
но лиц не вижу.
Похожи все на маски белые,
из гипса слепленные.
Замазан страх тяжёлым слоем грима.
Но пот холодный, ужасом насыщенный,
Просачивается всё же в трещины.
И в каплях этих душу видно…
Она трясётся и мерцает мутной солью,
слова обмана слиплись
горькой массой на губах.
Не разглядеть за этой массой краску правды…
 
 
***
 
 
Вздохнуть бы глубинно, да камни грудь придавили.
Размурованности не хватает —
железячных зубов вскупоренной консервы
в повседневности нашей.
Наглупить бы шуток беззлобных,
начинённых заливистым смехом,
сгрести б их в охапку и в веселячьем обрамлении,
сыпучем, шелестящем,
бегом да перепрыжками
пуститься сквозь толпу, всех расцеловывая,
в пляс со всеми вкручиваясь.
Однако – нет!
То лишь неаккуратные мечтания,
раскляксанные мною в пылу жестикуляции и спора.
Сдавили нынче с разных сторон каменные стены,
промозглостью домов бездушных привалились,
а меж ними цедится людская цепочка
за милостью житейской.
И я – последний в очереди.
 
 
***
 
 
Кипятком круто обварило любопытство,
к сердцу прилипшее.
Превращусь глазами в протёртую гладь стола.
И будет свет тарелки играть в зрачках,
подобно расплывшемуся свечному воску
в сумраке квартиры.
Заснувший океан в стеклянной пучине банки
нагло разбужу плевком.
Но не утолить грусть.
Печаль не выпустить на волю из сгустка крови,
названного сердцем.
Страсть к буквам, которые
свинцово-чёрной бороздой на белой бумаге,
не одолеть.
Останется любопытство,
ошпаренное, сморщенное, побелевшее.
Но любопытство.
Будет слепыми пальцами
трогать шершавую дорогу под ногами,
щекой ласкаться к мокрому стеклу,
слёзы глазами заглатывать и
колодец рта наполнять кошачьим криком.
Будет, никуда не денется
жажда разглядывать и ощупывать
многоликую поверхность мира.
 
 
***
 
 
Крадучись, входит памяти изнанка.
 
 
***
 
 
Взглядом прилип к капле пота.
Она ползёт по моей спине.
Какой изгиб!
Какая грация!
Какая дрожь движений!
Но как кошмарно искажён в ней мир!
 
 
***
 
 
Никогда не жди меня.
Недостоин я.
Я уйду, себя любя,
Позабыв тебя.
 
 
***
 
 
Кто был первым,
пролившим чернила
На белую скатерть жизни?
Кто забрызгал слюнями картину,
обсуждая творение кисти?
 
 
***
 
 
Сколько помню тебя, столько разных портретов
в сердце осталось.
Упавшие узоры с крыльев бабочек
меньше разнятся друг от друга.
Но последний раз…
Как сейчас стоит перед глазами ужас той встречи.
Так хотелось пьянящей нежности твоих рук,
так хотелось запутаться в твоих густых волосах
и думать, что купаюсь в чёрных водорослях
бесконечного океана любви…
А получились
гранёные стаканы водки с мутными следами
от жирных пальцев,
колбасные очистки на исцарапанном столе.
И твоё тело.
Оно вылезало из платья,
как выдавленный банан из лопнувшей кожуры.
Пот капнул с бровей в глаза,
когда я подался вперёд.
Грязный привкус застыл на губах,
когда я жадно припал тебе между ног.
И ты по-животному закричала.
И умчалась поэтика, испуганная твоим криком,
шумно шевеля гипсовыми крылами.
 
 
***
 
 
Смогу ли захлебнуться я в тебе?
Ты говоришь, что ты не знаешь.
Мои желания и готовность всегда со мной.
Мне нужно твоё «да».
Где ж оно?
Я вижу молчаливое вечернее солнце.
 
 
***
 
 
Кристально-чистая душа
давно уж заросла.
И всё лицо её трава
сокрыла, как ковром.
Напоминает мне она
заброшенный могильный холм.
 
 
***
 
 
Память пишут на бумагах,
Память складывают в стопки,
Чтобы знать, что было раньше,
Чтоб помнить то, что не упомнить.
 
 
***
Стрелки часов мертвы, а время бежит…
 
 
***
 
 
Ты не заметила,
а я уже ушёл.
В окно взглянула,
но ничего не видно.
Следы мои давно размылися дождём.
а ты надеешься,
дрожишь ежеминутно.
 
 
***
 
 
Я помню этот дом.
В нём копошилась жизнь.
Как тени озабоченных людей,
толкались тут и сям кошмары наших чувств.
О эта Жизнь!
О этот дом!
Зачем он так похож на сон?
 
 
***
 
 
Я обернулся,
А из зеркала смотрит другой.
Я – не я.
Кто я такой?
О себе думал не так,
Как смотрят его глаза.
 
 
***
 
 
Навстречу – никого,
ни единой души вокруг,
мой единственный спутник —
моя длинная тень, да и она
насмешливо кривляется
на раскалённых камнях пустыни…
 
 
***
 
 
В скучнеющем саду ногой листву сырую загребать,
смотреть на грустный серый воздух, вдыхать его.
И ждать зимы, её прикосновения к запотелым окнам.
 
 
***
 
 
Я видел сон.
Во сне я встретил счастье.
Оно в цветах лежало.
Проснулся я
и захотел обратно в сон,
чтоб к счастью прикоснуться.
Но сон пришёл другой…