Визитёр
Есть вокруг Москвы множество лесистых участков, обнесённых высокими заборами, по которым тянутся электрические провода и колючая проволока, торчат многочисленные антенны. Москва доступна всем, но простому гражданину никогда не доведётся приблизиться к тайным зонам вокруг столицы и некоторым объектам внутри златоглавого города. Но если вдруг случай занесёт какого-нибудь гражданина к одному из таких заборов, то появится откуда ни возьмись внезапно человек (а то и два или даже три) в пригожем костюмчике и прогулочным шагом направится наперерез нашему гражданину, сбивая брючинами с травы хрустальную росу.
– По ягоды или по грибы? – вежливо поинтересуется чисто выбритый встречный. – Не грибное тут у нас место.
– Виноват, заплутал-с.
Тогда костюмчик понимающе кивнёт и проводит до самой автострады. Но может и документиками полюбопытствовать, если прочтёт в глазах заблудившегося что-нибудь подозрительное. Проверит всё и опять же доведёт до цивилизованного места, где объяснит, что в лесу расположен важный оздоровительный комплекс и посторонним находиться поблизости никак не рекомендуется и даже опасно.
Много таких мест под Москвой, но мало кому известно о них. И тем лучше. На душе как-то легче, когда не знаешь о них. ДБ тоже не слышал об этих зонах, покуда сам не попал туда для постижения тайн Организма.
Этап теоретической подготовки обрушился на будущих героев невидимого фронта с яростью атакующих войск. После первой же лекции с глаз ДБ упала пелена, и мир предстал в подлинном виде. Земной шар оказался оплетённым тугой паутиной агентурной сети. Люди превратились в бесчисленных шпионов и в доверительно нашёптывающих граждан. Доносчики разместились за каждым столом, из каждой щели высовывались длинноносые соглядатаи, торчали широкие розовые уши, подвижные, как локаторы.
– Вы должны стараться завоевать доверие вашего потенциального агента, то есть любого встретившегося вам человека. Вы просто обязаны сделать это. Купить его преданность за звонкую монету можем не только мы, но и другие службы, а вот дружить умеет только настоящий агент! – гремел с кафедры отставной шпион с толстенными стекляшками на мясистом носу. – Человек не должен думать о том, что он превращается в предателя. Он и не должен предавать. Он должен служить своим принципам. И вы, друзья мои любезные, тоже не должны чувствовать, что совращаете человека с пути истинного. Оставайтесь честными до конца. Но никогда не расслабляйтесь, друзья мои. Помните, что тот, кого вы вербуете, запросто может оказаться сотрудником враждебной службы. Так что держите ухо востро! Народ у них такой же, как и у нас. Сплошные сволочи! Доносчики! Кляузники! Впрочем, все мы одинаковые, воруем друг у друга тонны информации. А для чего? Для чего? Я вас спрашиваю со всей серьёзностью: какого чёрта мы проводим такую сумасшедшую подготовку? Скажу вам по большому секрету, что я лично считаю, что весь Организм надобно разогнать, и на деньги, которыми он кормится, купить всю необходимую информацию. Обошлось бы гораздо дешевле, чем нынче…
Нездоровая боязнь новой информации об Организме перерастала в изнурительную болезнь, и ДБ всерьёз забеспокоился о состоянии своего рассудка. Теперь он ясно понял, откуда в сотрудниках Организма появлялись корни великой подозрительности.
– Вы могли бы прилагать больше усилий на занятиях, – как-то вызвал его к себе старший куратор.
– Почему вы думаете, что я мог бы? – откровенно удивился ДБ.
Начальник скрипнул суставами, откинулся на спинку крутящегося стула и положил пухлые ладошки на свой зыбкий живот.
– Вот вы какой горячий!
– С чего это вы взяли? – ДБ ощупал пальцы и кончик носа. – Вовсе я не горячий.
– Мы, братец, успели хорошо вас изучить, – старший куратор положил на стол перед собой пачку ровненьких листков. – Вот на этих бумажках расписана вся ваша жизнь, весь характер и все самые неожиданные повороты ваших мыслей.
ДБ тяжело и как бы виновато вздохнул, представил, что к этим бумагам ляжет всё-таки ещё самая неожиданная для руководства Организма: рапорт об увольнении. Но как к этому подступиться? Войти однажды в кабинет и так прямо заявить, что больше он не желает сотрудничать? А вдруг это обидит их? Они ведь такие ранимые, душой болеют, горят на работе. Впрочем, что ему за чёрт? Какие тут могут быть переживания? Скифский вон намекал по пьяному делу, что шею свернут, как гусю, и не поморщатся. Да и другие болтали что-то в этом роде.
Пошаркав мыском башмака, ДБ дослушал начальственные слова и побрёл в свою комнату. Мысль зрела и наливалась сладким соком решения.
В учебной зоне стояла тишина, словно спала вся страна. Между тем ДБ точно знал, что за высокой оградой жизнь не спала, а шумела, смеялась, требовала немедленных чувств.
Сбросив башмаки, он повалился спиной на кровать, не снимая костюма.
Минут через пять он вздрогнул и решил, что ему вздремнулось: как иначе объяснить, что он не услышал вошедшего человека, который теперь сидел напротив ДБ на стуле возле умывальника и без определённого выражения на вытянутом лице взирал на лежащего ДБ.
– Привет, – пробормотал ДБ, заметно смутившись, и приложил все усилия, чтобы опознать незнакомца, но тщетно.
– Вечер добрый, ибо на дворе уж сгущается сумрак, – ответил тот приятным тембром.
Нет, мелькнуло в голове ДБ, решительно имелось что-то подозрительно знакомое в облике этого человека, нечто с давно поблёкших фотоснимков, даже уголочек носового платка высовывался из нагрудного кармана пиджака.
– Вы ко мне? – спросил ДБ, пытаясь растянуть время.
– Ну, милейший, это уж вовсе не гостеприимно, – всплеснул руками незнакомец. Сами изволили думать обо мне регулярно, чуть ли не мечтали о встрече, а теперь прикидываетесь изумлённым.
– Однако я не знаком с вами… Вы, правда, напоминаете мне кого-то… Ах, вы похожи на Михаила Афанасьевича, – неуверенно произнёс ДБ.
– Вы находите?
– Натурально.
Визитёр обернулся к зеркалу над умывальником и скосил на себя глаза.
– Вот уж ничуть не похож, – заявил он, изучив себя, – вы заблуждаетесь. Я вообще не могу быть ни на кого похож. На меня, случается, кое-кто смахивает, а я – нет. Решительно нет. Что же до Михаила Афанасьевича, то я рекомендую вам оставить этого замечательного писателя в покое. Он очень желал покоя, так что прекратите вы все дёргать его имя. Есть у вас его книги, вот и читайте их.
Странный гость улыбнулся и закинул ногу на ногу, небрежно откидываясь на спинку стула. Что-то вспыхнуло тускло на его бедре. ДБ показалось, что это была шпага, он даже успел заметить золочёный эфес, однако, всмотревшись пристальнее, он ничего не увидел. Визитёр оказался невооружённый.
– Вас что-то смущает? Не стесняйтесь, друг мой, – произнёс человек на стуле, лицо его стало безразличным (или величественно-спокойным?) – Вам представляется странным мой визит, но пусть он вас не беспокоит. Пускай это будет сон.
– Но что есть сон?
– О, да вы, как я вижу, философ, – хмыкнул гость, – тогда я готов вас послушать.
– А я подумал, что вы сами хотите сказать что-то мне.
– Полно вам дурачиться-то. Обычно говорят что-нибудь мне. Просят, умоляют, требуют, жалобы приносят… А мне зачем говорить? Вы же, люди, всё одно не верите нашим словам.
– Да кто же вы, наконец? – воскликнул ДБ, приподнимаясь с кровати.
– Я не могу назваться, потому что в языке вашем нет моего имени, нет слова, подходящего ко мне. Я посланец. Я гость. Я часть всего. Я ничто и сразу всё. Найдите имя для меня, и вы немедленно сделаете меня чем-то одним. Но я не что-то конкретное, – он вдруг щёлкнул пальцами и постучал себя по запястью, где громко тикали старинные часы. – Я, если угодно, время.
– Но вы же в конкретном человеческом облике, я лицезрею вас.
– Это ровным счётом ничего не значит. Вы можете увидеть меня и в другом виде. Это зависит от вас. Но перейдём к делу… Вы желали перемолвиться словом со мной, и вот я перед вами. У вас сомнения? Не так ли? В чём дело, любезнейший Странник?
– Почему вы называете меня Странником? – удивился ДБ.
– Таково ваше имя в Большом Мире.
– Разве я живу ещё в каком-то мире?
– По-вашему, вся эта требуха есть единственный мир? – визитёр обвёл рукой вокруг, и из воздуха посыпались всяческие предметы. ДБ углядел монеты, книги, букеты цветов, гаечные ключи, документы, газеты, телевизоры и целый поток иных вещей. Все они пронеслись стеной сверху вниз и сгинули где-то под паркетом без следа. – Ужели вы полагаете, что это истинный мир?
ДБ вскочил, сделал несколько шагов, заметавшись, и подступил к окну. Там, в мутной вечерней синеве, стояли вдоль асфальтированной дорожки берёзы и клёны. За ними виднелось просторное футбольное поле, где резвились в ту минуту организмщики, дружно мутузя футбольный мяч. Между берёзовых стволов беззвучно пролетели очертания белой лошади с наездником в меховой одежде. ДБ без удивления проследил за всадником, растаявшем где-то в сумраке, и повернулся к гостю.
– Всё это очень странно, – произнёс ДБ.
– Не сомневаюсь. Но такова действительность. Она слишком многогранна, дорогой Странник. Именно поэтому вы и бродите из времени во время. Вы ищите ответ.
– Я? И что же? Я уже приблизился к нему? – ДБ заволновался сильнее.
Гость внезапно захохотал. Запрокинув голову, он откинулся назад и свалил стул. Из-под него звонко поднялись прозрачные брызги, с пронзительным криком взлетела длинноногая серая цапля.
– Простите, – успокоился посетитель и принял прежнее положение, но теперь он выглядел совсем иначе. На нём виднелась длинная чёрная ряса, голову покрывал капюшон. Босые ноги были облеплены грязью.
– Простите, – повторил он, – но вы так насмешили меня. Вы задали такой глупый вопрос! Поинтересуйтесь-ка лучше чем-нибудь другим. Что у вас на душе? Вы ведь надумали уйти из Организма?
ДБ вздрогнул, как от укуса.
– Откуда вам такое пришло?
– Знаю вот. Что уж тут мудрёного?
ДБ отмолчался, сделал в мыслях кое-какие калькуляции. Визитёр, конечно, был странен, но он мог быть обыкновенным провокатором, а вовсе не…
– Глупости, – гость взмахнул рукой, – перестаньте думать чепуху! Мне стыдно за вас! Взгляните правде в глаза в конце концов. До чего же вы тупы, милейший! Я бы просто ушёл, если бы не был с вами тесно связан… Итак? Я слушаю.
– Я надумал оставить Организм.
– Похвально.
– Но я боюсь. Мне говорят, что это невозможно.
– Кто говорит?
– Поскакаев говорит. Насикин, Трибуналов, Скифский, да и другие тоже. Говорят, что каждый из нас слишком много знает, поэтому из Организма никого не отпускают. Никогда не отпускали.
– Врут, – решительно щёлкнул пальцами гость и подался вперёд, – просто никто из их друзей никогда и не помышлял уйти из Организма. А что до того будто вы «слишком много знаете», так это глупость. Что вашему Организму вообще известно? Поверьте мне, мой любезный Странник, что Организм не знает ничего, кроме правил игры, которой занимает себя. Все тут во что-то играют, и все наивно полагают, что их игра и есть корень жизни. Увы, это нелепое заблуждение правит умами людей с тех древних времён, когда люди стали людьми на этой Голубой Планете. И ничто не изменилось, хотя все с глубокой уверенностью утверждают, что цивилизация растёт, взгляды меняются, жизнь становится иной… Какая, простите меня, дикая чушь! Какая ограниченность! И вы туда же! Неужели вы совсем ничего не помните? Встряхните себя хорошенько, поглядите внутрь себя, внутрь всего! Ведь было столько жестоких уроков, столько испытаний. Ужель всё зря?
За спиной гостя фыркнула лошадь, в тени прорисовались начищенные рыцарские латы, заходящее солнце вспыхнуло на шпиле крепостной башни, скрипнул на ветру жестяной флюгер в форме дракона. Гость наклонился вперёд и заслонил видение.
– Чего вы боитесь? Смерти? Но в игре не случается смерти. Вы можете изображать её сколько угодно, но оценят эту игру только те, которые считают, что в правилах есть смерть. Младенец не расплачется, когда ему скажут, что вы скончались. Он не знаком с глупыми правилами. Он начинает бояться смерти только тогда, когда его заставят верить в неё, а до тех пор он живёт вечно. Он живёт до того, как родился, и после того. Он просто переходит из формы в форму. Он не умеет объяснить этого, но он знает это. Станьте же таким младенцем. Забудьте всё, чему вас научили. Сделайте шаг. Вы боитесь, что вас прихлопнут, как муху, за то, что вы покинете Организм? Пусть убьют. Этот спектакль затянулся. Вы играете эту роль тысячи лет. Сделайте же шаг в сторону. Посмотрите на всё со стороны. Без этого вы никогда ничего не поймёте, Странник. Поверьте, я достаточно осведомлён в этом вопросе, – гость поднялся и напялил поверх капюшона неизвестно откуда взявшийся берет тёмно-серой окраски с небольшим мягким пером чернильного цвета. – Что же касается смерти, то помните, раз уж вы считаете, что смерть существует, что нет такой крепостной стены, за которую смерть не проникла бы. Всё может случиться, и пуля в затылок тоже. Но не стоит топтаться на месте из-за такой мелочи. Ступайте своим путём. Шагайте сквозь страх. Страх это тоже игра. Он есть у всех, у каждого свой. Без страха только блохи живут… Так что в добрый час, Странник, в добрый час…
Он выпрямился и сделался невероятно высоким, шагнул к двери, открыл её и обернулся из дверного проёма на ДБ. Опять вспыхнула шпага, затем качнулся круглый щит за спиной, выглянули оперённые черенки стрел из колчана. Гость всё-таки был вооружён. Он вежливо кивнул и скрылся.
ДБ торопливо подбежал к открытой двери и выглянул в коридор. Незнакомца простыл след.
– Было бы очень хорошо, если бы вы вспомнили себя, Странник, – услышал ДБ густой бас в воздухе.
Волчьи Горы
Старики говорили, что наступившая зима была самой плохой на их памяти. Они невольно пускались в путешествия по заросшим тропам воспоминания, вороша далёкие героические дни, когда они вольны были мчаться в обнимку с ветром в любую сторону. Теперь же по пятам бежала оскалившаяся смерть в вонючих синих мундирах. Теперь голод подкрадывался исхудалым взъерошенным волком к костру. Всё реже встречались тёмно-курчавые бизоны на равнинах, но чаще торчали из-под снега их скелеты.
Ветер тащил всё новые хлопья, заваливая путь, превращая деревья в ледяные столбы, а будущее – в бесконечную мглу.
Та зима была самой плохой, так утверждали старики. Возможно, Великая Тайна показывала, что этот снег будет их последним вольным снегом, что стонущая вьюга навсегда сокроет от Лакотов дух свободы? Многие понимали, что время поворачивалось к ним новой стороной, что образ жизни изменился окончательно. Но никто не верил, что вскоре из тумана покажется пропасть…
И вот снова чей-то крик разрезал ночь: «Солдаты!»
Заслышав это слово, люди бросились из лагеря. Некоторые скручивали палатки, многие мчались прочь без них, оставляя жилища на растерзание карателям. В темноте мелькали мутные тени. Белые вспышки выстрелов озаряли переполошившийся ночной свет. Кучка голых воинов на вздыбленных конях перерезала дорогу солдатам, размахивая луками и винтовками. Фигуры их внезапно возникали и тут же пропадали в оглушительных сполохах, и в холодном воздухе летели стрелы. Мужчины старались сдержать навалившихся кавалеристов в обледенелых куртках, бросались на них, выбивая из сёдел боевыми дубинами, сшибали с ног пеших стрелков. Женщины и дети торопливо взбирались по склонам заснеженной горы, растворяясь в ночном снегопаде. Они шагали в темноте на голоса соплеменников, как распуганные звери.
Постепенно наплывало утро, тоже залепленное снегом. Лакоты сгрудились на утёсе, мерцавшем ледяными глыбами, и взбудоражено переговаривались, разглядывая солдат, двигавшихся внизу чёрными точками. Женщины испуганно прижимали к себе ребятишек. Старики устало сидели в снегу, кутаясь в тряпьё. Тут и там взвизгивали перепуганные собаки. Те, кого воины называли беззащитными, не хотели уходить без своих мужчин в мутный снежный омут. Слишком пугал ослепший зимний воздух. И впрямь не было такой зимы раньше.
………
…
Ташунке Уитко слез с коня. Внизу, как во сне, из плывущей белой массы появлялись солдаты. Они продвигались медленно, глубоко увязая в сугробах. Было видно, как некоторые вскидывали тонкие палочки винтовок и стреляли в индейцев, но пули не долетали, будто застревая где-то в глубинах застывшего воздуха. Некоторые синие фигурки скучивались, разводили огонь, очевидно, намереваясь стать лагерем. Вождь видел, как в белом болоте несколько раз вспыхнуло пламя – то стреляли пушки. Прокатилось гулкое эхо, и на белых склонах горы развернулось чёрное земляное мясо.
…………
Что ждало Лакотов впереди? Долина Жирной Травы была выжжена летом после большой битвы на Маленьком Большом Роге. Успела ли там вырасти трава? Или земля под снегом всё ещё покрыта чёрным пеплом? Чем кормить лошадей? Где достать одежду? Где укрыть тех, у кого ничего не осталось? Воины ещё держались, прикрываясь обрывками засаленных шкур, но как быть с детьми? Чем согреть женщин? Много дней племя Ташунке Уитко голодало. Много дней люди мёрзли. Слишком много. Вождь не должен позволять такого. Но другого пути нет. Других дорог белый человек не оставил Лакотам. Медленная голодная смерть или жизнь за колючей проволокой резервации. Ташунке Уитко предпочитал смерть на равнинах. Но это – его личный выбор, а не выбор народа. За его спиной было племя, сотни измученных, ослабших, потерявших надежду на будущее. Они хотели жить, жаждали жить, стремились жить.
– Но ведь в резервациях нам жить не дадут, – говорил он иногда людям. – Я ездил туда, видел. Это не жизнь, а прозябание. Белые не хотя, чтобы мы жили, потому что наша жизнь не похожа на их жизнь. Мы разные во всём! Вы много лет слушали меня, братья, послушайте же ещё раз. Не успеет снег выпасть снова, как вы будете плакать, вспоминая наши сегодняшние страдания, потому что мучения наши не ради смерти, а ради жизни. Пусть на крохотном клочке земли, где нет ещё бледнолицых врагов, но мы попытаемся жить по-прежнему. В резервациях нет ничего, к чему мы тянется наша душа. Сможете ли вы, дети свободного ветра, кормиться с руки белого человека и существовать на обрезках земли, за пределы которых вас не выпустят белые начальники?
Люди опускали головы и прятались в своих палатках, где горели костры, пахло над огнём мясо, и скудная жизнь казалась похожей на прежнюю. Но с наступлением утра женщины выходили на пронизывающий холод и принимались сворачивать палатки, чтобы двигаться дальше. На фоне свинцовых туч вдали маячили фигуры дозорных. Лагерь снимался, чтобы в очередной раз пуститься в бегство.
Казалось, ещё вчера Лакоты стояли огромным лагерем на зелёных берегах Маленького Рога и были непобедимы. А сегодня отдельные группы жалко ютились в ущельях и лесах, пережидая зиму. Многие ждали наступления лета, чтобы по первой траве направиться в сторону резервация, покорно склонив головы…
……
……
Слова в цепях
Нет на Земле человека, который избежал смерти. Нет ни одного живого существа, которое однажды не прекратило бы своего существования. Каждый выпускает свою душу туда, откуда они пришла на время жизни. Как бы долго ни жило тело, оно умирает. Нет вечных деревьев. Нет вечных цветков, даже самых совершенных в своей красоте. Русло реки постоянно изменяется, и никогда не бывает в нём одной и той же воды. Даже горы, эти древние и чуть ли не вечные как нам кажется, гиганты, стареют и разрушаются.
Чем конкретнее, чем отчётливее формы, тем больше вероятности у этих тел превратиться в мёртвые обломки или прах.
Так рассуждал ДБ, бродя вечером по мокрым дорожкам Теоретического Центра.
Ощущая на себе дуновение ветра, ДБ думал о том, что невидимый ветер неуловим и неразрушим, что вода льётся и заполняет любую встречную полость, не имея собственной формы и потому не теряя её никогда. Эти гибкие, бесформенные стихии не имеют рук, чтобы держать оружие, не имеют ног, чтобы топтать ими, но они, случается, сметают самые крепкие стены.
Музыка, которую не ощутить руками и в которую не нырнуть телом, как в прозрачные воды озера, способна держать человека в полном подчинении. Музыка заставляет людей танцевать и петь. Она живёт веками и не подчиняется разрушительному влиянию времени, от которого гибнут живописные полотна и мраморные изваяния.
Материальные тела старятся и рано или поздно умирают, как бы ни противился этому человеческий ум.
Ум подчинил себе человека. Ум хитёр и коварен, проворен и беспощаден. Он властелин тела, потому что сам живёт в теле, прячась в глубоких лабиринтах мозга. Ум – это мозг, осязаемый, живой, омываемый кровью, как и любые другие части тела. Но это – часть тела, чрез которую плотная материя организма соприкасается с неведомым тонким миром, через которую проникает, как через двери, мысль.
Ум не порождает мыслей, он лишь впускает их, и мозг, впустив мысли в тело, становится диктатором, заставляя тело подчиняться мыслям. Всякая мысль становится болезнью. Она терзает человека. Принуждает его совершать поступки, на которые свободный индивидуум никогда не пойдёт. Если ум завладевает человеком, он перекрывает сознание. Чистое сознание замутняется, засоряется миллионами догм. Человек становится игрушкой мысли, фанатичным последователем каких-то идей. Он отправляется убивать, разрушать, одержимый мыслью поживиться лёгким способом. Испытывая чувство голода, он просто отбирает кусок у ближнего. При этом он способен запросто объяснить свой поступок и оправдать его, ибо считает себя человеком разумным.
Разумный человек обдумывает свои шаги, вынашивает планы, взвешивает, что может принести выгоду. Им управляет ум. Питаясь мыслями, человеческое существо наполняет себя заготовками, чурбанчиками, штампами. Способность мыслить и рассуждать лежит далеко от умения осознавать.
Сознание, как зрение и слух, нельзя ощупать. Можно притронуться к ушам и глазам, но это лишь тело. Можно пристально всматриваться в зрачки, но зрение от этого не станет более видным. Так и сознание не имеет внешних форм, оно – не мозг, не нервные клетки.
Ум заставляет человека вертеться, чтобы выжить и благоустроиться. Ум делает одних людей сильнее других. Именно ум совершает научные открытия и создаёт новые виды оружия. В течение тысячелетий человеческий ум толкает людей на защиту своих богатств, дворцов, денег. Он заставляет людей уничтожать друг друга, прикрываясь благовидными предлогами необходимости и интересами государства. Наконец, ум вселил в людей страх смерти.
Смерть. Что это такое? Это смерть мозга прежде всего. Сам мозг знает это прекрасно. Этот хитрый монстр понимает, что смерть заставит его выпустить из своих цепких объятий на свободу наиважнейшую сущность человека – душу. Свободная душа, открытое сердце – это конец власти ума, поэтому ум навесил над телом страх смерти. Чем дольше страшится человек смерти, тем сильнее дорожит телом, тем самым продлевая власть ума и болезнь мыслью.
Ум заслоняет собой душу и вселяет в человека мысль, что тело и есть сущность человека. Кости, мясо, кровь и, конечно, мозг. Да и как не поверить, когда тело растёт, стареет, болеет и умирает. Именно тело, а не какая-то неведомая душа, окружённая таким же неведомым сознанием. Телу бывает больно и бывает приятно, именно тело ощущает материальную жизнь, полную других тел и форм. И раз жизнь представляется человеку телом, ум без труда подводит человека к мысли, что необходимо бороться за своё тело. Он прилагает все силы, чтобы окружить себя удобствами, роскошью, оградить от посягательств других тел, которые тоже бьются за собственное существование.
Такой человек легко оправдывает любые свои поступки. Незаметно для себя он попадает под влияние людей, чей ум более изощрён и натренирован. Тысячи и тысячи людей со сходными мыслями собираются в толпы, в партии, движения, точно так же, как люди, поражённые одинаковым вирусом собираются в одной больничной палате, где над ними воцаряется власть общей болезни. Политик и священнослужитель, врачеватель и популярный музыкант – они поднимаются каждый над своей толпой, каждый над своими пациентами и клиентами и легко манипулируют массой, прекрасно понимая, с какими идеями и желаниями сгрудились перед ними люди в стадо. Миллионы людей с одной мыслью – это всё равно что одно человеческое существо. Мысль сливает воедино. Не нужно много усилий для того, у кого ум поживее, чтобы поддерживать и управлять идеей, пульсирующей в толпе.
– Это как кипящая каша – чтобы масса не выбежала из котла нужно лишь следить за силой огня. – ДБ вдруг заметил, что заговорил в полный голос, и от неожиданности остановился.
– Вот ведь как у вас всё в голове перевернулось, друг мой сердечный, – послышалось со стороны.
ДБ огляделся, но не увидел никого.
– Прячетесь, стало быть? – недобро ухмыльнулся он. – Наушничаете?
– Что вы, очаровательнейший ДБ, как можно! – под фонарным столбом что-то вспыхнуло, попав в световое пятно, и ДБ увидел золотистую пряжку на высокой шляпе, затем к нему шагнул человек в пышном наряде времён Людовика Четвёртого. При каждом шаге одежда человека менялась, наконец, превратившись в чёрную робу с капюшоном.
– Ах, это вы, – ДБ узнал черты таинственного незнакомца, недавно посетившего его. Но облик мгновенно изменился, и перед ДБ остался весьма прозаической наружности мужичок в длинном прорезиненном фартуке и с метёлкой в руке. Мужичок явно прикидывался дворником.
– А известно ли вам, – заговорил дворник, – что есть люди, которые пропускают мысль сквозь себя, оценивают её, любуются её изящностью, но не оставляют в себе. Они не позволяют замусоривать себя, и мысли текут в них, подобно реке, ополаскивают ум, но уходят. Нельзя оставлять в себе мысли, они заразны. Человек, не позволяющий идеям властвовать на собой, осознаёт себя полностью. Он никогда не решит, что сам додумался до чего-то. Нет, он знает, что мысли приходят и уходят сами, как воздушный вихрь. Разве станет кто-нибудь утверждать, что выходя на улицу, он вызывает порыв ветра? Нет, ветер налетает сам, налетает на многих одновременно… Всякая мысль кружит в воздухе. За долгие годы истории человечество не сдвинулось ни на шаг в своём развитии.
– Я позволю себе не согласиться с этим вашим утверждением, – покачал головой ДБ.
– Сменились одежды, внешний вид домов, техническое оснащение. Но цивилизация не есть техническое оснащение, – продолжал дворник. – Цивилизация – это сам человек, а человек остался прежним. Его одолевают всё те же мысли, те же вопросы, те же страсти. Он дрожит за своё тело и всё время во имя его двигает науку вперёд и губит на войне людей. Во имя удобства тела. По прихоти мысли. Мышление привело человека к убеждению, что он – венец природы. И этот самый венец окружил себя противоречивыми правилами морали, враждующим религиозными воззрениями и ничем не обоснованными гражданскими законами. Венец воспел себя в миллионах книг. И при этом он остался всего лишь кратковременным цветком среди бесчисленных видов, в каких проявляется сама природа, не имеющая единого лица и единого тела, природа, никогда не рождавшаяся и никогда не умирающая.
– В этом я согласен с вами полностью, – закивал возбуждённо ДБ. – Ум заставляет человека считать своё тело и обуревающие его мысли проявлением личности. Человек выделяет себя из толпы, опираясь только на ясно очерченную форму своего тела и горстку разных мыслей. Он чувствует себя, осязает. Именно это представляется ему неоспоримым доказательством того, что он – личность. Однако он остаётся лишь частицей толпы, частицей единого целого.
– Точно! Именно так! – подхватил воодушевлённо дворник и засунул в рот сломанную сигарету, – Придумывая теории и учения, организуя партии и общества, провозглашая манифесты и лозунги, человек сковывает себя по рукам и ногам. Он сочиняет законы для своих сограждан, но забывает о единственно верном законе, который нигде не выписан буквами, даже в Библии, которую многие не без причины величают Книгой Книг.
– То есть вы хотите сказать, что Библия – ничто? Это вы-то, выныривающий из потустороннего мира? – поразился ДБ.
– Библия, мой добрый друг, это всего лишь мелкая крошка, украденная с необъятного стола Большого Мира. К тому же крошка, выраженная в литературной форме, а это уж вовсе никуда не годится, – захихикал мужичок в фартуке, бросил сломанную сигарету на дорожку и принялся двигать её туда-сюда метлой. – Библия полна слов, а человек цепляется за слова. Став однажды зависимой от проникшей в мозг мысли, личность уверенно шагает по следам предков, своих или чужих, это уже не играет роли. Предки точно так же служили этим идеям, но ничего не изменили в мире. Служа идеям, человек превращается в рабское и больное существо. Достаточно взглянуть на лица толпы, чтобы немедленно заметить страшную болезнь, которая превращает людей во взбешённых животных. В толпе нет места человеку. Это стадо, стадо управляемых кем-то животных. Стадом всегда кто-то управляет, – дворник подобрал с асфальта сигарету и сунул её в рот. ДБ увидел, что это была дудочка, и дворник, закатив глаза в блаженстве, принялся дудеть в неё, не прекращая при этом говорить. – Чтобы сбросить ярмо, освободиться от цепей, нет надобности требовать что-то от кого-то, трясти за воротник, угрожать кулаками. Достаточно взглянуть на себя осознанно и не бояться увидеть собственные ошибки, вчерашние и сегодняшние. Нельзя стыдиться своих ошибок. У каждого их полным-полно. Ошибки – наши уроки. Их нужно видеть и помнить. Любые ошибки исправляются, даже самые страшные, но лишь в том случае, если люди признают их. Бессмысленно идти в церковь на исповедь, ставить свечи, замаливать грехи. Это лишь загромождает ум совестливыми мыслями, от которых начинаются новые болезни. Жизнь состоит из поступков, а не из грехов. Грех – точка зрения, а поступок – факт. Добродетель и греховность, добро и зло – лишь умственное деление. Но факт остаётся фактом. Вы просто сломали ветку дерева. Вы просто убили живое существо. Нет смысла клеймить кого-то позором или петь гимны. Осознающий всегда видит, какой он делает шаг. Это позволяет исправлять ошибки. Сознание освобождает человека от самых крепких оков – от подчинения чужим мыслям, от рабства. Но заметьте, что я снова и снова повторяю «сознание». Сознание, но не разум освобождает человека, потому что разум подобен парусу в стихии страстей. Умозаключения, все до единого построенные на логике штампов, влекут людей по волнам под парусом одной из теорий, которую кто-то вдруг извлёк из древности и слегка подкрасил под современность. Идея – вирус, бактерия сумасшествия. Люди, к сожалению, обманываются, считая себя вполне самостоятельными в рассуждениях. Всегда есть кто-то более ловкий. В гущу человеческой толпы забрасывается приманка на крючке, и толпа заглатывает её, всегда уверенная, что поступает осознанно, в то время как её просто захватывает мощный психологический наркотик – мысль…