Буквально в следующее мгновение кто-то придвинул меня к бочке с водой. Миг – и голова попыталась достать до дна. Я бы мог кричать, но вода заливалась в рот. Меня выдернули за волосы и снова макнули головой вниз. Я едва мог понять, что происходит.
– Теперь ты готов услышать, Вильям Гарднер? – этот голос ни с чьим не спутать. – Если еще раз увижу тебя где угодно – дома, на балу, в гостях, случайно туда зайдешь или же нет – плевать. Клянусь, ей несдобровать. Поверь, достану вас из-под земли. И разверзнется ад. Убью ее, если ты хоть раз появишься на горизонте. Ясно выражаюсь?
Мрак перед глазами расступился.
– Мистер Гарднер? – Эрик позвал меня.
– Вы говорили, что мать не была счастлива с отцом, – откликнулся я. – Однако ухудшение самочувствия произошло после его кончины. Раз это не было тоской по усопшему… Думаю, ваша мать этого хотела.
Эрик промолчал, ошарашенный моим умозаключением.
– Не происходило ли в вашей семье другого волнительного события?
– У нас хватало неприятностей. Семья раньше жила в Англии, но я был еще ребенком, когда предприятие отца прогорело, и мы в спешке переехали во Францию. И не возвращались сюда, лишь несколько лет назад купили дом в Эссексе.
Я оглянулся по сторонам. Стены дома начали трескаться по углам, будто плохо склеенная бумага. А затем и вовсе расходиться по шву. Хватило нескольких минут, чтобы каменные конструкции образовали просвет в пару дюймов.
Эрик потер лоб и о чем-то задумался.
– Скажите, доктор, мать же не отправят в специальную лечебницу? Новая обстановка – необходима ли? Ей ведь седьмой десяток…
Я думал, миссис Уоллес старше. Видимо, нелегкая судьба наложила отпечаток. Волосы – серебряные нити, лицо безжизненное, желтое, как свеча. Морщин вдвое больше моих.
– Думаю, с нее хватит пережитого. Будьте рядом, поддерживайте ее.
В щели, образовавшиеся в расколотых как орех стенах, незаметно просочились паутины плюща. Ползучий кустарник пробирался в гостиную, цепляясь корнями. Набрасывая сети на все, что попадалось ему по пути. Темно-изумрудные и облезло-красные листья завоевывали пространство с поразительной скоростью. Стебли обхватывали фарфоровые статуэтки, накидывали на них петлю и душили, ломая хрупкие шеи.
Я постарался сосредоточиться на пациентке. И оставшееся время перед обедом разговаривал с миссис Уоллес. Но она оставалась безучастна. Мои воспоминания не тронули ее окоченевшего сердца. Помню, жена говорила: чем больше мы вспоминаем прошлое, тем больше воруем у настоящего. Но что остается нам, старикам? Наступит день, когда прошлое полностью затмит происходящее вокруг. И вот тогда мы умрем.
***
Вечером я вернулся к себе, обнаружив, что обстановка в комнате изменилась. Мебель осталась на прежних местах, как сохранилась и форма помещения. Но в углах ютился как ни в чем не бывало щедрый ворох увядшей листвы. Целые сугробы! Вдоль стен высились стволы дуба и ясеня, упираясь поредевшими кронами в потолок. Словно могучие атланты держали его над головой, предупреждая скорый обвал. Ветки переплетались между собой будто косы юных дев. Подобно паукам, они набросили на комнату крепкие силки. И единственный, кто в них мог попасться, – я.
Добрая пригоршня листьев была на кровати. Я осторожно сел на краешек, едва не споткнувшись о корень под ногами, и сгреб их рукой. Они захрустели, словно сахар на зубах. Диво!
В комнате стоял запах леса: влажного мха с болот, прелой листвы и коры деревьев. Я встал и приоткрыл окно, чтобы впустить немного реальности в этот странный приют. Мой осенний кокон. Мой саркофаг.
Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся.
– Вильям, что ты здесь делаешь? Преследуешь? – Флоренсия, не изменив лица, прошипела, едва застав в одиночестве в библиотеке.
Я стоял у окна и допивал бокал отменного красного вина, поигрывая хрустальной ножкой.
Все мужчины уехали на охоту. Их жены остались внизу, играя в карты, делились последними новостями и поочередно музицировали. Мне повезло быть приглашенным на это мероприятие единственно потому, что неплохо иметь рядом врача, когда стая разгоряченных охотников отправляется пострелять дичь.
– Я вижу твой взгляд. И другие видят. Не хватало еще, чтобы Говард заметил! Ты ведь знаешь – для меня очень важна репутация. Прошу тебя. Оставь, что бы ты там ни затеял.
– Такое положение устраивает тебя? Жизнь, супруг? Стоит тебе отвернуться, он строит другим дамам глазки, не боится, что подумает общество.
– Мужчин не судят, ты же знаешь.
Подошел к ней ближе, чем это было разрешено. Флоренсия попыталась оттолкнуть, и я, чуть пошатнувшись, не удержал бокал в равновесии, пролив остатки вина на платье. Флоренсия стянула одну перчатку и стала промакивать хлопковое полотно. И в этот момент я увидел багрово-фиолетовый синяк на запястье.
– Что это, что?! – закричал я, ухватив руку, которую она хотела спрятать за спиной. – Это он сделал?
– Пусти, – вырывалась она, а щеки полыхнули румянцем.
Внезапно в комнату ворвался какой-то мальчишка лет двух, а за ним забежала служанка, приблизительно одного возраста с Флоренсией. Для нее сцена могла показаться более чем странной.
– Простите, что помешали.
– Ох, мы тут разыгрываем сцену из пьесы, чересчур увлеклись, – враз подменили Флоренс, и она заискрилась теплой улыбкой, какой я не видел ни разу за то время, как она снова вернулась в мою жизнь.
Как хорошо она научилась лгать. Моя Фло… уже не моя Фло. Я гоняюсь за тенями из прошлого. А эту женщину, чью-то супругу – совсем не знаю.
Мальчуган подбежал к Флоренсии и крепко вцепился в юбку, пытаясь обнять.
– Родной мой, – наклонилась Флоренсия к малышу. – Ты потерял меня? Мама здесь, с тобой. Все хорошо.
«Мама»…Боже! Флоренсия мать? Почему я об этом не знал…
Теперь брак Флоренсии обретал новую реальность. Стало ясно, отчего она терпит выходки мужа.
– Эдна, пожалуйста, это может остаться между нами? – тихо обратилась к служанке Флоренсия. Ей стыдно. Стыдно за меня. За эту нелепую сцену. Теперь она должна оправдываться… перед слугой.
Служанка кивнула.
Никогда не чувствовал себя таким нелепым. Отчаяние захлестнуло волной, сбило с ног и тащило на дно.
Собирался было уйти, и тут услышал, как Флоренсия заговорщицки обратилась к сыну:
– Вильям, давай спустимся вниз и поищем пирожные. Ты согласен?
***
Треск тлеющих углей в камине не давал заснуть. Несколько раз подходил к нему, чтобы согреться. Сегодня выдался холодный вечер, а ночь и вовсе обещала заставить дрожать. Одеяло совсем не грело – будто газовая вуаль.
Маленький осенний приют покинул меня, вернув комнате первоначальный облик. Не знаю, радовался я или страшился того, что грядет. Спина будто приросла к кровати, так трудно было шевелиться, я с усилием перевернулся на бок. В старости нет легкости, это истина.
Шел уже первый час ночи – карманные часы не врут. Каждые пятнадцать минут я глядел на циферблат в надежде, что наступило утро и мне удалось отдохнуть. Я ждал. Но она не спешила ко мне.
Из коридора донеслись шаркающие шаги. Словно кто-то с трудом передвигал тяжеленные бревна. Звук стал громче, и мне послышался скрип половицы рядом с моей дверью. Странствующий в ночи замер. Как замер и я. Войдет ли ночной гость?
Бояться за свою жизнь поздно. На седьмом десятке ты с благодарностью и легким удивлением встречаешь новый день. Практически заказан гроб и отпевание. А кроме жизни терять особо нечего.
Тихонечко встаю, но колени предательски хрустят. В ночной тишине кажется, что этот звук и хозяина разбудит.
На цыпочках крадусь к двери и замираю. Тихо.
Решившись, резко открываю дверь – меня встречает пустота… однако я все еще слышу, как шаги кружат вокруг. Раз-два-три, раз-два-три… Облокачиваюсь рукой о стену, шаря в беспомощности по обоям. Вместо бумажной текстуры проявляется… Земля? Обои трескаются, будто пленка, брошенная в огонь. Соскальзывая со стен, закручиваясь в круассан. Еще мгновение – и сгорают, обнажая земляной тоннель. Я словно крот, ищу в норе источник света. Всматриваюсь в глубь коридора, и начинает казаться, что это аллея. По обе стороны вместо стен – витиеватые деревья, которые насмерть переплетены над головой. Тонкие цепкие прутики, украшенные гирляндой оставшихся листьев, словно проволока обвивают друг дружку. В тоннеле начинает угрожающе стонать ветер.
Делаю шаг назад, и обнаженные ноги вязнут в какой-то жиже. Повсюду на полу вместо привычных половиц заросшие кочки. Я на болоте!
Пытаясь отгородиться дверью-щитом, бросаюсь в комнату. Потолок исчез вовсе, и вместо крыши зияет небесная бездна. Беззвёздная, беззубая. В этих стенах я будто щенок, брошенный в картонную коробку. Одинокий, забытый, неугодный. Ложусь в кровать, набрасывая впопыхах одеяло и накрывая подушкой голову. Тканое полотно обнимает меня, и теперь я под его защитой.
Чувствую, как кто-то опускается на постель рядом со мной. Сглатываю, зажмурившись. Некто подтягивает одеяло. Заботливо, словно мать пришла навестить свое чадо перед сном. Устраивается рядом – кровать характерно проседает. Она здесь. Она пришла.
Приоткрываю глаза, образуя крохотные щелочки между сомкнутыми веками, подглядываю. С потолка начинают медленно падать листья: багряные, золотые, янтарно-рыжие. Переворачиваются в воздухе, покачиваются, убаюкивая меня, вводя в транс. Маленькие лодочки плывут. В неизвестном направлении, дружно, не мешая друг другу, будто участвуют в регате. Осенний дождь. Ноктюрн.
Огонь в камине разгорается вновь. Из слабой лучины – в настоящий костер. Невыносимо душно и жарко. Камин начинает чадить, и я закашливаюсь. Наблюдаю, как начинает заниматься сухая листва. Танцуя, сгорает. И на лету превращается в пепел. Еще немного – и мы все угорим, сгинем в пожаре. Мы все пойдем на костер.
– Сегодня я покидаю эти края. – сказал прежде, чем Флоренсия начала ругаться.
В конец осмелел или обезумел, раз пришел к ним в дом. Говарда еще не было, и некому было задать мне взбучку.
Я бы мог извиниться тысячу раз, надеясь, что это лекарство подействует на ее сердце. Я бы признался, как мне жаль, что оказался на том балу. Мог просить, умолять, но это лишь расстроит и заставит чувствовать неловкость. Навязчивый кавалер, запоздалые извинения, ненужные оправдания.
– Ты счастлива? – лишь спросил я, едва подняв на нее взгляд.
Флоренсия была растеряна. Мой визит. Вопрос. Опять ставлю в тупик.
– Недавно я слышала, как переговариваются слуги. Эдна – та, которая присматривает за ребенком, – сказала камеристке, что барышня избалована. Живет на всем готовом и вечно крутит носом. На моем месте любая должна быть счастлива. Мое окружение тоже разделяет это мнение. Все кругом так считают. Так что да, видимо, я счастлива.
Как трудно подобрать последние слова. И еще труднее их озвучить. Ты будешь помнить меня по ним. И судить.
– Береги себя и ребенка, – только и смог выдавить я.
И вручил письмо, что жалило пчелой внутренний карман сюртука. Трясущейся рукой (надеюсь, Флоренс не заметила).
Я ощутил касание тонких пальцев. Почти случайное, невесомое, но настоящее. На мгновение ее рука задержалась в моей. Флоренсия посмотрела в глаза – на этот раз смелее. Как много она хотела сказать! Но не всем словам дана привилегия быть высказанными. Ускользающее, почти призрачное касание было единственным, что она разрешила себе. Это и так было сродни вызову.
Поспешно отвернулся. Долгие прощания, как затянувшийся спектакль.
«Дорогая Флоренсия!
Я бы мог открыть, что у меня на душе. Я потерян и сломлен. Почти сошел с ума, пытаясь понять, как все исправить и научиться с этим жить.
Ты так изменилась. Молчалива, непреклонна, недосягаема. Носишь маску, и, боюсь, ее уже не снять, она словно стала второй кожей. А твой муж этого не боится. Теперь ты – скала и одновременно та, кто с нее спрыгивает каждый день. Я так страшусь, что ты безвозвратно утеряна.
Он уничтожил тебя. Говард совершенно не замечает, что причиняет тебе боль. Нагло шарит глазами по сторонам в поисках очередной жертвы. Грубо шутит, когда перебирает с крепкими напитками. Надменно смотрит на всех, кто ниже классом.
Не думай, что во мне не нашлось смелости сказать это лично. Нет, я достаточно безрассуден, ты же знаешь. Хотел, чтобы у тебя было время поразмыслить хорошенько над моим предложением.
Ты можешь жить до конца дней в богатом доме и ждать, когда закаменеет сердце. Когда ты окажешься настолько несчастной, что перестанешь замечать происходящее вокруг. Как станет потерянным твой сын, воспитанный в атмосфере лжи, насилия и показного благополучия. Он не нужен своему отцу, это видно. И когда сын это поймет – это разобьет твое сердце.
Я бы ушел молча, если бы не услышал, как ты назвала сына моим именем. Это не случайность, верно? Ты хотела сохранить частичку меня?
Если предположение ошибочно, спиши все на мое сумасшествие. Я сумасшедший, который любил тебя всю жизнь.
Но если хочешь все изменить – мы уедем вместе. Ты, я и твой сын. Покинем Англию и заживем счастливой семьей. Обещаю, что позабочусь о вас и смогу окружить любовью.
Я буду ждать в отеле «Лодж» сегодня в шесть после полудня.
Твой Вильям».
Я покинул дом Хардманов в надежде, что Флоренсия прочтет письмо. Солнце золотило улицу, ликовали птицы, дорога кипела и бурлила. Мир торжествовал вместе со мной. Я беспечно не смотрел по сторонам, собирался переходить дорогу, как кто-то подкрался сзади и ударил по затылку. Свет исчез.
Сознание вернулось в каком-то подвале, когда Говард стал пытать меня.
О том, что произошло с Флоренсией дальше, я узнал лишь год спустя. Она дежурила у окна гостиной в дорожном костюме, с небольшим чемоданом, поглядывая на вход в отель, куда я обещал прийти вечером. Няня должна была вот-вот вывести ребенка на прогулку. Но шел седьмой час, половина седьмого… А я так и не появился.
– Не доктора ли Гарднера высматриваешь? – в дверях появился супруг, размахивая найденным письмом.
Флоренс застыла в ужасе и немом крике.
– Бросил? – самодовольно улыбнулся Говард. – Ты никому больше не нужна, милая.
Флоренс развернулась, чтобы уйти, но муж перехватил ее и с силой толкнул вглубь комнаты. Он взял кочергу у камина, как следует накалил ее и подошел к Флоренс. Та сделала несколько шагов назад, закричав на весь дом.
– Никто не придет. Слуг я отпустил.
Говард взял ее за руку, перевернул кисть и на том месте, где еще недавно было обручальное кольцо, раскаленным металлом прижег безымянный палец.
– Тебе никогда не снять его. Ты принадлежишь мне.
Шум лондонских улиц поглотил крик Флоренсии.
– Я должен сказать правду, – начал разговор Эрик. – Уоллес не моя настоящая фамилия. Моя фамилия Хардман.
Вот и долгожданное признание, которое я надеялся услышать с первого дня приезда в Отэм-холл.
– Фамилию моего отца раньше знали в доброй половине Лондона. Он занимался импортом алкоголя из Франции, Испании, Португалии. Когда дела в его бизнесе пошли не очень, чтобы их поправить отец… пошел на преступление.
Грехи отца всегда нелегко признавать. Я понимал, что нынешнему хозяину Отэм-холла это далось тяжело.
– Конкурент должен был привезти из-за границы огромную партию на корабле. Но отец… устроил так, чтобы корабль был подорван, едва пришвартовался в порту. Не сам, конечно, договорился с местной бандой жуликов. Но заказчиком был именно отец. Из находившихся на борту почти никто не спасся.
Эрик взял паузу, прочистив горло.
– Конкурент жаждал вендетты. Хотел уничтожить отца прежде, чем тот попадет в руки правосудия. Отец решил бежать во Францию, изменив фамилию и оборвав все связи в Англии. Вернуться сюда родители решили под старость лет – их здесь уже никто не узнал бы, да и фамилия другая.
– А ваше имя? – уточнил я, предполагая ответ.
– Мое имя Эрик, Эрик Хардман, – искренне ответил тот. – Имена мы не меняли, посчитали, что не было необходимости.
А вот это меня удивило. Почему Эрик? Зачем менять имя мальчику?
И тут я припомнил неутолимую ярость Говарда. Очевидно, не я один догадался, в честь кого назвали мальчишку. Говард хотел избавиться даже от воспоминаний обо мне. Раз уж они меняли страну, фамилии, то отчего бы не имя сыну? Тот еще был слишком мал, чтобы в памяти отложилась такая существенная деталь.
– Простите, что солгал вам. Я правда не счел это важным – ведь это было так давно, но, может, возвращение на родину подействовало на мою мать и привело ее к этому состоянию.
Стены с треском разошлись от пола до потолка со скоростью стрелки, пущенной на дамском чулке. Верхний этаж вместе с кровлей молниеносно был откинут прочь и исчез из поля видимости. Будто малое дитя открыло коробку с подарком и выбросило крышку за ненадобностью. Теперь над нами лишь купол неба – холодного, стального и равнодушного. Стены, поддавшись напору ветра, сложились, распластанные по разным частям света, словно распахнув руки. Дома как такового больше не существовало. Мы сидели на жалкой картонной подложке – я, не имевший возможности преодолеть слабость в ногах, и несчастный Вильям Хардман, опустивший голову и соединивший руки в замке на затылке.
***
Рассвет золотил обнаженные ветки кустов и деревьев. Прихорашивал пейзаж, добавляя мягкое свечение выцветшему холсту. Последние теплые деньки перед холодной вечностью. Последнее дыхание – и дремота завоюет край.
Мы сидели у фонтана с миссис Хардман. Я осторожно снял перчатку и, накрыв ее руку теплой ладонью, коснулся пальца, на котором взамен обручального кольца имелся застарелый ожог.
– Я знаю правду, – произнес спокойно. – Мне искренне жаль, что все так печально закончилось.
Миссис Хардман сделала усилие, и из ее горла вырвался еле различимый скрип.
– Можешь не отвечать. Даже боюсь представить, как тебе жилось. Остается надеяться, что были моменты, в которых ты находила утешение.
Молчаливая собеседница смотрела на рассвет не моргая. Наверняка это причиняло боль, но женщина не обращала внимания. В конце концов, не самая сильная боль, с которой она столкнулась на своем веку. Глаза слезились, но от солнца ли?
– Тебе нужно знать. Больше нет необходимости притворяться. Ты свободна.
Лицо ее менялось: мышцы расслабились, морщины стали мягче, а уголки рта чуть приподнялись. Я заметил небольшое подрагивание руки. Взгляд еще больше остекленел, зрачки неподвижны, нижняя челюсть расслабилась и слегка провисла. Я попытался нащупать пульс. Но его не было. Миссис Хардман уже была далеко отсюда.
Занавес опущен. Теперь она по другую сторону представления, именуемого жизнь. Вдох, выдох. Сердце дрогнуло от нахлынувшей жалости. Но я понимал – для нее так лучше. Похлопал по руке в знак прощания и встал, чтобы уйти. Ей больше никто не причинит зла. Она ушла на своих условиях.
***
Я покидал Отэм-холл. Не хотел прощаться с Вильямом. Он сам все поймет, доктор не требуется. Не хочу стать горевестником. Как не желаю открывать еще более горькую правду о том, что встретившая смерть в рассветный час у фонтана женщина, с которой Вильям провел почти всю жизнь, не была его матерью. Ему было всего два года, а в этом возрасте ребенка легко обмануть.
После того, как Говард Хардман помешал нам совершить побег, пытался меня убить, я пообещал, что не вернусь в Англию, чтобы он никогда не причинил вред ни Флоренсии, ни маленькому Вильяму. Но через год в газетах появилась информация о взрыве на корабле. Я понял, быть беде.
Вновь наведался к Хардманам, и всю семью застал в ужасном состоянии. Сначала завязалась драка с главой семейства, но немного выпустив пыл, Говард выслушал мое предложение. Я мог помочь сбежать ему во Францию. Однако Флоренсию с сыном я отпускать не собирался.
Я узнал, что он держал жену подле себя не из-за любви или чувства собственничества – каждый год только в присутствии супруги поверенный ее отца выдавал паре ощутимую денежную сумму. Без ее личного присутствия получить средства Говард не мог. Тогда, зная, что поверенный был ближайшим другом отца Флоренсии и выступал в ее интересах, я предложил изложить все обстоятельства, побуждающие их немедленно покинуть Англию. Он согласился бы выдать оставшуюся сумму разом.
– Флоренсия на это пойдет, только если ты оставишь нас в покое. Мы с ней и ребенком также уедем из этих мест.
– Но как я объясню, куда делась жена? А ребенок?
– Скажешь, что ребенок не перенес поездки.
Флоренсия побледнела.
– А жена? Флоренсия отдала мне деньги – и ее не стало? Подозрительно.
В дверях замерла подслушивающая няня Эдна.
– Я готова изображать миссис Хардман – подала голос она.
– Что? Ты в своем уме? – расхохотался Говард так, будто глупей шутки не слышал.
– В другой стране никто не знает, как выглядит Флоренс Хардман. Я примерно ее возраста и хороша собой. Разве не так вы сочли несколько дней назад?
– Зачем это тебе? – спросил я.
– Потому что она хочет, чтобы ей тоже досталось немного моего везения, – ответила за нее Флоренсия.
– Это абсурд! – сказал Говард, но взглянул на служанку, обошел ее кругом, и Эдна покорно повертелась перед ним. Глупая курица. – Как она будет изображать высокородную даму?
– Я умею молчать.
– К тому же первое время ты можешь не вывозить ее в свет. А сам будешь волен делать что хочешь, – поддержал я.
– Ты действительно желаешь этого? – спросила Флоренсия.
– Я уверена, – кивнула Эдна, уже мысленно примеряя дорогие платья и украшения, пересчитывая богатства.
– Докажи свою преданность. Что не подставишь меня.
– Что угодно, сэр.
Тут Говард подошел к камину, взял кочергу и сунул ее конец в полыхавший огонь.
– Что ты… – пытался остановить его я. – Ты обезумел! Отойди от женщины!
Служанка оказалась решительнее, чем я думал.
Говард взял ее за руку и прислонил к безымянному пальцу железо.
Мы договаривались встретиться с Говардом и Эдной в небольшой гостинице на краю города. Он должен был передать сына, а мы – новые документы и билеты на корабль. Но в назначенный час они не пришли.
Сколько лет мы с Флоренсией пытались их разыскать, узнать, куда они уехали – но тщетно. Флоренсия была безутешна. Она не спала, плохо ела, думала лишь о своем мальчике… Время шло, а его нигде не было. Отчаявшись, мы тоже покинули Англию. Я продолжил практику, а Флоренс стала моей женой. Мы прожили вместе десять лет, и были дни, когда становились практически счастливы. Но мысль об утраченном сыне не давала ей спокойно жить. Все чаще, возвращаясь домой, я замечал, как жена грустит и уходит в себя. Все реже видел ее улыбку…
Однажды я снова опоздал. И по приезде домой, обнаружил, что Флоренс там нет. Разыскивал ее час за часом. Через пару дней жену нашли… Точнее, тело, плывущее вниз по реке. Она прекратила свои мучения.
***
Я хотел пешком добраться до ближайшего поселка и раздобыть повозку. Растер затекшие ноги, и колени перестали хрустеть. На удивление, каждый шаг давался все легче и легче. И я ощущал себя иначе: бодрее, здоровее и даже слегка моложе. Утренняя прохлада подарила легкий румянец обветренным шершавым щекам. Воздух был свеж и чист, как после ночного дождя.
Оглянулся на покинутое имение. Дом напоминал призрак, а роща – пустыню. Удручающий вид. Сад опавших листьев. Те немногочисленные кустарники, что торчали, словно взъерошенные волосы, поникли и прижались к земле.
Сосуд песочных часов пуст. Время вышло. Но на протоптанной тропинке, по которой я шел, виднелась горстка рассыпанных семян. Значит, по весне в Эссекс придет новая жизнь. Увы, не все это застанут.
Чем дальше я уходил из Отэм-холла, тем больше погружался в очарование увядающей красы. Ближе к лесу стало заметно, что не все деревья сбросили оперенье, то тут, то там медно-золотые островки мелькали среди могучих извилистых веток дубов и буков. Осенний калейдоскоп полыхал перед смертью. Горбатые одинокие холмы, тронутые первыми заморозками, формировали драматичный пейзаж.
Моя любовь снова пришла ко мне. Я обернулся, распростер объятья, что столько лет хранили тепло и теперь готовы были его подарить. По морщинистой щеке поспешила скользнуть слеза. Вытер ее в спешке и протянул руки, готовясь танцевать последний вальс. Она положила одну руку на мое плечо, а другую вложила в ладонь. Улыбалась, не тая печали.
Медленно мы поплыли по тропинке. Осторожные движения, хрупкое равновесие, поворот, другой. Теперь никто не боялся упасть. Мы танцевали осенний вальс, кружились, и смех разносился по всей долине. Вместе с нами кружилась листва. Скрывала от посторонних глаз, образуя вокруг странной пары вихрь. Больше нас ничего не держало в этом месте. Мы танцевали и наслаждались каждым движением, каждым вдохом. Танцевали, пока не смолкли наши шаги.
«Суженый из могилы
»
Мария Роше
Элла – старая дева. Элле двадцать четыре. Черты её миловидны, стан тонок, глаза глубоки, ложатся волной на плечи тёмно-русые пряди, когда она их не скручивает в безрадостные пучки. У Эллы доброе сердце, а нрав покладистый, кроткий, и, будь она чьей-то избранницей, их ждал бы счастливый союз, но есть у неё всего один существенный недостаток и он не позволит ей познать сладость супружеских уз.
Семь лет назад variola vera17 унесла жизни матери, братьев, отца, Эллу она пощадила – но лишила её лица: прежде нежная кожа выглядит так, словно картечью стреляли в упор. Элла в ту пору едва вышла в свет – и вот, от неё отвернулся двор: на выжившую и мужчины, и дамы глядят с отвращением, никому бедняжку не жаль. В доме завешены все зеркала, на прогулках спасает вуаль. Год за годом идёт, а женихи всё мимо, к другим, и приданое их не прельщает – к сожалению, с ним придется брать и невесту и с этой уродиной жить. Что, если она умудрится и детей рябых наплодить?..
Куда бы Элла ни шла, следом толпы зевак, и смех их похож на лай: тычут пальцами, шепчутся, ждут, не поднимет ли ветер вуали край, чтобы крикнуть: «Чудовище!» – и громко захохотать… Элла долго терпела, но однажды устала ждать, продала особняк кому-то из дальней родни и с двоюродной тёткой-вдовой переехала коротать свои дни от столицы подальше – в коттедж посреди лесов, где с холма виднеется море серою полосой, где рядом церковь, скромный сельский приход, преподобный с супругой – мистер и миссис Тротт, а дальше – старое кладбище вдоль дороги на Йорк.
Маленький дом, двое слуг, на окне – свечи огонёк. Тётка вечно зябнет и кутает плечи в шаль. Дни идут… Элла вновь надевает вуаль и выходит одна, и бредёт до холма и вниз, прямо к морю, где дует прохладный бриз. С высоты обрыва глядит, как лижет скалу волна, как под ней зияет манящая, тёмная глубина. Лёгкий плеск – и бегут по воде круги…
Элла стоит на краю и шепчет: «Господи, помоги!»
Пульс стучит – оглушающий шум в ушах. Всё закончится, стоит лишь сделать шаг. Она смотрит в небо, ищет в тучах просвет: «Боже, Боже, я чуда жду столько лет! Одиночество беспросветное точит душу, как гниль. Я хочу любить, и чтоб кто-то меня любил, чтобы детский смех в нашем доме старом звучал… Что ж ты молчишь? Впрочем, ты же всегда молчал…»
Элла горько вздыхает и уходит чуть погодя. Подсыхают на вуали то ли слёзы, то ли брызги, то ли капли дождя. Не спеша возвращается к тётке ворчливой и тёплому очагу. Ветер с севера дует, быть скоро земле в снегу. В октябре дни короткие, рано ложатся спать, вот и Элла забирается с книгой в кровать, но глаза слипаются – девушку тянет в сон, где впервые, как наяву, ей является он – высокий и стройный, с бархатом карих глаз. Руку подал с поклоном, и она её приняла, затаив дыхание; медленно с ним вдвоём по аллее пошли, разговаривая обо всём на свете: о прочитанных книгах, трофеях на последней охоте, о волшебных рассветах, коварных феях, живущих в холмах и на болоте зажигающих огоньки, ведущие в самую топь…А вокруг цветут маки и васильки, он набрал ей букет полевых цветов, и Элла смущенно в ярких соцветиях прячет лицо. Он улыбается ей. У него на пальце кольцо – золотое, старинное: роза и спящий лев. Он снимает его и, видимо, осмелев, встаёт на одно колено…
Элла с трудом разлепляет ресницы. Уже рассвело, за окном каркают во́роны – а ей чудится соловьиная трель. Одурманенная видением, девушка покидает постель и по комнате мечется, прижимая руки к груди: «Моё счастье нежданное, умоляю, не уходи! Возвращайся, желанный мой, каждую ночь ко мне: если наяву не судьба, будем вместе хотя бы во сне…»
С той поры, стоит Элле закрыть глаза и отправиться в царство грёз, незнакомец встречает её, и всё у них там всерьёз: он руки попросил, и она ответила «да», подарил нить жемчуга белого в три ряда – значит, точно не беден. Кольцо скрепило обет: лев и роза на безымянном пальце сияют, и нет в целом мире счастливее Эллы…
«Да что с тобой? – беспокоится не на шутку пожилая вдова. – Ты как будто под властью тёмного колдовства: вроде здесь сама, а мыслями далеко, вроде на ночь пьёшь тёплое молоко, а в глазах поутру – хмельной, сумасшедший блеск… Не причащалась давно, вот тебя и попутал бес!»
В воскресенье они на исповедь вместе идут. Преподобный Тротт каждой выделил пять минут: тётку выслушал и, зевнув, отпустил грехи, Элле строго сказал: «Не читайте на ночь стихи! Романтичные бредни терзают и ум, и плоть. Помолитесь лучше, как нам велел Господь».
Под вуалью пряча улыбку, Элла вернулась домой. Горячо помолилась – о встрече очередной – и ускользнула в мир, где молодой кареглазый бог целомудренным поцелуем её губы впервые обжёг…
Морфеева наречённая, придуманная невеста, она бы и дальше жила, не находя себе места в реальной жизни, по неведомому тоскуя, считая часы до ночи, до нового поцелуя… Но однажды ей снится река и крутой обрыв. Он стоит на краю, молча голову наклонив. Ветер треплет тёмные кудри. Элла бежит к нему. Женский голос шепчет ей вслед: «Вам вместе не быть!»
«Почему?!»
Его кожа бледна, а глаза черны и пусты. Он шагает вперёд – и падает с высоты. Элла кричит…
…и, очнувшись в постели, слышит собственный стон. Перед глазами – лицо мужчины, который в неё влюблен, его обречённый, прощальный, тоской наполненный взгляд… Элла дрожит в темноте, словно в кровь ей впрыснули яд: что случилось, какие силы решили их разделить? До утра не смыкает глаз, не может ни есть, ни пить – страшный сон терзает её весь день, словно было всё наяву… Тётка сердится и ворчит, за окном дождь хлещет листву, и предвестником важной встречи бежит по стене паук.
Спускаясь на кухню за новой свечой, Элла слышит негромкий стук.
Кто-то робко просится внутрь, не надеясь на милость, впрочем. Оно и понятно: снаружи льёт и дело близится к ночи, но не в каждом доме рады поздним гостям и готовы пустить в тепло. Только Элла добра и на этот раз путнику повезло.
Она отпирает, ещё не ведая, кто там за дверью ждёт. Тёмная, согнутая фигура… да это же старая Мод, что живёт на краю деревни, редко куда выходя, – рыже-седые патлы висят, намокшие от дождя. Говорят, она ведьма и следом за ней всегда приходит беда. Говорят, у её сына чёрный камзол и синяя борода. Говорят, её дочь ушла под холм и стала сиду женой. Говорят, на Самайн она ночью в лесу пляшет с самим Сатаной. Говорят, у неё видали в гостях валашского упыря. Говорят… ну, про одиноких женщин много чего говорят.