Уставший, но довольный сделкой, Уго спешил в особняк у озера. Лужайки, круглый год остававшиеся зелеными, припорошил снег. Зеленовато-красные заросли дикого винограда, покрывающие стены «Белой лилии» ярким пятном выделялись на фоне снежного великолепия. На мгновение Уго стало жаль покидать эти места, но как только он подошел к дверям, все сожаления испарились. Веранда за время его отсутствия заметно просела, и дверь перестала закрываться до конца. Уго занес руку над дверным молотком, но не успел постучать: ему открыла уставшая и изможденная экономка.
– Господин Уго… – шепотом произнесла она, – как хорошо, что вы вернулись!
– Что-то случилось?
Уго снял с головы цилиндр и стряхнул с него снег.
– Идите за мной. Оставьте пальто, не снимайте.
Встревоженный Уго поспешил за экономкой. Половицы протяжно скрипели под ногами. Дом пах сыростью еще сильнее прежнего. Уго показалось, что, пока он был в Дублине, здесь совсем не топили: воздух внутри был почти такой же холодный, как и снаружи. Из стен торчали пустые гвозди: пару недель назад на них висели портреты прародителей семьи Айне.
– Сначала мы думали, что волосы выпадают из-за волнений, – сказала служанка, провожая гостя в спальню, – вы же знаете, как тяжело госпожа переживает отъезд, как боится проклятья Сибилл. Но потом…
Дверь в спальню Айне была открыта. Уго вошел внутрь и увидел, что окно в комнате распахнуто, а снег с улицы падает прямо на пол. Сильно пахло лекарствами. Уго услышал тихий стон и увидел, что Айне лежит в постели.
– Что происходит?! – возмутился Уго, закрывая окно. – Айне, ты больна? Что случилось?
Он поспешил к ее постели.
– Не подходи, прошу! – сдавленно ответила Айне и отвернулась к стене, закрывшись от Уго простыней. – Откройте окна! Мне жарко… и пить, дайте пить!
Экономка вновь распахнула окна, налила чистой воды из кувшина, что стоял на туалетном столике, и подала хозяйке. Из-под простыни показалась темная рука.
– Какого черта… – не выдержал Уго и, подойдя к постели больной, сорвал с нее простыню.
Существо под ней истошно закричало и закрылось руками. Уго застыл в немом ужасе. Кожа Айне посерела, пряди ее блестящих черных волос усеивали подушку, а на голове образовались проплешины. Шея стала такой тонкой, что Уго без труда разглядел сухожилия, обтянутые серой кожей. Плечи и руки покрылись то ли шерстью, то ли пухом. Айне закрыла лицо тощими потемневшими ладонями со сросшимися пальцами.
– Господи Иисусе… – только и сказал Уго.
Айне отняла изуродованные руки от лица и взглянула на него. Глаза, прежде отличавшиеся небесной голубизной, теперь налились кровью, как и ее когда-то бледные губы.
– Пить… – прохрипела она снова, – пожалуйста, пить…
Экономка, едва сдерживая рыдания, поднесла ей стакан с водой. Уго смотрел и не верил своим глазам. Айне, сидя в постели в одной сорочке, подобрав под себя ноги, жадно пила воду, зажав стакан между ладонями. Остатки воды она выплеснула себе в лицо, после чего открыла глаза и посмотрела на Уго.
– Уезжай, – дрожащим голосом сказала она, – беги отсюда. Видишь, что сделала со мной ведьма? Уезжай и забудь обо мне.
Потрясенный Уго попятился, поставил цилиндр на стол и развернулся к окну. Ему показалось, что озеро теперь еще ближе, чем прежде. Он закрыл глаза и постарался проснуться: Уго хотелось верить, что это очередной кошмарный сон, один из тех, что терзали его после того рокового танца.
– Доктора вызывали? – спросил он у экономки, заботливо укрывающей хозяйку простыней.
– Трижды приезжали из города, – отозвалась она. – И кровопускание делали, и банки ставили. Мы даже священника приглашали… Все без толку. Лекарств целая полка, да ничего не помогло…
– Они сказали, что с ней?
– Лекари говорят, что истерия… Священник назвал это одержимостью. Господин Уго! —взмолилась служанка. – Не верю я им… все в деревне знают, что это ведьма наслала беду. Все знают! Но никто не пойдет к ней, а я бы вот собственными руками ее удавила, кабы только могла…
– Надо вызвать другого врача, – уверенно ответил Уго.
Он развернулся и, подойдя к Айне, присел на край ее постели.
– Мы что-нибудь придумаем, дорогая, – сказал он, погладив ее через простыню по исхудавшей спине, на которой можно было без труда сосчитать позвонки, – я что-нибудь придумаю…
– Убеди Сибилл снять проклятие, – тихо ответила Айне, – а если она не захочет, убей ее! Или меня.
С тяжелым сердцем Уго поднялся и покинул усадьбу, чтобы отправить срочную телеграмму в Белфаст и другие города острова. Он обещал огромные деньги тому, кто сможет вылечить его невесту от неизвестного недуга.
Лекари начали съезжаться со всей страны. Уго оплачивал дорогу и проживание каждому, кто обещал исцелить Айне. Но одни, проведя ряд манипуляций, признавали свое поражение. Другие – собирали ученый совет. Третьи рекомендовали Айне завещать свое тело Академии наук для исследований. Последних экономка прогоняла вон, грозя кочергой.
Уго почти перестал спать и от усталости потерял бдительность, чем не преминули воспользоваться шарлатаны. Обещая волшебное исцеление его невесте, обманщики брали предоплату за свои услуги, а потом исчезали.
Когда на руках, плечах и голове Айне начали расти черные перья, а ноги в судороге поджались к животу и обросли пухом, она, корчась от боли, перестала кого-либо к себе подпускать. Шея ее вытянулась еще сильнее, а на губах появились острые зазубрины.
– Не хочу никого видеть! – бешено кричала она. – Приведи ко мне колдуна или убирайся из моего дома! Прочь! Все прочь!
В исступлении она размахивала изуродованными руками, опрокидывая на пол склянки со снадобьями и мазями, которыми ее пыталась лечить экономка. Разбиваясь, они распространяли по особняку удушливый запах дегтя, нефти и опия. Окна в доме перестали закрывать даже на ночь: хозяйка постоянно жаловалась на духоту и требовала воды. В ночь, когда Айне начала мучительно терять зубы, Уго не выдержал.
– Где живет ведьма? – спросил он у экономки.
– На окраине, рядом кладбищем, господин… к северу от деревни.
Не теряя больше ни минуты на лекарей и обманщиков, Уго вернулся в гостиницу и забрал оттуда ружье, которое привез с собой в надежде поохотиться на куропаток.
Гнев и отчаяние гнали Уго по каменистой дорожке мимо домов, из окон которых доносились ароматы хлеба и запеченной птицы. Жители готовились к Рождеству. Уго не замечал ни огоньков, ни украшений вокруг, не чувствовал прохлады зимнего вечера. Он слышал лишь биение крови в висках. Уго не верил или не хотел верить в колдовство, до последнего надеясь на науку и медицину, но они подвели его. Теперь первое, чего он всеми силами желал, – это проснуться осенью, в тот день, когда они поссорились с Айне, и не ходить на тот клятый праздник.
Вторым желанием была месть.
Уго вышел на окраину деревни, миновал поляну «Лебедушки» и оказался у старого кладбища, густо заросшего деревьями. Справа от него показался огонек, и Уго пошел по тропе, ведущей прямо к жилищу Сибилл. В окне ее лачуги слабо подрагивал свет: ведьма была дома. Под ногой Уго звонко хрустнула ветка, и со двора Сибилл послышался громоподобный лай. Уго застыл. Дверь дома приоткрылась, тусклый свет лампы упал на крупного серого пса.
– Кто здесь? – спросила ведьма, вглядываясь в темноту.
Уго прицелился. Раздался выстрел, и собака повалилась набок, не издав ни звука. Ведьма вскрикнула и захлопнула дверь. Уго вышел из своего укрытия. Подойдя, он дернул дверь на себя, но она не поддалась.
– Открывай, Сибилл! – потребовал он. – Не то я достану тебя оттуда силой.
Изнутри послышалась возня. Уго различил звук отворяющегося окна с другой стороны и пошел на него, но ведьма уже выбралась наружу и побежала в сторону кладбища. Ее темное одеяние почти сливалось с темнотой, и Уго упустил бы ее из виду, если бы не светлые волосы, которые она не успела убрать под платок.
Он побежал за ней следом, но ведьма петляла и периодически замирала за надгробиями. Ветви деревьев хлестали Уго по лицу и рукам, и ему казалось, что это мертвецы хватают его за одежду, чтобы помочь ведьме уйти. Несколько раз Уго больно ударялся о кресты, но погоню не прекращал. Как волк, почуявший кровь, он гнал свою добычу, не давая ей времени отдышаться. И хоть земля была против него, небеса ему помогли: тучи разошлись, и луна осветила старое кладбище. Уго разглядел ведьму далеко впереди: похоже, она отлично знала эти места и понимала, куда бежать и где прятаться.
Уго остановился, снял ружье с плеча, взвел курок и прицелился. Прогремел выстрел. Над кладбищем черным облаком поднялась стая вспугнутых птиц. Ведьма вскрикнула и упала.
Подойдя ближе, он склонился над ней. В этот момент она резко приподнялась и наотмашь ударила Уго камнем: удар пришелся в висок. На секунду молодой плантатор потерял сознание и повалился на землю. Сибилл вскочила и, прихрамывая, побежала прочь. Уго, превозмогая боль и гул в голове, подтянул к себе ружье, прицелился и выстрелил снова. Сибилл упала. Уго сделал над собой еще одно усилие, вытер рукавом кровь с лица и поднялся. Подойдя к Сибилл, он присел рядом, перевернул ее на спину и жутко усмехнулся.
– Я не смогу сделать то, чего ты хочешь, – прошептала она.
– Я еще ничего не сказал!
– А я и так знаю.
– Вот как? Зря я не верил, что ты ведьма.
– Нет, не ведьма…
– Тогда отку…
– Провидица я, – перебила его Сибилл, – знаю, что с твоей невестой, но помочь ей не смогу.
– Проклятье наслала, а снять не хочешь?! – взревел Уго.
– Я провидица, – повторила Сибилл. – Я всегда предупреждала людей о засухе и о болезнях, но меня не слушали. А когда предсказания сбылись, обвинили в своих несчастьях. Что мне оставалось делать? Я сказала, что прокляну всех и каждого, кто обидит меня, лишь бы меня не трогали. А виденья… теперь остаются при мне.
– Мне плевать на твои видения! Что ты сделала с моей Айне?!
Сибилл не отозвалась.
– Очисти душу перед смертью: сними проклятье, и я похороню тебя, как христианку.
Сибилл застонала.
– Что ты с ней сделала?! – заорал Уго, тряся ее за плечи.
– Ничего… не я убиваю твою невесту…
– А кто же?! Кто тогда?! – сам не свой от ярости кричал Уго. – Это ведь ты сказала, что мы не будем вместе!
– Таким было мое видение о тебе, – еле слышно ответила Сибилл.
– Сними проклятие! Сними! Сними! – требовал Уго, чувствуя, как Сибилл слабеет.
– Нет никакого проклятия…
– Тогда что убивает ее?! Скажи мне правду!
– Ее страх…
Уго продолжал трясти Сибилл за плечи, плача и требуя от нее ответа, но она больше не отзывалась: жизнь покинула ее. Где-то рядом, будто насмехаясь над ним, тихо расхохотался филин. Отчаявшись, Уго оставил Сибилл лежать на земле, а сам прислонился спиной к дереву. Голова невыносимо болела, лицо с левой стороны распухло и налилось кровью. Уго обмяк и отключился.
Очнулся он на рассвете, когда вдалеке зазвонил колокол. Пальто, напитавшееся кровью и потом, замерзло, а ноги затекли. Уго совсем продрог. Он с трудом поднялся и глянул на Сибилл. Ее тело окоченело, а лицо посинело, затуманенный взгляд устремился в небо. Снег вокруг нее побагровел. Уго поднял ружье, спрятал руки в карманы и направился вон с кладбища. Вереск, покрытый инеем, хрустел под ногами, голова гудела, а тело трясло от холода.
Уго миновал поляну и вышел к деревне, где бродячие псы, завидев его издали, поджимали хвосты и разбегались: свирепый и окровавленный вид Уго мог испугать кого угодно. Люди, спешащие на утреннюю службу, крестились и шептались, провожая Уго взглядом.
«Белая лилия» встретила его распахнутыми дверями и окнами. Утренний туман и сырость, ползущие с озера, медленно забирались в дом, ощупывая его и обнимая со всех сторон. Уго ступил на просевшее крыльцо, отозвавшееся не то скрипом, не то стоном, и прислушался. Тишина. Дом казался пустым и мертвым.
Уго шагнул внутрь, прошел мимо залы в длинный темный коридор с торчащими из стен гвоздями, миновал пустую столовую и остановился у приоткрытой двери спальни. Дверь поскрипывала от сквозняка, в утреннем свете был виден ползущий из-за нее туман. Уго толкнул дверь. На полу в беспорядке валялись бронзовые подсвечники, книги, тряпки, черные перья, рыбьи головы и разбитые пузырьки из-под лекарств, пропитавших собой старый паркет. В комнате пахло сыростью, тиной, аммиаком и камфорой. Кровать госпожи была пуста: Уго заметил на ней лишь несколько длинных черных перьев и рыбью чешую. Верная экономка сидела в кресле, отвернувшись к окну.
– Что случилось? – хрипло спросил Уго. – Где Айне?
Экономка не отозвалась. Уго вошел и, схватив служанку за рукав, попробовал разбудить, но тут же отпрянул: ее рука соскользнула с подлокотника и безжизненно повисла. Мертва! Застывший взгляд женщины был направлен в окно, на бледных щеках блестели слезы, а рот страдальчески перекосился. Уго нахмурился, подошел к окну и, опершись на подоконник руками, выглянул на улицу. Туман, ползущий от воды, частично закрывал собой озеро, но Уго различил на его поверхности черную птицу. Лебедь! Прекрасный черный лебедь грациозно вытягивал шею и хлопал крыльями, разгоняя утреннюю дымку.
В задумчивости Уго вышел из дома и направился к озеру. Земля хрустела и чавкала под ногами: тонкий лед, покрывающий палую листву и влажную почву, ломался, и подошвы сапог Уго проваливались в грязь. Спускаясь к воде, он думал о последнем разговоре с Сибилл.
Также он припомнил, как экономка рассказывала, что в детстве у Айне резко начинал болеть живот всякий раз, когда она не хотела идти в воскресную школу. А однажды, узнав о симптомах подагры, госпожа пожаловалась и на боль в суставах. Лекари разводили руками, а спустя некоторое время все заболевания проходили без какого-либо лечения.
«Нет никакого проклятия…» – звенели в ушах слова Сибилл.
Уго остановился у самой воды и, глядя на лебедушку, спокойно плывущую по озеру, до последней секунды не мог поверить, что действительно сделает это. И все же крикнул:
– Айне!
Черная птица обернулась и захлопала крыльями.
«Сад опавших листьев»
Елена Лакруа
Осень кнутом прошлась по окрестностям Эссекса, прогоняя жизнь с угодий. Земля трескалась, кричала, но подчинялась, в страхе обращая листву в пепел, а разнотравье – в пыль. Каждый, кто не успел сбежать, скрыться от неминуемой участи, должен был погибнуть. Так пастбища превратились в погосты.
Однажды возлюбленная сказала мне: «Если бы я могла выбирать, то предпочла бы умереть осенью, ведь это так естественно. Упокоиться в земле вместе с природой».
Промозглые дожди оплакивали ушедшие огненно-дымчатые пейзажи. Урожай был собран. Вместо удушливо-сладкого благоухания яблок, груш, тыкв и прочих даров матушки земли в воздухе ощущался запах сырости, гниющей травы и отчаяния. И если бы у холода существовал собственный аромат (с нотами мяты и сандала), я бы знал, где разбился целый флакон.
Присел на лавочку отдышаться (где моя молодость!) и обвел взглядом окрестности. В Отэм-холле я был впервые. Большой белесый особняк с темно-коричневой крышей, куда я был приглашен, находился в довольно сносном состоянии, пусть местами и обветшал. Фасад здания простой, без изысков, с «проплешинами». Он напоминал голову павшего в бою солдата, что нашел приют на одиноком холме. Или гриб с неказистой шляпкой на грязно-белой пухлой ножке. У нас было что-то общее: мы оба знавали лучшие дни, но все еще не сдавались.
– Ах, вот и вы! – вышел на встречу «юноша» лет сорока. Доживете до моих лет, этот возраст будет и вам казаться юностью. Это был Эрик Уоллес, который умолял наведаться к нему перед отбытием домой.
– Доктор, как же я рад, что вы к нам приехали, бросили все дела! Ваша практика известна на всю Англию. Прошу, – хозяин рукой указал направление.
Я кивнул, не желая тратить время понапрасну. Только в старости начинаешь так ценить каждую минуту: прожитый впустую день будто целая книга, которая пойдет на растопку в печь, если ты не успеешь ее прочитать. Или спектакль, который дадут вне зависимости от твоего присутствия.
Юноша что-то долго и сбивчиво рассказывал, но с возрастом у докторов вырабатывается привычка отсеивать словесный мусор. По крайней мере, так работало мое восприятие. Хотя это не единственная приобретенная с годами способность. Со временем я стал поэтичнее.
Мы оказались в саду угасших красок. Удручающее зрелище: словно с человека срезали всю плоть и остались одни кости.
У облупившегося неработающего фонтана сидела пожилая женщина в черном закрытом платье, бархатной накидке, в шляпке с траурной вуалью на лице.
– Это моя мать – Флоренсия Уоллес. Она потеряла дар речи. И зрение будто утратила тоже.
– Когда-то знал одну особу с таким именем, – начал я, в надежде разговорить хозяина. – Росли по соседству. Из маленькой озорной, но доброй девчонки получилась настоящая леди! Я был в нее влюблен, конечно.
Старый дурак, пришло время замолчать! Не вспоминал… так давно… зачем сейчас?
– У вас в семье кто-то умер? – бесцеремонно поинтересовался я у мистера Уоллеса.
– Три года как она потеряла мужа, а я отца.
Начал накрапывать дождь, и мы поспешили укрыться в доме.
Несмотря на потревоженную занозу в груди, при одном упоминании о Флоренс в душе ожил цветок. Я разволновался и, подарив себе минутку, сделал щедрый глоток предложенного вина. Но беспокойство отчего-то продолжило нарастать.
Посмотрел в окно, чтобы не встретиться с хозяином взглядом. Глаза старика – открытая книга. Бездонная пропасть, жерло былых страстей, падений и передряг. Смотрящий может и не вынести всего того, что там сокрыто. Всмотрится – утонет ненароком.
Дождь стих. За окном начал собираться плотный туман. Белая мгла, не иначе. И эта, казалось бы, легкая, невесомая материя приближалась к дому с безжалостностью хищника. Словно дева, попавшая в беду, туман пополз вверх по окнам, пытаясь пробраться внутрь дома. По стеклам пробежала мелкая дробь. Я вздрогнул.
Эрик Уоллес не заметил стука.
– Вы правда ее любили?
Ох, не к добру старому сердцу вспоминать все это…
– И Флоренс любила меня. Я просил ее руки…
Туман забирался все выше, закрывая свет. Набирал силу, мощь. Казалось, еще чуть-чуть, и разобьет окно вдребезги.
– Флоренс была из богатой семьи. Мой же отец сделал пару неудачных вложений и чуть не пустил нас по миру. Я отправился за границу в надежде выучиться на доктора, чтобы прокормить семью. Но едва уехал, как отец Флоренс захворал. Уйти, оставив дочь одну с невнятным будущим, он не мог.
Горло заскребло. Каждое следующее слово не хотело выговариваться, словно сам бес застрял в глотке и не давал языку шевелиться.
Осень делает меня меланхоличным. И болтливым, как оказалось. Старый дурак перетряхивает свое барахло.
– Пока меня не было, на горизонте появился богатый джентльмен. И выдвинул свою кандидатуру на должность мужа Флоренс.
Треск стекла. Оглушительный взрыв. Ежесекундно во всех окнах разбились линзы. Следом – град осколков. Они звенели на ветру, кричали. Это был крик мандрагоры! Россыпь хрустальной пыли заклубилась в помещении. Еще мгновение – и перед глазами замаячили стеклянные искры. Даже дышать и шевелиться теперь было опасно. Но никто, никто кроме меня этого не видел.
Глаза заслезились – от такой-то пыли, и я опустил веки. Теперь ничего не вижу. Теперь хорошо.
– Помню письмо Флоренс, зачитанное до дыр. Она умоляла приехать и все исправить… А я…
– А вы?
– Ринулся на ближайший корабль, даже не собрав багаж; едва сойдя на берег, без отдыха, загнал двух лошадей почти до полусмерти. Но не успел…
Оживший на благодатной почве воспоминаний о Флоренс цветок зачах. Его испепелила непроглядная осень в моей душе. Я снова убивал нашу любовь.
– Вы жалеете об этом?
– Много лет терзаюсь мыслью, что все сложилось бы иначе, если бы я тогда остановил венчание.
Я боялся пошевелиться, чтобы случайно не привести в движение стеклянную пыль. Замер, наблюдая, как в разбитые окна вползает туман. Бесшумной змеей преодолевает все препятствия. Плавно захватывает островок за островком подвытертого паркета, словно океан топит материки.
Служанка, которая переодевала миссис Уоллес после прогулки, привела хозяйку в гостиную.
Надо было вернуться в реальность. Я резко поднялся, стряхнув с плеч осколки (надеюсь, никто не заметил этого движения). Хрустальные кристаллы сделали реверанс на прощание, поблескивая на свету.
Подошел к женщине, которая ожидала в кожаном кресле, взял ее за руку в надежде установить контакт, но едва не выругался вслух, увидев на безымянном пальце… вместо кольца… застарелый ожог.
– Миссис Уоллес… – растерянно произнес я и замолчал на минуту. – Я – доктор Вильям Гарднер.
Осторожно, пытаясь не испугать почтенную даму, откинул кусочек вуали. Передо мной сидела женщина, казалось, на добрых лет десять старше меня. Впалые щеки, шершавый рот с небольшими заедами в уголках губ, глаза… глаза!
– Вы видите, мать даже не смотрит на присутствующих. Словно ей дано видеть насквозь!
Через пустующие дыры оконных рам в дом ворвался ветер. Захватив с собой пеструю мозаику осенних листьев, он разнес их по комнате. Одни заняли самые хорошие места, другим пришлось устроиться где попало: от верхних «полок» картинных рам до ваз и цветочных горшков. Повеяло прохладой.
Надо признать, миссис Уоллес производила жуткое впечатление. Глаза распахнуты сверх меры, будто она чем-то удивлена. Веки приподняты, глазные яблоки слегка выпучены, зрачки расширены. Я бы мог понять причину этого, если бы она увидела рысь, пересекающую гостиную. Но если она так выглядит всегда… должно быть объяснение! Состояние, в котором пребывала женщина, было сродни трансу.
Я провел тщательный осмотр, благо саквояж с необходимыми инструментами был под рукой. Тем временем подоспел чай. Миссис Уоллес не глядя безошибочно взяла кружку с блюдца, поднесла ее ко рту и отхлебнула.
– Случай необычный, мистер Уоллес. Я полагаю, ваша мать физически здорова. Причиной состояния, в котором она находится, мог послужить стресс. Может быть, смерть вашего отца шокировала ее?
– Она не любила его. Или, может быть, я не застал то время, когда любила. Да и со мной проводила время редко. Отец пригласил кучу учителей, мать отошла на задний план. После этого она совсем потерялась… однажды мать обронила такую фразу… Что если бы на то была ее воля, она бы больше не открывала рта. Со смерти отца… мама все больше и больше стала молчать…
Как горько мне было слышать это. Разве заслуживает человек такой печальной участи? И этот траур – по мужу ли миссис Уоллес его носит? Или по себе?
– Я бы хотел помочь вашей матери, Эрик. Могу задержаться на пару дней.
Вздох облегчения, изданный хозяином дома, пронесся эхом по комнате, отскакивая от стен, и умчался ввысь по лестничному лабиринту. Осенние листья взмыли вверх и медленно, словно снег, стали опускаться вновь.
***
В ту ночь сон никак не пленял. Призраки памяти блуждали в голове и бередили душу. Я накинул халат и стал бродить по небольшой комнате.
Через четверть часа рухнул в кресло у окна и стал щелкать пальцами – дурацкая привычка, которая раздражала жену. Как сейчас слышу, она говорит: «Вильям, прекрати так делать. Твои кости хрустят, будто мы старики».
Старик… Теперь я старик.
Когда это произошло?
Закрыл глаза, чтобы успокоиться.
Я снова увидел ее. Спустя десять лет после злополучной свадьбы… На балу. Моя Флоренс! Она совсем не изменилась. Хотя лицо стало чуть строже, потеряв детскую наивность. Годы, разделявшие нас, рухнули неподъемным грузом на плечи. Я находился в полуобмороке. Десять лет назад друзья уверяли – эта детская влюбленность пройдет. Теперь я знал – этому не бывать.
Меня поцеловала удача. Зазвучал вальс, предполагающий смену партнеров. Пара проходов, и мы оказались друг напротив друга. Я подал руку, и Флоренс вынуждена была ее принять. Она казалась растерянной. «Узнала меня!» – ликовал я. Но напрасно – она быстро собралась и отвела взгляд. Я закружил Флоренсию в вальсе… И весь мир закружился со мной.
– Флоренсия, счастлив тебя видеть!
Мой пыл наткнулся на ледяную завесу. Молчание. Флоренсия двигалась механически. Ее руки были напряжены, а лицо – безразлично. Каждый поворот – резкий, как пощечина. Видимо, встречи могут быть и такими – словно в фехтовальном зале.
– Фло, – ласково позвал я ее, как в детстве, но вместо ответа – тишина.
Больно.
Век танца не долог. Нужно срочно что-то предпринять, пока мы еще кружимся в этом треклятом вальсе. Притянул Флоренс за талию ближе. Она вскинула брови и уперлась в меня тяжелым, злым взглядом. У моей Фло в арсенале такого не имелось.
– Знаю. Я подвел тебя. И себя. Если бы можно было исправить…
Что толку теперь сокрушаться? Но я не мог иначе. Нутро жгло крапивой, казалось либо сгорю вмиг, либо совершу глупость.
Мы оба замолчали. Мир все еще кружился перед глазами. Но эйфория прошла. Меня тошнило.
– Я бесконечно виноват… Но я сделал все, что мог. Если бы сумел плыть быстрее корабля – плыл бы. Бежать быстрее лошади – бежал.
–Теперь это бессмысленный разговор. И, честное слово, если ты будешь слишком близко, я дам тебе пощечину и уйду посредине танца. Будет скандал!
Откуда эта агрессия? Я заслужил, но… она не знала…
Последняя попытка.
– Ты была прекрасна в подвенечном платье, – сказал шёпотом, но видел, она услышала. –Тонкое жемчужное кружево… И нежный венок из флердоранжа…
Эту картину больно вспоминать. Два разбитых сердца в ликующей толпе.
Слова попали в цель. Флоренсия посмотрела на меня снова. Не веря.
– Помнишь, когда вы выходили из церкви, ты уронила платок? И кто-то из толпы протянул свой?
Показалось, что Флоренсия потеряла равновесие.
– Я опоздал на полчаса, быть может… Но эти полчаса решили все.
Танец оборвался. У меня закончился воздух. Я проводил Флоренс к пристально наблюдающему за нами мужу и покинул зал.
До конца вечера перехватывал бокал за бокалом, пытаясь очнуться от потрясения. Лишь когда захотел выйти на балкон, услышал, как кто-то всхлипывает в темноте. Как мать, всегда с точностью определяющая плач своего ребенка, я знал, кому он принадлежит.
Звучал тревожный вальс. Я расставил шахматы и проиграл партию, даже не начав ходить.
Очнулся ото сна в кресле. Или от наваждения? Потный, дрожащий старик. Протер глаза и сделал пару медленных вдохов. Такие переживания мне уже не идут на пользу.
Хотел было встать и перебраться в постель, но взгляд выхватил силуэт в окне. Кто-то в потемках сидел на лавке у фонтана…
Накинув халат, забыв о приличиях и холодной погоде, я едва обулся и выбежал из комнаты, чуть не споткнувшись в мрачном коридоре и не улетев с лестницы. Пролеты превратились в ленту, которая вздыбливалась волной. Струилась, текла и пыталась сбросить. Движения стали цирковыми прыжками, а затея – настоящим аттракционом.
Смертельное дыхание осени преследовало меня. По спящему дому раздался набат. С молодецкой прытью я совершил самый длинный прыжок и покинул нерадивую лестницу. Теперь бежать! Бежать так быстро, будто армия чертей гонится за мной.
Лишь приблизившись к заветной цели, увидел, что желанная скамья абсолютно пуста. Возглас разочарования будто вой волка. Быть не может!
– Где ты? – закричал я, вновь переживая боль опоздания.
Не смея даже сесть на пустую лавку, я обессиленно рухнул на край фонтана, согнувшись пополам, словно пряча голову от упрекающего меня неба. Я не заслужил видеть звезды. А им не надобно видеть меня.
Сильный толчок в плечо чуть не опрокинул в воду, развернув корпус насколько было возможно. Второй – в спину. Еще один. Я очутился на коленях, лицом над водной поверхностью. Едва успел заметить в отражении звезды и тень от собственной головы, как перед глазами потемнело.
Вниз! Чья-то сильная рука сдавила шею. Окунула в ледяную воду. Я лишь успел задержать дыхание. Холод сжал лицо. Будто тысячи игл впились в кожу.
Зажмурил глаза, изо всех сил пытаясь вырваться, но тщетно. Я слабый старик, которого хотят утопить ночью в фонтане.
Вода! В носу, ушах, во рту. Как же я ненавижу воду! Если это конец, то я отказываюсь принимать его здесь и сейчас!
Едва не задохнувшись, почувствовал, как меня рывком вырвали из ледяного плена. С жадностью глотнул воздух и хотел было оглянуться, но мрачная тень нависла над моим отражением, перекрыв его.
Снова в воду! Кто-то хочет моей смерти… или просто пытает?
Внезапно хватка преступника ослабла. Он отпустил меня.
Я вынырнул из воды и резко обернулся. Вокруг не было ни души.
Трясясь от холода и страха, по пояс мокрый (под осенним-то ветром!), я рысью побежал обратно в дом. Особняк спал.
Оставляя за собой небольшие лужи, пошлепал к себе. Первым делом снял все мокрое и укрылся пледом, висевшим на кресле. Рухнул в него, боясь даже заглянуть в окно. Обстоятельства располагали к молитве, но я с этим не спешил.
На подоконнике меня ждал приготовленный кем-то чай. Я встал, обхватил рукой кружку – горячий. Слегка наклонившись, принюхался – с ромашкой и липой, мой любимый осенний чай.
– Заботливо, – хмыкнул себе под нос и сделал глоток. Наверное, этого не стоило делать. Но тому, кто только чуть не отдал богу душу, было все равно.
Во вкусе я не заметил посторонних примесей.
Тепло забродило в теле словно вино. Напившись вдоволь и слегка согревшись, забрался на кровать и раскинул в стороны руки и ноги. Больше не покину этот священный плот.
Теперь я знал, чувствовал это. Она была здесь.
О ночном происшествии никто не догадывался. На осмотр спустилась мать Эрика.
Когда я поднес стетоскоп, то прежде, чем услышать сердцебиение пациентки, уловил странное дыхание. Точнее выдох… Он был необычным. Длительным. И набирающим силу ближе к завершению. Словно кто-то стравливал воздух намеренно, с усилием.
Рядом с пациенткой на столике заметил несколько семейных дагерротипов. На одном из них (самом старом, полагаю) Эрику было лет десять.
– Вы здесь так молоды, – улыбнулся я, стараясь сделать вид, что рассматриваю мальчика.
– У вас есть дети? – полюбопытствовал Эрик.
– Нам с женой бог детей не дал, к сожалению…
– Извините, я слишком любопытный. Может быть, послать весточку вашей жене, чтобы она вас не потеряла?
Нервно сглотнул.
– Боюсь, ее давно нет в живых.
– Сочувствую.
Я опустил взгляд. Пол почернел. И вместо паркета цвета застарелой ржавчины проступила земля. Рыхлая, влажная. Сковырнул ее туфлей. Как настоящая. Моргнул.
Поспешил сменить тему и как бы невзначай добавил, кивнув головой на изображение:
– Ваш отец?
Мистер Уоллес кивнул.
Я прихлебнул приготовленного мне чая и закашлялся… Опять чертова вода во рту. От нее одни беды. Слишком я хорошо помнил, как…
Когда очнулся, то не сразу сообразил, где нахожусь. Голова трещала и гудела, словно после изрядной попойки. Затылок невыносимо ныл. Мои руки были связаны за спиной тугой веревкой. Что за мракобесие? Как ни пытался высвободиться, мне это не удавалось.