Год спустя у Аннушки родились близнецы. Род Невских продолжался. Димитрий был бы очень этому рад, Анна в том не сомневалась. До сих пор не могла поверить Анна, что Высшие Силы не только сохранили ей и её племянникам жизнь, но даровали верного любящего супруга. В Санкт-Петербурге жизнь мчалась с бешеной скоростью. С недавнего времени Михаил готовился поступать на службу, и потому всё свободное время посвящал жене.
– Скоро состоится императорский бал, – сообщил Михаил. – Мы приглашены. И вся твоя семья.
– Ох, наконец, я увижусь с племянниками. Андрюша и Машенька поди подросли…
– Конечно, увидишь, душа моя. А знаешь ли, дорогая, кто, говорят, будет на балу?
Анна с любопытством всмотрелась в лицо супруга.
– Да неужели сам?..
– Верно, мы сможем пообщаться с Александром Сергеевичем. С этим царскосельским стихоплётом!
В голосе его прозвучала тонкая ирония.
Однако, поддерживавший увлечения супруги, Михаил начал читать стихотворение, через каждую строку нежно целуя Анну в щёки, губы, шею:
–– Как сладостно!.. но, боги, как опасно
Тебе внимать, твой видеть милый взор!..
Забуду ли улыбку, взор прекрасный
И огненный, волшебный разговор!
Волшебница, зачем тебя я видел —
Узнав тебя, блаженство я познал —
И счастие моё возненавидел…4
Едва прозвучало последнее слово, с первого этажа раздался стук.
– Господь милостивый, мы кого-то ждём? – улыбнулся Михаил, нехотя отрываясь от поцелуев.
Он собрался было пойти посмотреть на незваного гостя, но Анна его опередила, решив, что Чернышевы приехали попросту раньше, чем обещали.
– Я сама, Миша, встречу, сама…
Странное предчувствие встревожило Аннушке сердце, когда она спустилась вниз. Слуги будто пропали все из дома, и никто не открыл двери. Анна сама их распахнула.
На крыльце у парадной стояло нечто тяжёлое, накрытое белой простынёй. На ступени лестницы лежал конверт. Развернув его трясущимися руками, Анна прочла единственную фразу, красивым почерком выведенную на листе:
«Avec amour de Paris!»5
Бес дёрнул снять с непонятного подарка покрывало. Под ним оказалась статуя ангела. Печальными глазами смотрело на Анну изваяние, и странная улыбка кривила его каменные губы…
«Последнее слово Ковена»
Рика Иволка
Отец Лелех был строг с Аньезе с самого начала их совместного пути, и, кажется, совершенно не поверил, когда она назвалась ему некой Мильной из Бруга. Купеческой дочкой, потерявшей всю семью из-за черной немочи, что скосила полгорода минувшей зимой.
– Выжила после немочи? А отметины где?
– Свет миловал, – Аньезе сиротливо куталась в накидку – слишком дорогую для купеческой дочки, но зато крепко изгаженную, благодаря дорожной грязи, лесу и вязкому броду, в котором она едва не оставила сапоги.
– Угу, миловал, – старый священник не спускал с купеческой дочки пытливого взгляда, пока подавальщица не опустила пред ними две плошки со скудной похлебкой. Лук да хрящи, лебеда и плохо общипанная птичья кожа. Не чета яствам, к которым Аньезе привыкла дома. – Ладно. Вначале помолимся.
Отец Лелех ритуально сложил ладони перед собой, прикрыл глаза и тихо прошептал слова благодарности Принесшему Свет в умы и сердца людские. Купеческая дочка наверняка бы тоже всерьез помолилась, но Аньезе не рискнула, только беззвучно напевала первую пришедшую в голову песенку. Ее душа, язык и кровь с рождения принадлежат иным силам. С этим уже ничего не поделаешь.
Прочитав молитву, святой муж быстро принялся за еду. Каким бы строгим он ни был, этот отец Лелех, она все же чувствовала в нем доброту. Священник так и не взял с Аньезе платы за место в его телеге, даже оскорбился и потом бухтел полдня, сидя на козлах. Он ни разу не спросил, куда и от кого бежит бедная сиротка в одеждах дворянки, а главное – не лез с нравоучениями. Хотя неизменно заставлял молится перед едой, после еды и по утрам вместе с ним.
Они повстречались в корчме одной рыбацкой деревушки, куда Аньезе, голодная и уставшая, заявилась после нескольких дней беспрестанного бега по лесам и рощам. У нее было правило – не соваться в поселения, красться обходными путями, но бросаясь в бег, Аньезе не учла, что совершенно не готова к таким путешествиям, еще и в одиночку. Голод привел ее к людям, как раненую обезумевшую волчицу. К счастью, вместо воров, разбойников или еще каких злодеев, ей попался этот добрый седой клирик.
К несчастью, неудобные вопросы он ей, все же, задавал.
– Можешь не говорить, от кого бежишь. Скажи только – большая ли опасность? Я должен знать, кого везу в обитель.
Большая, отче, ох, какая большая.
Но обитель Света была ее последней надеждой, последней пристанью. Она очень надеялась, что священные знаки на самом слуге Света и пропитанные божественной благостью стены святого дома удержат Ковен. Прогонят. Кто знает, быть может, Аньезе очистится там от скверны Сокрытого и Ковен потеряет к ней всякий интерес. Кто знает, может под ликами святых она сама прогорит до самых костей, и это тоже своего рода избавление. Иного не оставалось.
– Ничего такого, отец, – Аньезе прикусила губу – внутри что-то неприятно кольнуло. Совесть? – Ничего страшного.
Отец Лелех кивнул и, кажется, успокоился ее ответом. Ему тоже было неловко – Аньезе почувствовала. Добрые слуги Света не отказывают нуждающимся, таков постулат, но в этом строгом священнике вера в постулаты делила место со здравым смыслом – вести кого попало в обитель опасно и неразумно. Но, возможно, несчастный вид купеческой дочки, или леди, скрывающейся за этой ложью, подкупил старика. Плохо. Плохо будет, если Ковен явится за нею и в святые стены, если навредит добрым невинным людям, но Аньезе так боялась за себя, что готова была рискнуть.
***
Первым дурным знамением стала гибель двух коров в Нарте, где они со святым отцом остановились на ночлег в доме старосты – священник был вхож на любой порог и везде считался желанным гостем.
– Обе, шлегли, шлегли, – шамкала беззубая жена сельского главы, горюче рыдая в ладони священника, – што же нам, как нам, отше, швятой отше, кто мог так ш нами? Прокляли, прокляли наш, е-е-й…
Отец Лелех провел положенный обряд очищения, велел захоронить коров подальше от плодоносных земель и затянуть пояса потуже – будет деревне несладко без обеих кормилиц, пускай пишут прошения лендлорду. Полпути прочь из бедной деревушки Аньезе ехала молча, бледная и дрожащая. Священник поглядывал на нее угрюмо через плечо.
– Кто-то их порезал и обескровил, – рассказывал святой отец. – Еще эти отметины… Жуткие рисунки.
Аньезе некстати улыбнулась, но быстро стерла улыбку с лица. Она старалась улыбаться всякий раз, когда строгий священник к ней обращался, но не всякий раз был для того удачным.
– Проклятье? – спросила она.
– Может статься, просто чья-то зависть.
Вовсе это не проклятье, сказала бы старшая из черных сестер – Полночь. Это подарок, сказала бы она, подношение, дар, сладость и смех… Это точно почерк Полуночи. Только почему коровы? Почему не две спелые дочки старосты? Полночь любила чужих дочек, поскольку не могла иметь своих, она пила их сваренную с полынью кровь, чтобы омолодить свои чресла и пытаться, пытаться снова. А коровы… наверное, это предупреждение. Шутка. Обещание большего. И худшего.
Следующей ночью Аньезе не спала. Сестры могли трогать ее через сны, щупать своими черными от запретного колдовства пальцами, шептать дурные слова и соблазнять величием Сокрытого, благостью его и дарами. Аньезе больше не хотела даров, она насытилась ими в столице, в удушливой клетке родительского особняка, в ритуальных кругах Ковена, начертанных кровью и желчными соками. Она делала ужасные вещи вместе с черными сестрами, она заглянула в бездонные глаза Сокрытого и поняла, что если провалится в них, то никогда более не будет собой. Но быть собой тоже страшно. Ведь именно такой ее приметил Отец Ночи.
Она не спала еще два дня, и на утро третьего упала без сознания прямо в руки священника, зашедшего разбудить бедовую спутницу к первой трапезе. Овитая колючим терновником дорога сна привела ее к тайной комнате Ковена, как ни старалась Аньезе бежать в обратном направлении. Если пришел сон, другого пути нет.
– Явилась!
– Стоптала башмаки, пока бежала?!
– А где слезы?
– Не плачет…
– Не стыдно!
– Бросила сестер и рада…
– Бессердечная…
– Любви в ней нет!
– Глаза пустые…
– Мы скучали…
Голоса сестер изливались в ее уши жгучим варевом из меда и лжи, из боли и надежды. Но Аньезе ощущала всем своим потусторонним надчувствием, они и правда скучали, все трое – Жница, Полночь и Лисица. Сестры сидели вкруг на свитых из терновника креслах. Их лица были скрыты вуалями, а тела колючими ветками и листьями.
– Садись уж, Первая, – ядовито обронила Полночь, указывая костлявой рукой на ее, Аньезе, кресло, похожее на Пагубный трон самого Скрытого.
Первая. Ужасное имя. Аньезе оно никогда не нравилось. Как и быть Первой. Словно это она запустила порочный круг, дала начало Ковену. Хотя Ковен, если верить сестрам, был до и будет после.
– Я не желаю садиться. Я желаю вас покинуть, – слова давались трудно, словно рот заполнило кровью, гнилью или еще какой гадостью. – Я желаю оставить Ковен, и чтобы Ковен оставил меня.
Тишина повисла над тайной комнатой сестер. Лишь чтобы мгновение спустя взорвать ее смехом – лающим, хриплым, диким и злым.
– Это мы уже поняли! – заявила Лисица. – Но ты ушла, не выслушав Ковен, сестра. Ты не дала нам сказать свое слово.
– Не дала, не дала…
– Обронила слова-льдинки, и ушла…
– Ушла, ушла…
– Так не делается.
– Сокрытый негодует…
– Сокрытый не простит.
– Не оставит…
В ушах снова шум, снова боль и страх змеей стягиваются вокруг шеи. Она знала, что так будет. Она знала, что сестры не отпустят.
– Не желаю вас слушать! Я так решила!
Нужно быть смелой и сильной, нужно показать, что она не боится, как бы не дрожали колени в этом полусне. С Ковеном нужно говорить языком Ковена – жестко и резко.
– Решила…
– Она решила…
– Первая сказала свое слово!
– Первая сказала…
– Скажем и мы.
Шепот оборвался, в комнате снова стало оглушающе тихо. Жница подняла черный палец, кресло из терновника скрипнуло под ней, когда сестра подалась вперед.
– Ковен скажет свое слово. И оно будет твердым, как скалы древнего Паругая. Ковен скажет его… – Первая не видела, но чувствовала – сестры улыбаются. Очень нехорошо улыбаются. – Когда придет время.
***
Аньезе проспала в телеге весь день и следующую ночь, а когда очнулась, отец Лелех читал над ней утреннюю молитву прямо под сводами разрушенного храма, где встал на ночлег. Ее замутило, но, кажется, больше от голода.
– Жива? Думал, хворь. Немочь догнала. Уже собирался… ай. Поешь.
Они поели в тишине. Аньезе усилием воли заставляла себя не набрасываться на еду, держать достоинство – хоть что-то же должно было остаться из прошлого. Ковен сосал из нее соки, шествуя по пятам. Счастье, что старику еще не досталось. Едва ли сестры осмелились бы его тронуть, но вот крепко запугать могли. И действительно, почему они еще не спугнули ее защитника? Тогда бы все было проще.
Ковен скажет свое слово, когда придет время – что это значило? Ничего хорошего. Точно ничего хорошего.
Безмолвие в пути терзало Аньезе не хуже ежелунных кровей, крутило узлы внизу живота, нагоняло тревогу дурными мыслями. Тогда она решила говорить. Лучше говорить, чем метаться под сводами собственного черепа, как плененный в волшебной лампе дух.
– Отец… – Старик резко обернулся, будто она ударила его по спине. – Расскажите про обитель. Прошу.
Вздохнул, провожая взглядом стаю крикливых птиц.
– Обитель стоит в горах. Вон там. – Он указал на приближающийся хребет. Аньезе прищурилась, но разглядела только скалы. – Отсюда не видно. Там, за пиками. В обители много таких, как ты. Сирот, беглецов, бедных людей. Берем не всех. – Он снова придирчиво ее осмотрел. – Отцы решат насчет тебя. Ничего не обещаю.
Но Аньезе была безмерно благодарна священнику уже за то, что он просто взял ее с собой. Обитель Света. Похожа ли она на Великий храм Принесшего в столице? Лики Сподвижников, золоченые фрески, свечи, свечи, свечи, люди, молитвы, долгие заунывные песни… она много раз посещала мессы в Великом храме вместе с набожной матерью, но никогда не испытывала благоговения. Сокрытый отметил Аньезе уже очень давно, возможно, с рождения. Возможно, потому мать так боялась ее и долго сторонилась люльки. Возможно, потому спустя годы крепко взялась за спасение ее души. Только было поздно. Сокрытый поселяется с обратной стороны сердца, прячется за слоем кожи, костей и легких, и никакими веригами его оттуда не выгонишь. Сокрытый врастает в тело и душу, ходит по жилам, заменяя собой кровь в упругих трубках вен. Отец Ночи прячется во тьме нутра, и Свету его не достать. Так говорили сестры, но Аньезе старалась не верить. В конце концов, ложь, хоть и не имела своего кресла в тайной комнате Ковена, явно приходилась им родней.
Когда телега священника въехала в очередную деревеньку близ гор, Аньезе снова ощутила тревогу, невзирая на по-весеннему ласковое солнце, запах свежескошенной травы и костра, перемежающийся с менее приятными ароматами хлева и нужника. Но даже сладость клевера, даже запах пекущегося хлеба отдавали для нее сейчас гнилью и горечью.
Нельзя. Тут нельзя оставаться.
– Святой отец, – зашептала Аньезе, прильнув к его серой холщовой рясе. – Можем мы встать на ночлег в лесу? Не здесь…
– Не осточертел тебе лес еще? Мне вот – крепко. Охота и на перине бок понежить, – он осенил себя священным знаменем, и добавил скромнее: – Да простит меня Свет…
Она с опаской оглядела добрые приветливые лица сельчан, что с почтением кланялись святому мужу, и судорожно думала – как же сказать, как же объяснить, отчего ей дурно в окружении эдакого радушия.
Священника и его спутницу приняли в доме старосты, накормили с дороги, поделились вестями.
– Нонче весну обещают дождливу, отче, – вещал сельский глава, многим старше отца Лелеха. – Буде, знать, урожай. Нам-ка, в радость и обители хорошо.
– Хорошо, хорошо, – важно кивал священник, посматривая на сына старосты, что всю трапезу не спускал с Аньезе глаз. Ей стало не по себе от столь беззастенчивого интереса, к тому же у юноши было что-то не то с лицом – кажется, природа жестоко подшутила над ним, жутким образом срастив губу с носом. Но воспитание не позволяло Аньезе рассматривать несчастного в подробностях.
– А ну пшел! – крикнул староста, проследив за взглядом отца Лелеха. Когда неуклюжий полноватый паренек скрылся от отеческих тумаков в кухне, сельский глава жалко улыбнулся ей гнилым ртом: – Не серчите, господарня. Он у меня полоумненький вышел, последыш. Осьмнацать зим уже землю топчет, а все как… ой-вей.
Староста махнул рукой. Святой отец понимающе покивал, задумчиво жуя краюху хлеба.
– А вы-де… откуда будьте, господарня?
Священник поглядел на нее как-то странно, а потом сам и ответил:
– Госпожа Мильна, родом из Бруга.
– Мильна… – староста крякнул в бороду, – это жеж как в сказке той? Как жеж её…
– Сказке? – священник нахмурился. Аньезе прикусила губу. – Какой сказке?
– Да не помню, отче. Жинка моя малым сказывала, покуда еще жива была.
Отче снова пытливо осмотрел Аньезе, но больше ничего не сказал.
Уговорить священника встать лагерем в лесу ей так и не удалось, потому решено было переночевать в селе. Свою пригожую постель староста выделил отцу Лелеху, «господарню из Бруга» хотели положить у соседей, где стояла вторая на все село мало-мальски сносная кровать недавно разродившейся женки кузнеца. Но Аньезе яростно воспротивилась, стоило им со священником остаться наедине.
– Отче, умоляю, позвольте спать с вами!
Отмеченное летами и тяжкими думами лицо старика пошло красными пятнами.
– Что еще за просьбы… что еще за…
– Мне страшно…
– Это хорошие люди, я здесь не первый раз…
– Прошу вас, я… подле лягу… на полу? Пожалуйста…
Аньезе дергала священника за рукав дрожащей рукой. Нельзя, нельзя ей оставаться без него. Страшно – что, если Ковен дотянется? Что, если придет за ней? Заберет? Сделает что-то дурное? Полночь уже лижет им пятки, собирает жатву, а если явятся остальные?
– Ну, будет тебе, – священник настойчиво вытянул рукав из ее пальцев, – ничего. Иди. Нечего тут бояться. Подумают не того… здесь простые люди.
Лежа на соломенном тюфяке в доме кузнеца, в окружении его сопящих на полу дочек, Аньезе как могла пыталась заснуть. Колко, страшно, громко храпит отец семейства в дальнем углу. В родовом особняке в столице у нее была своя комната, мягкая перина, теплое тело служанки под боком, да букет свежесрезанных лилий каждое утро.
Она закрыла глаза и вообразила себя дома. Над головой тяжелый темный балдахин, похожий на беззвёздное ночное небо, легкая шелковая занавеска надувается парусом под вздохами ветра, в покоях все еще пахнет лавандой и розовой водой после вечернего омовения… Сон пришел к ней сладким туманом, нежно обхватил разум, но развеялся, стоило Аньезе услышать знакомый смех.
– Сладко спится?
– Сладко, сладко…
– Первой хорошо….
– А нам? Мы тоже хотим…
– Тоже хотим…
Она подскочила на тюфяке, едва не вскрикнув и не перебудив весь дом. Снова смех. Где-то снаружи. Такой тихий, такой… знакомый… Лисица, рыжая чертовка! Охочая до любви, но не знающая, что значит – любить. Аньезе прислушалась:
– Ведьма-лисица, хватает спицу и ею шлифует твои глазницы, рисует в тонкой слепой скорлупке все последствия твоих проступков……
Нет… нет… нет! Она выпрыгнула с постели, кое-как перескакивая через спящие на полу тела, и босая, в одном исподнем выбежала на ночной двор. Откуда звук? Откуда голоса? Слушай-слушай-слушай!
Смех! Там, за домом, за околицей… смех!
Аньезе знала эту песенку, очень хорошо знала. Лисица пела ее, качая Аньезе на руках, когда та была еще совсем крошкой. Лисица пела ее, когда собиралась на охоту, когда намеревалась сотворить зло. Лисица была самим злом.
Обогнув дом кузнеца, Аньезе выбежала за пределы села и увидела в подсвеченных луной сумерках саму себя. Девушка с ее лицом и телом вела за руку полоумного сына старосты, приплясывала, улыбалась и пела, пела, пела.
Проклятая Лисица, перевертыш, обернулась ею и теперь… Милостивый Свет, если кто-то их видел? Если кто-то подумает… Нельзя, нельзя ей позволить!
– Гляди! – Лисица обернулась и указала парню в сторону деревни. – За нами следят!.. Бежим!
И они побежали, а Аньезе побежала следом. Камешки песчаной тропинки больно впивались в ноги, она вскрикивала и падала, неуклюже поднималась и бежала дальше, на смех. Пока смех не зазвучал так близко, будто прямо в голове.
– Ведьма-девица, которой не спится, – напевала сестра прямо на ухо полоумному, запуская тонкие паучьи ручонки ему в штаны, – хохочет и тянет твои ресницы… Тому, кто достался ей на поживу, не видать больше ни лета, ни зиму!
Аньезе замерла на краю лысой поляны, глядя как Лисица осыпает уродливое лицо сына старосты колючими поцелуями, а тот млеет, не замечая петлю на своей толстой шее. Дурак, дурачок, нельзя было тебе идти с нею, нельзя…
– Отпусти! Отпусти, пожалуйста, пожалуйста…
– Зачем? – Сестра скривилась ее лицом. – Ты делаешь, что вздумается, а я не могу? Как не справедливо!
– Если… если ты сделаешь ему плохо… я сдамся! Сдамся людям! Скажу, что это я! Я сдамся! И тогда Сокрытый тебя не пощадит! Я же его Первая! Слышишь? Отпусти!
Лисица так пронзительно засмеялась, что в ушах стало больно.
– Ты-то? Сдашься? Ха-ха! Давай-ка я начну считать, и, бьюсь об заклад, на счет «три» ты припустишь в лес, трусиха!
Завороженный поцелуями полоумец так и стоял, где его поставили, так и не шевелился, пока Лисица, хохоча, закидывала другой конец удавки на толстую дубовую ветку.
– А ведь я спасла тебя, сестрица. Этот малец уже вознамерился явиться к тебе темной ночкой наперевес со своим скудным орудием, – она схватила его за гульфик, и полоумец взвыл, – но ты должна быть чистой для Сокрытого. Только Сокрытый может сделать тебя грязной.
– Не нужно, пожалуйста, пускай он уйдет, уйдет, он не скажет о тебе, он никому не скажет…
Зайдя ему за спину, Лисица разочарованно прицокнула языком и покрепче ухватилась за хвостик веревки.
– Скучно… повесели меня, сестра. Сейчас я начну считать, а ты побежишь, побежишь, как спорый ручеек! А мы с сестрами еще поохотимся за тобою!
– Нет-нет-нет-нет…
– Р-р-раз! – Лисица закричала криком хищной птицы, и с силой дернула за веревку – полоумец подскочил следом, захрипел. – Ну что же ты не бежишь?..
– Не убивай, остановись!
– Два! – Сестра повисла на веревке всем своим тщедушным тельцем, хохоча и болтая ногами. – Ну беги же, сука! Не др-р-разни меня!
Мальчишка хватался за петлю судорожными пальцами, топал ногами, его и без того жуткое лицо теряло цвет. Останови ее, останови, останови, Аньезе, еще можно, еще можно успеть, что же ты смотришь, что же ты так заколдовано смотришь, что же слюна копится во рту, вязкая, горькая слюна, голодная слюна…
– Три! – И ноги сами рванулись с места, прямо в сумрачную рощу, дальше и дальше от этого жуткого смеха, от этого страшного воя. Смех таял, растворялся… и только треск позвонков стоял в ушах. Сладкий звук смерти.
***
Всю ночь она бежала, чтобы утро встретить как можно дальше от деревни. Теперь все точно подумают на нее. Сынок старосты задушен, а «господарня» пропала – не надо быть столичным ищейкой, чтоб сложить два и два. Отец Лелех… Он, верно, подумает о ней дурно, очень дурно. Она и сама о себе так думала. Нельзя было сбегать из родительского дома. Ей стоило остаться с Ковеном, отдать себя Сокрытому, и дело с концом. Занять трон Первой его любовницы, принять в нутро всю черноту ночи и навеки выгнать из сердца Свет. Что было бы дальше, она не знала, сестры только загадочно улыбались под вуалями. А теперь она обрушила на невинных людей ярость Ковена, его голод и страсть. Нужно скорее добраться до обители, а там будь, что будет.
Аньезе шла лесами и заросшими тропами. Босая, в одном исподнем. Молилась Свету, чтоб на пути попался какой-нибудь голодный дикий зверь, да упокоил ее исхудавшую плоть в своем чреве, но дикие звери словно назло обходили ее стороной. Аньезе мерзла ночами, а днями боялась выйти на солнце или мало-мальски протоптанную дорогу. Она ела ранние ягоды и сырые грибы, пила воду из лесных кринниц, мучилась болями в животе и простудным кашлем, но продолжала идти. Пока не подвернула ногу, угодив в заваленную ветками лисью нору. Острая боль пронзила до самого бедра, Аньезе взвыла и упала на мох. Долго лежала, не решаясь встать. Кроны берез и сосен мерно качались над ней, ласкаемые ветром, тактично, словно в придворном танце, не прикасаясь друг к другу ветвями. Аньезе не любила танцы, но сейчас охотнее бы оказалась в бальной зале, чем в этом диком лесу, одной ногой в норе, а другой в бегах от Ковена.
Хотелось плакать, но вся влага вышла с кислым потом, увлажнила кожу, чтобы ночью снова испытать ее тело холодом. Как же хотелось просто умереть…
– Ты оборотница?! – раздался сбоку звонкий детский голосок. Аньезе резко приподнялась. Девочка в простеньком сером платьице, две растрепанные черные косы, глаза-блюдца.
– Н-нет… я…
– Я слышала! Ты выла? Это волчья яма! Старая только… Ты угодила туда, да? И обернулась! Да?
Аньезе помотала головой, пытаясь вынуть ногу из звероловной ямы, что приняла за нору.
– Нет… да… это я выла… очень больно…
– Так ты не оборотница? – девочка раздосадовано уронила ручонки вдоль тоненького тела. – Совсем не оборотница?
Я кое-что похуже, маленькое недоразумение, кое-что похуже, потому – беги, беги, беги прочь…
– Я папку кликну!
– Нет! – Аньезе бросилась вперед, будто желая схватить очень уж быструю девчушку. – Пожалуйста… не надо… Я сама…
Лучше ей не попадаться никому на глаза, лучше не брать помощи, лучше вообще тихонько издохнуть здесь.
Вон у малютки маленький ножечек на пояске, смогу ли я?.. Нет, не могу… Свет Милостивый, почему же так жить хочется?..
– Да тут недалече! Я быстренько! – двукосая егоза уже рванула вперед, вздымая пятками свежий мох, и Аньезе вдруг хрипло закричала:
– Я оборотница! Оборотница! Ты права… мне нельзя к людям.
Девчонка радостно подскочила на месте, глазки вспыхнули детским азартом.
– Так я и знала! Так и знала! Оборотница… самая настоящая…
– Да, поэтому… уходи… пока… пока не пришла ночь, и я…
– А я не боюся! Не боюся! Да и оборотницы только в полную луну оборачиваются! А ты разобернулась! Значит, не скоро еще обратно повернешься… – девочка задумалась. – Верно же говорю?
Аньезе со стоном вытащила ногу из ямы, осмотрела, хоть ничегошеньки в этом и не смыслила.
Вроде бы ничего… покраснела немного… попробуй встать… ох! Ох…
– У-у-у, лапы поломала, да? Бедная-бедная оборотница, – двукосая присела рядом на корточки и то ли с жалостью, то ли с любопытством потрогала ее ногу. Аньезе вскрикнула, ручка отдернулась, и девочка важно кивнула: – Плохо дело.
– Я… справлюсь… у-уходи, прошу. Забудь обо мне и никому не говори… пожалуйста.
Маленькая ручка ласково погладила ее по щеке, словно копируя чей-то жест – так верно с малявкой делала ее матушка.
– Я тебя не выдам, оборотница! Никому-никому не скажу! Слово Нисы! Меня Нисой зовут, – девочка чиркнула желтыми глазами по ее вытянутой ноге туда-обратно. – Ты тут не проживешь, в лесочке. У нас сарай гнилой есть, туда не пойдут… хочешь в сарай? Там дядькина вторая женка недавно повесилася, боятся ходить… А тебе и не страшно, да? Я вот не боюсь туда хаживать.
Сарай, крыша над головой, возможно, девочка даже принесет нормальной пищи, одежды. Да, было бы неплохо. Есть ли у нее выбор? Как быстро Ковен найдет ее здесь? Как быстро сотворит еще большее зло, чем повешенница, в том сарае? Нет выбора, останусь, пока не смогу ходить, решила Аньезе, но не дольше.
Опершись на узенькое плечико Нисы, как на костыль, Аньезе поковыляла с нею по тропинке прочь из леса, а потом обходной дорогой вдоль заросшей околицы к брошенному на отшибе сараю. По счастью, в этот час село пустовало, все свободные души ушли на поля, и скрыться от ненужных глаз было проще. Внутри сарай ничем не походил на злое место, и, если не думать о том, что недавно здесь кто-то по своей воле отдал душу Свету, можно было даже сладко уснуть.
– Я тебе соломки приволочу! – ворковала девочка, устраивая Аньезе в самом темном углу. – И хлебушка краюху! Будешь хлебушек? Ой! Кролика тебе надо! Жирного кролика, еще живого!
– М-можно и хлеба… я ем хлеб… все ем… и лучше не живое.
Девочка закивала.
– Хорошо! Хорошо! Я бегом! – Она подскочила к двери, а потом вдруг обернулась: – А зовут тебя как, оборотница?
– Я – Мильна… Мильна из… неважно.
Ниса подпрыгнула и захлопала в ладоши.
– Мильна! Мильна Буревестница, как в сказке?! Мильна и ее…
– Ниска! – вдруг послышалось издалека. – Ниска, мелкая пакость! А ну за работу!
– Ох! – Малявка прижала ладошки ко рту. – Мне надо идти… Я приду! Приду потом, после вечернего кушанья! Приду! А ты отдыхай, бедная, отдыхай!
***
Ниса не солгала. Она пришла поздним вечером с краюхой хлеба, сыром и кружкой молока. Пока Аньезе обессиленно жевала, девочка приволокла в сарай пук сена и даже застелила его холстиной. Потом еще несколько толстых мясистых листьев какого-то незнакомого Аньезе растения. Приложила их к ее больной ноге и наказала не снимать.
– Папка, когда спину растянет, мамка ему прикладывает, надо так. Помогает. Лежи, лежи, моя милая, – приговаривала Ниса, гладя ее по спутанным волосам. – Завтречка принесу гребешок мамкин, причешу тебя! Будешь, как принцесса!
Маленькая егоза заботилась о ней все эти дни. Прибегала так часто, как могла, приносила еду и питье, болтала без умолку о всякой чуши. Сестры не приходили ночью, не являлись днем, то ли не выследили еще, то ли притаились, чтобы выждать и укусить побольнее. Аньезе было страшно за девочку, за очередное бедное село, но страшнее всего было за себя. Нужно поскорее встать на ногу, поскорее уйти отсюда, добраться до обители… но нога только пухла сильнее, краснела и кусалась болью, стоило Аньезе попытаться встать.
– Расскажи! – донимала ее двукосая егоза. – Расскажи, как это – оборотницей быть? Ходить в мягкой шубке? Сырую кровь пить? А как луна? А серебрушки? А страшно с другими зверями встречаться? Расскажи!
Аньезе не знала, каково быть оборотнем, она и полноправной ведьмой Ковена не успела стать. Но девочка ждала ответа, от нетерпения вся взвинченная, как арлекин из музыкальной шкатулки.
– Я не пью сырую кровь, – призналась Аньезе. – И в шубку не оборачиваюсь. Я не такой оборотень, как в сказках…
– Тю! Как так без шубки? Волчья шубка должна быть! Или лисья! Или медвежья! Может, ты молодая еще? Не научилась? Может, тебе крови принести? Вон глаза какие голодные.
Аньезе замотала головой, невольно улыбаясь – до чего смешная крошка.
– Лучше сыра и хлеба. И молока. Человеческой еды.
– Странная оборотница… а что ты тогда умеешь?
Бежать и бояться, бояться и бежать… а еще нести за собою беды.
– Это секрет. – Аньезе улыбнулась. – Секрет стаи.
Так прошло еще несколько дней. Маленькая егоза так часто забегала в гнилой сарай, что «оборотница» стала всерьез волноваться, как бы малявка не привлекла к ней ненужное внимание. Они много разговаривали, Аньезе учила девочку чертить буквы палкой на песке и немного читать. Ниса все схватывала налету, но, конечно, больше всего хотела научиться оборотничеству. Бегать по лесу, дружить со зверями, болтать с луной и быть свободной. От мамкиных наказов, от папкиных тумаков, от всякой скучной и тяжелой работы в деревне. Аньезе слушала глупышку с умилением, не торопясь развеивать ее заблуждения. Ковен – это совсем не свобода. Ковен – это терновая клетка в черном сердце Сокрытого.
А потом двукосая беда принесла ей дурную весть.
– В деревню святой человек пришел, – шептала она очень тихим от страха голосом. – Он тебя ищет, Мильна… Мильна из Бруга… Я ничего не сказала! Ни словечка! Тихо-тихо, как мышка, была… Он скоро уйдет, точно-точно. Ты не бойся!
Но Аньезе уже проглотила собственное сердце, угодившее прямо в желудочные соки. Отец Лелех ищет ее. Значит, все пропало. Быть может, стоит сдаться? Но попадет ли она в обитель, или священник решит казнить злобную ведьму прямо в деревне? Он приложит к ней свой жреческий амулет, увидит, как кожа вспыхивает и чернеет, и все поймет. Может, ей удастся убедить старика помочь? А что, если Ковен следовал за ним?!
Страх выгнал сон из ее ночей. Аньезе снова пыталась встать, но с ногой все еще было дурно. Бежать. Надо бежать, но бежать не получится. Ковылять разве что, но как далеко она проковыляет по лесу? До следующей волчьей ямы? Может, схорониться где-то еще, поглубже, подальше?