Но сегодня… кто знает? Не зря ведь он с самого рождественского сочельника торчал в отцовском сарае – времени даром не терял. Хоть и грех, говорят, в святочные праздники работать, а все же Петруха предпочел согрешить – все эти дни не выпускал из рук резца, терзал почем зря липовый чурбачок, который уже на второй день обрел изящные и подающие большие надежды очертания… А к концу пятого дня вышло из-под рук Петрухи форменное чудо: пышный цветок, навроде розы, какие он на шляпках у заезжих городских барынь видывал. И каждый лепесток до того искусно вырезан да выглажен, что оставалось только краской подобающей покрыть – от настоящего только вблизи и отличишь. Петруха сам себе поразился: вот ведь, оказывается, что любовь-то с человеком творит! Он ведь, ясное дело, и прежде резьбой по дереву баловался, да так, что и отец, бывало, его работу похваливал, но такого дива дивного отродясь не мастерил и не подозревал даже, что способен на подобное. А еще отец частенько сказывал, что дед Петрухи был раскудесник на всякого рода поделки – может, от него и передалось внуку драгоценное мастерство?
И вот сейчас чудесное творение покоится за пазухой, дожидается своего часа, – Петруха радостно ощущал, как твердые лепестки цветка упираются в грудь, прямо напротив тревожно замирающего сердца… Нет, такой подарок не оставит Светлану равнодушной. И как знать, может… может быть, это и послужит первым шагом…
От таких мыслей пьянит голову, все тело трепещет мелкой дрожью…
Или это его от холода так колотит? Мороз-то нешуточный, что и говорить…
Петруха шевельнул пальцами ног – в ответ ощущается легкое покалывание. А в следующий миг лицо ему обдало снежным крошевом – даже зажмурился от неожиданности. Неужто метель поднимается? Вот уж совсем некстати! Сколько же он тут еще сможет пролежать? Этак и в бревно заледенелое превратиться ничего не стоит… Вроде бы и полночь уже. Где же Светлана? А ну как не выйдет? Да нет, должна выйти, куда она денется. И уж тогда, тогда…
Но что будет тогда – Петруха все еще слабо себе представлял. Как он станет дарить ей цветок? Не сробеет ли? И тут же его словно бичом стегнули: встрепенулся весь, рукавицей по снегу ударил, зубами скрипнул. Ну, уж нет, шалишь! Зря он, что ли, сопли тут морозит столько времени? Непременно вручит подарок, непременно! И сомневаться нечего!
И внезапно предстоящее испытание показалось ему вовсе не таким уж трудным, так что он подивился: и чего, спрашивается, кота за хвост тянул столько времени? Рассмеялся даже сам над собою. На душе сразу стало легко и спокойно. Ну, спасибо тебе, седая стужа, что грызешь – не отпускаешь, до самых кишок пробираешь! Кабы не ты, долго еще мялся бы да жался добрый молодец Петруха, счастье свое упуская. Но уж теперь – нипочем не упустит!
И кажется Петрухе, что крепнущий ветер словно бы и не враждебен ему больше – напротив, чудится теперь в его завываниях некая доброжелательность и поддержка, будто высвистывает вьюга в ответ на его мысли нечто утвердительное: «Угу-у-у! Угу-у-у-у!»
Паренек отнял лицо от рукавиц. По улице плясала снежная круговерть: серебристая пыль закручивалась столбом, искрилась в голубом лунном свете, разбрасываясь по сторонам призрачным сеевом.
«Сеем, сеем, посеваем…» – пропело в голове тонким голоском эхо утренних ребячьих колядок.
Вихрь приближался, и Петруха глядел на него, словно завороженный. Вот уже мерцающая снежная пересыпь кружится в пяти шагах, вот придвигается еще ближе, вот…
И вдруг ворох крошечных льдинок обсыпал его с ног до головы… Петруха разлепил запорошенные глаза и не поверил тому, что увидел.
Прямо перед ним на снегу стояла девушка.
Была она маленькая, точно куколка, но стройная и до того пригожая, что Петруха невольно залюбовался ею, не в силах отвести взора. Глаза – черные, блестящие и глубокие-глубокие, с густыми, точно еловые хвоинки, ресницами, брови – как разметнувшиеся крылья. Волосы темные, мерцающие, падают подрагивающими волнами на оголенные плечи… Это и казалось всего поразительнее: несмотря на стужу, девушка была едва ли не обнажена. Только и одежды, что серебристая полупрозрачная ткань, сквозь которую свободно угадывались все самые потаенные уголки ее точеного тела. А вся кожа так и светится… У Петрухи даже голова закружилась, а по ногам пробежал озноб.
– Да ты замерз совсем, – проговорила девушка. Голос – серебристый, певучий, такой странно знакомый… – Этак твоя зазнобушка и подарка от тебя не получит, – она качнула головой, по личику скользнула едва заметная лукавая усмешка. – Так и быть, помогу тебе.
И склонилась над ним.
Петруха ощутил на заиндевелых губах ее легкое дыхание, а в следующий миг его пронизало сладкой дрожью. Он словно воспарил куда-то, кружась, точно перышко, подхваченное нежным ветерком. Стало так хорошо, так покойно – он почувствовал, что погружается куда-то в мягкую, дремотную истому…
И тут сквозь сладостную пелену, окутывавшую его толстым покровом, прорвался чей-то посторонний голос. Да не один… Петруха встрепенулся и ошалело уставился перед собой на темные ворота громовского подворья, которые словно бы выплыли неведомо откуда, разгоняя снежно-серую мглу.
«Проснулся я, что ли?» – шелестнула в голове мысль.
И тут же понял, что его разбудило: неподалеку от ворот сгрудились двумя кучками нелепые фигуры – все как один в громоздких, несуразных одеждах. Задорно о чем-то спорят друг с другом, шутками да прибаутками перебрасываются…
«Ряженые, – подоспела к Петрухе догадка. – Две ватаги сошлись, теперь будут друг с дружкой рядиться-торговаться. Как бы не заметили… И чего им по домам не сидится! Хотя… кабы не они, заснул бы я тут, чего доброго, крепко-накрепко – а ведь так и пропасть недолго! Ишь, стужа-то…»
Впрочем, до Петрухи сейчас же дошло, что стужа как-то не особо и ощущается. То ли потеплело, то ли… Он поспешно скинул рукавицу, ощупал себе нос, щеки. Да нет, вроде бы ничего не отморозил… Стало быть, и впрямь мороз отступил… Да и ветер, похоже, улегся совсем – вьюги как не бывало…
В голове тут же вспыхнуло: а как же девушка!.. Неужто пригрезилась? Петруха чуть ли не простонал от огорчения. Эх, до чего жаль… Так бы и заснул снова, лишь бы увидеть еще разок дивные черты, точеные плечи, ощутить на губах сладкий поцелуй…
Петруха потряс головой. Нет, нельзя спать, никак нельзя. Один разок пронесло – во второй так уже не посчастливится…
Внезапно он обмер: сквозь пелену мыслей до разума долетели обрывки разговора ряженых. Взгляд выхватил из толпы слева какого-то молодчика с длиннющими рогами на голове.
– А что в залог поставите? – выкрикнули из противоположной ватаги.
– А того, кто в сугробе лежит, – проблеял насмешливо рогатый.
– По рукам!
Петруха ушам своим не поверил. Уж не о нем ли говорят? Так и вжался весь в снег, впился глазами в ряженых. Но те сыпанули дружным хохотом, зашлись в дурашливом плясе и стали расходиться: одни – направо, другие – налево.
А Петруха в недоумении глазел вслед то тем, то другим. Горло сжалось, кое-как протолкнув вниз застоявшийся ком. Он перевел дух.
А может, послышалось? Да и мало ли что ряженые брякнуть могут наобум! Не стоит голову забивать всякой чепухой – на то другие думы имеются…
Он сразу приободрился. В самом деле, за всеми этими переживаниями он как-то даже и о Светлане забыл. А что, если она уже выходила, пока он тут млел в сладкой дреме? Вот и гадай теперь: ждать или нет? Хорошо хоть, стужа схлынула…
Очень скоро Петруха заметил, что, как ни старается он думать о Светлане, мысли так и норовят улизнуть в сторону – туда, где предстала перед ним на снегу точеная серебристая фигурка…
«Да ведь это ж сон, дубина еловая, – обругал он себя. – А Светлана – она ведь во сто раз краше будет, ежели ее в такой же прозрачный наряд облачить…»
Мысль показалась до безумия притягательной – он сейчас же попробовал представить Светлану в легком серебристом одеянии… Ох ты, ажно дух захватило!
Но что это?.. Никак, голоса? Ну, так и есть: девичий смех со двора! Светлана с сестрицами, не иначе! Рука выскользнула из рукавицы, пальцы быстро расстегнули ворот тулупа, коснулись заветного подарка.
А голоса все ближе к воротам… Да-да, вот и колокольчик серебристый поет-заливается – нипочем не спутаешь! Выйдут ли на улицу?
Ворота скрипнули. В щель на миг высунулась головенка в платке, проворно стрельнула глазами по улице – и тут же юркнула обратно.
– Никого, – донесся из-за ворот громкий шепот, потом еще какое-то шушуканье.
Петруха так и напрягся весь.
– Пим-пимочек, мил дружочек… – услышал он вдруг пение Светланы.
В голове блеснула молния. Вот сейчас Светлана допоет – да и кинет за ворота пим с правой ноженьки! Куда носок «пимочка» укажет, оттуда и суженого ждать…
Недолго думая, Петруха вскочил и бросился к воротам. И даже успел мельком удивиться: тело двигалось словно бы само собой – ни одна косточка не затекла! А ведь часа два в снегу провалялся…
Но долго размышлять не пришлось: из-за забора метким снарядом вылетел пим – и угодил Петрухе прямо в голову. Добрый знак!
Раз – и пим у него в руках. Два – и цветок исчез в темной войлочной горловине. Три – и пим уже на снегу, носком куда надо.
Скрип ворот! Мысли лихорадочно заметались: куда теперь? И не успел Петруха сообразить, что бежать назад – слишком далеко, как ноги уже сами понесли влево. Из-за спины донесся шепоток – но тело уже рухнуло в самую тень под забором, шагах в шести от ворот. Взбесившееся сердце грозило выскочить из груди – а глаза неподвижно глядели в одном направлении.
Из-за ворот вышла Светлана – чуть неловко, стараясь поменьше ступать на разутую ногу. Однако и в этой неловкости Петрухе чудилась едва ли не лебединая грация. Вслед за Светланой выглянули и обе ее сестры.
– Глянь-ка! – кликнула младшая, тринадцатилетняя Нюська. – На западный конец кажет! Чай, Мирон Кривуля свататься припожалует! – и прыснула в рукав шубенки.
«Дура», – решил про себя Петруха.
Светлана шикнула на не в меру смешливую сестренку.
– Дождешься у меня!
– Ну, а кто тогда, как думаешь? – стала приставать Нюська.
– Может, Гришка Свиридов? – неуверенно подала голос средняя, Дашка.
– Да ну вас! – отмахнулась от них Светлана. – Связалась с вами, мелюзгой. В следующий раз лучше с подругами гадать буду – вот уйду на Крещенье к Зоське Даниловой, там таких малолетних не держат, – и она нагнулась за пимом.
– Ой-ой, надо же, взрослая какая, прямо тетенька! – ехидно зазудела Нюська.
– Да уж повзрослее тебя, балаболка, – беззлобно отозвалась Светлана.
– Дарья, она нос задирает – давай ее в снегу вываляем! – выпалила Нюська – и тут же отскочила подальше от старшей сестры, опасаясь возмездия.
Но Светлана, похоже, пропустила Нюськины подковырки мимо ушей. Она вдруг ойкнула и торопливо стянула с ноги многострадальный пим. Сестры уставились на нее в недоумении – хотели было что-то сказать, но Светлана уже запустила руку внутрь…
Нюська с Дашкой так и ахнули.
– Цветок! Настоящий? Откуда?!
Светлана, держа в руках Петрухину розу, медленно завертела головой по сторонам.
– От суженого, надо думать… – в голосе ее слышалось изумление и тихий восторженный трепет, а взгляд продолжал скользить по улице.
У Петрухи внутри все пело и ликовало. Но в следующий миг парнишку прошибло жаркой дрожью: глаза его встретились с ищущим взглядом Светланы. Он даже приготовился уже встать да во всем повиниться – ведь и думать не думал, что можно не заметить человека с шести-то шагов! Однако пристальный взор Светланы задержался на нем лишь самую малость – и сейчас же скользнул дальше. Неужто не заметила? В душе у Петрухи заворошилась причудливая смесь облегчения и досады.
– Да нет тут никого, – проговорила Нюська, тоже малость поозиравшись. – Удрать успел… Дай розу-то подержать!
– Бежим лучше в дом скорей, замерзнет ведь цветок! – вмешалась Дашка. – Мороз-то, чуешь, так и кусает. Пошли, Светка, чего медлишь!
Светлана будто не слышала – все продолжала оглядывать улицу. Тогда сестры, не сговариваясь, подхватили ее под руки – и не успел Петруха и глазом моргнуть, как ворота с сердитым скрипом затворились.
«Вот чудачки, – усмехнулся Петруха не без тайного самодовольства. – Деревяшку за живую розу приняли! А Светлана-то… прямо онемела вся… Ничего, дома поуспокоятся, умом пораскинут – смекнут, что не каждый на селе сумеет такую работенку исполнить. И гадать долго не придется, откуда подарочек…»
Очень довольный собой, он поднялся из своего укрытия. На душе было радостно и неспокойно: ему казалось, что лицо его пышет жаром от восторга, а кровь в жилах бурлит, точно вино. Хотелось совершить что-нибудь буйное, озорное… Он весело гикнул – и помчался по улице, не чуя под собой ног. Опомнился только напротив собственного дома. А на углу заметил толпу ряженых. И его тут же осенило – теперь он знал, что делать.
Без долгих рассуждений вбежал во двор. Окна дома темнеют слепыми пятнами: там, небось, все уже почивают. Он пробрался в отцовский сарай. Ноздри сразу же приятно защекотал знакомый запах стружки и столярного клея.
Петруха принялся шарить ощупью там и сям. В спешке запнулся о колоду, но даже не почувствовал боли… Ага, вот груда пакли. Отодрать кусок побольше – сгодится на бороду… Моток бечевки – тоже пойдет в дело… А это что? Старый мешок из-под стружки… А вот бадейка деревянная – на голову ее, поверх шапки. Только первым делом тулуп наизнанку выворотить… Лицо – сажей перемазать…
Спустя короткое время Петруха выскочил из столярни преображенным. Теперь и его никто не узнает! Даже вон Полкан высунулся из конуры – зарычал, назад залез. Не признал, брехун старый, испугался!
А Петруха молодцевато вытащил из плетня жердину – посох будет! – и махнул за ворота.
Ряженые все так же толпились в проулке за соседним домом. Петруха направился туда.
Казалось, его появления никто не заметил. Да Петруха своим нарядом не очень-то и выделялся – были тут облачения куда причудливее. Какие-то полуптицы-полузвери – косматые да горбатые, с клювами и рогами, с лохмотьями растопорщенных крыльев. Лица почти у всех скрыты под жутковатыми рожами – у кого из корья березового да соснового, у кого из шкур или тряпья, а иные деревянные и размалеваны так, что… мама родная! Оно и понятно: испокон веку ряженые на святках изображают нечистую силу, что догуливает последние денечки свои и оттого беснуется, дурит… Но что-то не мог Петруха припомнить, чтоб раньше на селе так вычурно рядились. И сколько ни силился распознать хоть кого-нибудь под диковинным обличием – не получалось. И от этого еще больше захватывало дух…
– Чей черед? – раздался гулкий, утробный голос.
Петруха заозирался, пытаясь угадать, кто говорит.
– Вот его! – проурчал кто-то у него под самым боком.
И тут Петруху пихнули в спину – так и полетел вперед. Не удержался на ногах и повалился на утоптанный снег, чуть бадейка с головы не слетела. Вокруг грянул хохот.
– Гляди-ка, в нашем полку прибыло!
– А ну потешь нас, бородатенький!
Петруха поднялся с четверенек, смущенно улыбаясь и теребя в руках посошок. Со всех сторон на него пялились безобразные рожи, словно чего-то ждали.
– А что делать-то нужно?
Снова взрыв смеха.
– А что душе угодно, – шагнул вперед один ряженый, с головы до ног обмотанный рыбацкой сетью – лица вовсе не видать.
Петруха перемялся с ноги на ногу.
– Да не знаю я…
– Ну, поведай чего-нибудь этакого, – подсказал замотанный.
– А чего?
– Экий ты туголобый, а еще бороду отрастил! – ряженый притопнул ногой под общее веселье.
Петруха ничуть не обиделся: всем известно, что на зубоскальство ряженых обижаться глупо. А вот ответить насмешкой на насмешку – пожалуйста. Он сейчас же осмелел и выпалил:
– Борода – что! А вот тебя, скажи на милость, из какой проруби выловили?
Окружающие так и брызнули смехом.
Ряженый воздел обмотанную сетью руку и примирительно похлопал Петруху по спине.
– Ладно уж, поди прочь, коли народ потешить нечем.
– А ты сам-то больно на потешки горазд, рыбья твоя душа? – деланно вскинулся Петруха.
– А то как же, – степенно отозвался замотанный. – Чего, к примеру, тебе поведать, борода облезлая?
На какое-то мгновение Петруха растерялся; но, видя, с каким выжиданием на него посматривают со всех сторон, бухнул:
– Расскажи, к примеру, как ты в детстве чуть от страха не обделался!
Замотанный, казалось, ничуть не смутился.
– В святки или в какое другое время? – уточнил он.
Петруха прыснул.
– Я смотрю, с тобой это не раз случалось?
Ряженый смиренно развел руками.
– Грешен, признаю…
– Ну, давай про святки, – кивнул Петруха с таким видом, будто оказывал милость.
А сам вышел из круга и встал среди прочих.
– Значит, годков пять мне тогда было, – начал свой рассказ замотанный. – Святки, правда, только еще близились, а на самом-то деле все приключилось аккурат в рождественский сочельник… Одним словом, подошел к концу Филиппов пост, наступил вечер перед Рождеством. Собрались мы, стало быть, всем семейством за столом – бабка, отец с матерью, брат с сестрой да я. А на столе, как водится, кутья, блины, кисель… Я, помню, страсть кисель любил! Бывало, как сочельника дождусь, так за один вечер кружек по пять выхлебываю…
– Ты не отвлекайся, – бросил кто-то из толпы. – Дело говори.
– Ну, так ведь я и говорю… Расселись мы, значит. А на столе, понятное дело, свеча стоит, да еще одна миска с блинком да кутьей – для деда, стало быть. Он ведь у нас под самый рождественский пост того… преставился… Вот оно как, значит… Ну, сидим мы, ужинаем, я кисель знай себе дую… Кружки четыре уже в себя влил – и еще у мамки прошу. А она мне: нету, мол, больше, видишь – опустел кувшин-то! А я-то знаю, что у нее в печке еще полная корчага стоит. И давай опять упрашивать: налей да налей! Она поначалу отмахивалась: хватит, мол, а то потом ночью пойдет беготня… А я все не унимаюсь – уж так киселя хочется…
– Да хорош уже про кисель, давай про что обещал! – зашикали на рассказчика.
Тот болезненно передернулся.
– Да имейте же терпение, честной народ! Я ведь самую суть и рассказываю!.. Зудел я, зудел – ну, мать и не выдержала. «Вот ведь липучка! – на меня говорит. – Ладно, коли уж по киселю так плачешь – полезай сам в печь да наливай. Только смотри у меня: расплескаешь хоть малость – уши пооборву!» А я и рад. Взял кружку – да к печи. Только корчага больно уж далеко стояла, в глубине. Пришлось мне в самое устье печное лезть. Вот забрался я туда – одни пятки торчат, а там жарко, внутри-то… Долез до корчаги, кружкой кисель зачерпнул. И тут дернуло меня обернуться: через плечо наружу ненароком глянул – да так и обмер. За столом – в аккурат там, где дедова миска – старик какой-то сидит. Сам белый как лунь, а глазищи зеленым огнем горят. Гляжу: прямо на меня таращится! И молча мне пальцем грозит – а палец у него длинный-длинный, и все больше вытягивается, того и гляди пяток моих коснется. Я как заору! Кружку выронил – и весь кисель, понятно, расплескал… Меня за ноги хватают, вытащить пытаются, а я не даюсь – лягаюсь. Думал, это дед к себе утащить меня хочет, в могилу, то есть. Насилу они меня всем скопом из печи выволокли… Ох и задала мне тогда мать перцу! А старика – как не бывало… Вот ведь оно как, – проговорил он, словно призадумавшись. – Я после того случая долго потом киселя в рот не брал: как увижу – так сразу зеленые стариковы зенки мерещатся!
– Незачем было оглядываться, – злорадно хихикнув, сказал кто-то. – Известно ведь: чтобы увидеть того, кто явился с живыми отужинать, иному достаточно и через дверную щель глянуть, из сеней. А уж если из печного устья смотреть – тут каждому потустороннее откроется.
– Ну, теперь-то я это и без тебя знаю, – рассказчик поклонился.
– А вообще, – добавил еще кто-то рассудительным тоном, – перед Рождеством положено молча трапезничать, чтоб честь соблюдать да уважение, а то и не такое может приключиться…
– Вот и дед мой так же говорил.
– А чего ж ты его самого-то не позвал?
– Да не любит он…
Петруха стоял и слушал все эти разговоры разинув рот.
– Ну что, паря, нравится тебе с нами? – раздался рядом дребезжащий старческий голос.
Парнишка обернулся – подле него стоял, чуть заметно сгорбившись, бородатый старик весьма необычного вида. На голове у незнакомца красовался высокий шлем с роскошным резным гребнем и узорчатыми «ушами» по бокам – Петруха с восхищением отметил, что невиданная чудо-шапка, похоже, сработана полностью из дерева. Интересно, что за старик такой? Лицо хоть и не прячется под накладной личиной, как у других ряженых, зато сплошь вымазано чем-то темным и блестящим – будто его тоже из дерева вырезали да лаком покрыли. Длинная седая борода – курчавая, точно ворох стружек. А на плечах почему-то конские копыта – ни дать ни взять эполеты генеральские…
– Вообще-то, нравится, – ответил Петруха, с любопытством разглядывая старика. – Весело тут у вас. Только вот не пойму я, дедушка: откуда вы все? Ведь не здешние, я же вижу. Из Солоновки, что ль?
– Да отовсюду, – махнул рукой дед.
– Как это? – не понял Петруха.
– Да вот так и есть, – пожал копытами старик. – Сам-то я, стало быть, тутошний.
Петруха усмехнулся.
– А вот и врешь, дедуля. Я тутошних всех знаю.
Старик хмыкнул в бороду.
– Всех, говоришь? Ну что ж… Меня Кириллом Григорьевым кличут.
– Ты гляди-ка! – подивился Петруха. – Да ведь и я тоже Григорьев! Григорьев Петр.
– Верно, – кивнул дед. – А отец твой?
– Иван Кириллович…
– Вот то-то и оно.
Петруха недоуменно уставился на деда.
– В каком это смысле?
Старик вздохнул.
– Верно Ефимка сказал: туголобый ты, однако…
– Какой еще Ефимка? – Петруху начинало понемногу коробить. – Этот, что ли, который сетью себя опутал, точно сом взбесившийся?
Дед не ответил.
Петруха насупился: ему вдруг стало казаться, что его тут держат за дурака. Он молча развернулся и хотел было уйти, но тут взгляд его замер, а душу объял радостный трепет.
Толпа перед ним расступилась, и по образовавшемуся проходу легкой плывущей походкой шагала ему навстречу стройная, облаченная в изящную меховую шубку девушка. Маленькая, едва ему по плечо. Волосы упрятаны под белоснежную шапочку, но черные глаза, ресницы-хвоинки, брови-крылья не могли принадлежать никакой другой…
– Она! – с благоговением выдохнул Петруха и хотел было уже шагнуть девушке навстречу…
– Посторонись, паря, дай ей дорогу, – кто-то схватил его за рукав и оттащил в сторону.
А девушка проплыла мимо, лишь мельком взглянув на Петруху, и встала в середине круга. Окружающие в почтении сомкнулись.
– Кто она? – хрипло выдавил Петруха.
– Она-то? – переспросил старик в шлеме. – Самая старшая из всех нас.
– Как то есть – самая старшая? – Петруха округлил глаза. – Она ведь совсем девушка еще…
– Эге, паря! Коли она тебе девкой молоденькой кажется – стало быть, шибко уж приглянулся ты ей. Радуйся: она ведь много на что способна, глядишь – милостью какой одарит. А вот мне она только старухой седой и видится. Да она такая и есть – Старуха-Вьюга, древняя, как сама земля…
Петруху словно в прорубь с головой окунули. Стоял и таращился то на девушку, то на ряженых, то на старика. Наконец, сглотнув, жалобно всхлипнул:
– Где я, а?
Дед почему-то нахмурился, сверкнул из-под бровей глазами.
– Где-где! – буркнул он. – Там же, где и все мы! – Но, окинув взглядом оторопелого Петруху, смягчился, добавил уже теплее: – Не горюй, внучок! Старый год только-только на покой отправился. Нам с тобой еще добрых шесть деньков на воле гулять, аж до самого Крещения! Но уж потом погонят люди нас прочь помелом поганым – знай держись! Да только ведь это не навсегда. Год переждем – и опять загуляем!
И тут только Петруха понял…
* * *
Утром в доме Громовых стоял переполох: Нюська прибежала со двора и поставила всех на уши.
Сам Архип Громов и все домашние, наскоро набросив какую-никакую зимнюю одежу, высыпали на улицу. За воротами уже собралась порядочная толпа.
Двое мужиков хмуро укладывали на телегу закоченевший, скрюченный труп молодого паренька, седого от налипшего снега.
– Кто же это? – ахнула Дашка, прижавшись к отцу.
– Петька это, Григорьев, – прошипела, протискиваясь к ним, Нюська: она уже успела побывать у телеги.
– Сын Ивана-столяра? – Архип Громов повел бровями. – Как же это его угораздило, беднягу?
– Ох, горюшко… – прикрыла рукой рот Таисья Громова.
Светлана стояла молча, лишь теребила край платка. Ее одолевали нехорошие и пугающие мысли, которые она тщетно пыталась отогнать прочь…
– Погоди-ка, – послышался голос одного из мужиков возле телеги. – Что это тут у него?
В следующий миг толпа ахнула: из-под тулупа замерзшего парнишки было извлечено настоящее чудо – цветок, искусно вырезанный из дерева и раскрашенный наподобие алой розы.
Светлана пошатнулась: перед глазами поплыл влажный туман.
– Светлан! – теребила ее за рукав Нюська. – Цветок, Светлан! Смотри!
Но старшая сестра уже не слышала младшую: в глазах потемнело, ноги подкосились.
– Держите ее! – только и успела пискнуть Нюська.
Архип Громов в самый последний миг подхватил дочь. Вокруг тревожно зашептались.
– Петенька-а-а! – донеслось вдруг до людей.
Все повернули головы. По улице, распахнутая, простоволосая, бежала, голося и спотыкаясь, мать Петрухи. За ней, прихрамывая на больную ногу, ковылял столяр Иван Григорьев…
Светлану отнесли в дом, уложили на постель.
Она тяжело простонала – и открыла глаза, испуганно уставилась на мать с отцом, на сестер.
– Нюрка… – хрипло выговорила она. – Дарья… Неужели это… он?
Нюська закусила губу, а Дашка уткнулась Светлане в руку, и плечи ее часто-часто затряслись…
Светлана повернула голову. Взгляд упал на комод перед окном.
Там, в стеклянном стакане, стояла роза.
Светлана беззвучно ахнула, и горячая слеза скатилась по щеке на подушку.
Вчера, когда цветок принесли с улицы, он был темно-красным, лишь прихваченные морозом края лепестков подернуло мертвенной лиловостью.
Сейчас же роза была совсем черной, а лепестки сморщились и засохли…
«Каменный ангел»
Лилия Белая
Ваши белые могилки рядом,
Ту же песнь поют колокола
Двум сердцам, которых жизнь была
В зимний день светло расцветшим садом.
Марина Цветаева. 1910.
Говорят, история эта произошла около двухсот лет назад, во время правления благословенного Александра Первого. Случилось всё в Серпуховском уезде Московской губернии. На берегу живописной реки Оки, на самом пригорке стоял барский дом. Вокруг него выросло село, а подле леса к югу расположилось небольшое кладбище с едва приметной деревянной церквушкой. Доставшимися по наследству землями владел отставной майор Димитрий Невский. Овдовевший помещик находил утешение в молитве да в двух дочерях – Анне и Александре. Младшенькая его, Александра, миловидная, златокудрая девушка была, однако, нраву спесивого и капризного. Старшая, напротив, походила на покойную мать, женщину смиренную и добрую, но не блиставшую красотой. Анна получила домашнее воспитание, прекрасно музицировала и владела несколькими языками; Сашеньку же по протекции тётушки устроили в пансион благородных девиц в Петербурге. Возвратившись по окончанию обучения в отчий дом, Александра вскоре возненавидела поселение и всё рвалась в столицу, где ждали её кавалеры, балы и театры, а не только речка, куры с овцами да пьяные мужики.
Когда по случаю в их глушь забрёл молодой поручик из Серпухова – Николя Чернышев, то терять времени он не стал. Выискал предлог остаться погостить, поближе познакомился с дочерями ветерана и соблазнил ту, что легка была и наивна. После нескольких рандеву с поездками в город прошли месяцы, и Сашеньке сделалось дурно. Плохое состояние барышни замечали девки: кто-то просил позвать лекаря, кто-то сам пытался разобраться, а кто-то сразу повёл к бабке Маланье, известной ведьме, знавшей сотни способов исцелить травами и погубить заговорами. Дом её, чёрный и полусгнивший, стоял неподалёку от кладбища и, если приглядеться из-за каменных крестов, напоминал затаившегося голодного паука.
– Да не больна барышня, не больна! – трясла головой старуха, порицая сенных девок, когда те привели к ней на осмотр испуганную Сашеньку. – Али не видите вы, курицы слепые, что госпожа под сердцем ребёночка носит? – Она костлявыми пальцами коснулась груди барышни и тёмные глаза Маланьи округлились, голос захрипел от радости: – О-о, да не одного ребёночка Господь-то тебе дарует! Двои-их! Лови-ка добра молодца, пока не улизнул и не осрамил твоё имя! Повитухой тебе буду, на добрые роды благословлю, а ты взамен, – тут она предложила немыслимое, – девочку Машеньку свою мне отдашь в награду, а Андрюшку себе оставишь, надо же род Невских продолжать!
Изумление Александры Димитриевны от новости про беременность сменилось лютым гневом, стоило ей услышать предложение знахарки.
– Сдурела, карга старая?! – вскричала она, отшатнувшись от ведьмы. – Чтобы тебе – да дитё барское отдавать?! Да только за такие мысли в Сибирь ссылают! Будь папенька дома, всё бы ему рассказала, в кандалах бы ты, уродина, ходила! Похлёбку жрала бы, да не такого нрава я! Милую! Черти тебя после смерти на дыбе пытать будут, слово моё помяни!
Маланья лишь усмехнулась, обнажая жёлтые зубы, похожие на разрушенные надгробия.
– Ступай к себе, госпожа, ступай. Добра молодца-то лови, а то уйдёт, шельмец! А мои слова не забывай: с отроками ты намучаешься и клясть будешь каждый их день, молить будешь, чтобы Боженька поскорее забрал их к себе, а кладбище у нас большо-ое, могилок хватит на все-ех…
– Сумасшедшая, – тихо молвила Александра.
Хотелось сказать что-то ещё, но она не смогла. Резкая боль пронзила ей живот и к горлу подкатила тошнота. Девки помогли добраться до усадьбы и только рады были тому, что подвернулась возможность поскорее покинуть жуткую избу.
Предсказания ведьмы начали сбываться. Николя, разузнав о случившемся, попробовал незаметно уехать из города в столицу, но не удалось: Димитрий Невский войну прошёл, француза, проклятого, бил! Так, разве составило бы ему труда поймать нечестного жениха? Невский человек был суровый, подобных розыгрышей не любил, но сам умел шутить по-чёрному. Хорошенько смог он припугнуть Чернышева, и венчание провели спустя месяц.
***
Как несётся русская тройка по скрипучему снегу, так же бешено мчались сладкие свободные дни молодых. Николя быстро привык к селу, и даже счёл за благо женитьбу на дочери ветерана. Ни в чём не отказывал ему старый барин, богатства и сотню душ пожаловал поручику, но при том строго приглядывал, чтоб «не убёг».
Аннушка, сестрица Александры, невольно понимала: её надежда найти супруга таяла как свечка. Вот младшая уже замуж вышла, пускай и для того, чтобы избежать неприятностей, а от неё, от Аннушки, Бог, видно, отвернулся. Всю заботу и любовь отдавала она сестре, усердно молилась за её здоровье. Поддерживал чем мог отец. Помогала и подруга Сашеньки по пансиону – Элен, частенько приезжавшая погостить из города.