Элла ведёт её к очагу, заваривает шалфей и всё, что осталось от ужина, ставит на стол перед ней. Старуха кряхтит, с аппетитом ест, лукавы её глаза: «А что, красавица, ты ничего не хочешь мне рассказать? Вижу, что-то гнетёт и пугает тебя – поделись, не держи в себе. Вдруг сумею словом ли, делом помочь разобраться в твоей судьбе?»
Элла горько вздыхает. Красавица? Что ж, Мод, похоже, как крот слепа. Но сердечная тайна уже заплясала на кончике языка: отчего бы не поделиться тем, что душу на части рвёт? Если пастырь Господень не преуспел, может, с ведьмой ей повезёт?
Та внимательно слушает и качает растрёпанной головой: «Подумать только, в какую игру провиденье играет с тобой! И не ясно, к худу или к добру… впрочем, скоро мы это поймём. Отвезёшь меня домой поутру – подскажу, что делать потом».
И, закутавшись в плед, Мод ложится спать на кухонном сундуке.
У бедной Эллы стакан с молоком подрагивает в руке: если тётка узнает – поднимет крик, племянницу проклянёт, и страшно представить, как разозлится на них преподобный Тротт… но, с другой стороны, не выставишь же старуху на улицу в ночь. Элла дает слуге пару шиллингов и умоляет помочь.
Едва на востоке светлеет небо и над лесом встает заря, они уезжают втроём, вдове ни слова ни говоря. Карета скрипит на ухабах, кони фыркают, ведьма Мод курит трубку и всю дорогу болтает, не закрывая рот: мол, навещала внучку – отбилась от рук, хоть плачь: спуталась с волком, сбежала из дома и носит алый плащ; лучше бы выбрала дровосека – тот надежный, видный мужик…
Остановились у развилки, где дорога на Йорк бежит.
«Дальше не нужно, дойду сама, – старуха прячет кисет. – Что до тебя… хорошенько подумай, слушать меня или нет. Хочешь суженого увидеть, от беды его уберечь – отправляйся в город прямо сейчас, но знай, что можешь навлечь беду и страдания на себя, страшнее которых нет. Всё в твоих руках, сделай верный выбор – таков будет мой совет».
Оставшись одна, Элла смотрит вдаль и в смятении мнёт платок: вернуться домой, не играть с огнём – или отправиться в Йорк? Продолжить жить затворницей под надзором строгой вдовы? Или дерзнуть и поверить в чудо, а потом не сносить головы? Возница-слуга молча ждет указаний. Решиться, сейчас и здесь…
Элла протягивает ему шиллинг и велит ехать через лес в сторону города – мол, давно хотела его посмотреть.
И сразу же за воротами Йорка ей навстречу выходит смерть.
Медленно движется сквозь толпу обитый бархатом гроб. Город пропитан горем, с неба сочится скорбь, лица бледны у четы супругов, что следом едут верхом. Элла бросает взгляд на покойного – и тут же холодный ком в горле встаёт, не даёт дышать, из груди вырывая хрип: это он! Это он! Её суженый не во сне, наяву погиб! Она в страхе смотрит: родные черты неподвижны, тень от густых ресниц лежит на его щеках, впалых и восковых, губы, дарившие ей поцелуи, сомкнуты; на груди сложены руки…
Неужто правда бес лукавый чудит?!
Девушка, выскочив из кареты, следует за толпой – и видит знакомый вышитый герб у мёртвого над головой: роза и спящий лев… палец вспомнил холодную тяжесть кольца. Хочется прочь бежать без оглядки, но Элла идёт до конца: «Кто он? Что случилось?» – расспрашивает она, и ей вываливает охотно все сплетни торговка одна:
«Его звали Роланд, и лорду Йорку – чтоб жить ему лет до ста! – он приходился младшим сыном. Наследник, хоть и бастард: мать его, Роуз, простая крестьянка, с нашим лордом жила, после того как законную леди родами смерть унесла и остался младенец – старший, Генри, вон, за гробом едет с женой. К нему кормилицей Роуз взяли, оставшуюся вдовой: её мужа проткнули вилами в драке, она на сносях была и, узнав об этом, мёртвого первенца в тот же день родила. Груди разбухли от молока, а у лорда – голодный сын… словом, взяли в замок её почти сразу после родин. А Роуз была хороша собой, но больше – добра и мила, и Генри любила как своего, и растопить смогла холодное сердце вдовца-милорда: условности все презрев, сделал своей незаконной леди её гордый Йоркский Лев, души не чаял, и общего сына, всему вопреки, признал законным наследником. Роланд был славным, народ его обожал: не такой суровый, как Генри, любитель книг и поэт… и надо ж было ему умереть во сне в двадцать восемь лет! От страшной вести наш старый лорд едва концы не отдал: три года назад, как скончалась Роуз, он слёг и почти не вставал, и сыновья ему были отрадой, его золотым венцом, его надеждой… и что же будет теперь с несчастным отцом? А Генри – взгляните! – как он печален, как сердце его скорбит, и у жены его молодой расстроенный, бледный вид…»
Элла устала от болтовни – лишь молча кивает в ответ. С процессией вместе идут они по жесткой сухой траве, по бездорожью – к старому кладбищу: для Йорков – семейный склеп, а сыну крестьянки лежать рядом с матерью в чёрной сырой земле. Крышка прилажена ровно, гвозди входят легко, и гроб опускают в свежую яму, медленно и глубоко, под бормотание преподобного, шёпот и плач людской – и бледные лица Генри с супругой вновь плывут над толпой, но, кроме скорби, на них облегчение: выполнен братский долг, теперь старику дарить утешение едет будущий Йорк.
Элла смотрит на свежий холмик, на крест с гербом – роза и лев, и в сердце её, разбитом, обманутом, зарождается гнев. Она возвращается к карете и мчится обратно. Вот уже виднеется домик у леса, логово старой Мод. Старуха сгорбилась у очага, в трубке щерится злой огонёк. «Как вам не совестно?! – Элла с порога бросает ведьме упрёк. – Я вас приютила ненастной ночью, устроила на ночлег, домой отвезла, как почётную гостью, а вы отплатили чем?» Мод улыбается, выпуская сизый дым из ноздрей: «Но ты же его увидела? И узнала? Слёзы не лей, это ещё не конец истории, будет вторая глава…» «Да, но он, к сожалению, мёртв, а я, к несчастью, жива! Смерть разлучила нас… Что же мне делать?!» «Ступай себе с богом домой. Сегодня ночью ты точно узнаешь, мёртвый он или живой».
Пророчества – одно другого страшнее… но, в целом, ведьма права: утро вечера мудренее, а дома ещё вдова, наверное, потеряв племянницу, шум подняла и вой… Тёмные тучи зла сгущаются у Эллы над головой. Она приезжает в свой дом, перед тёткой смиренно держит ответ, кается, просит прощения, готовит поздний обед, обещает ей, что впредь не будет надолго так пропадать, потом желает всем доброй ночи и отправляется спать: день был тяжёлый, сил не осталось – растерзана в клочья душа…
Элла проваливается в сон и вдруг чувствует: нечем дышать! Тьма окружила со всех сторон, давит на плечи, грудь: не повернуться, не шевельнуться и глубоко не вдохнуть. Ужас сковывает её, и внезапно из темноты перед ней выступают застывшие, до боли родные черты… «Роланд!» – зовёт она исступлённо, давая волю слезам, и видит, как задрожали ресницы и приоткрылись глаза, а в них такая смертная мука – словами не передать… Элла вскакивает в поту и больше не может спать: сидит до рассвета, обняв колени и унимая дрожь: как распознать в череде видений, где истина, а где ложь?
Едва после завтрака с книгой псалмов уединилась вдова, Элла хватает плащ, вуаль – и была такова: мимо деревни, в сторону леса – Мод уже ждёт на крыльце, и, кажется, глубже стали морщины на хмуром её лице. Она внимательно слушает торопливый девичий рассказ, молча кивает, всё больше мрачнея и не поднимая глаз, а потом бормочет себе под нос, как будто бы мысли вслух: «Волчий корень, чёрное зелье… с виду мертвец, а дух жив внутри до поры до времени… Плохи, плохи дела! – Ведьма вздыхает: – Дитя, послушай, хочу, чтобы ты поняла и поступила правильно, так, как совесть тебе велит… Здесь, за холмами растёт ядовитая смерть-трава – аконит18, из которой умельцы-фейри варят снадобье долгого сна и за склянку берут мешок золотых: этот яд нельзя распознать. Человек засыпает мёртвым сном, день-другой он как труп почти, и его успевают оплакать, отпеть и на кладбище отнести… Но на третью луну жизнь берёт своё и несчастный, кляня судьбу, умирает уже по-настоящему, запертый в тесном гробу. Эта участь грозит и Роланду – кто-то посулил ему страшный исход: он задохнётся, лишь солнце дважды над могилой его взойдёт».
Элла смотрит на небо – в полдень светило стоит высоко, но осенью дни коротки, оно скоро покатится на покой. Медлить нельзя: время неумолимо роняет за мигом миг, и ей уже чудится скрежет ногтей и глухой, отчаянный крик из-под земли, где могильные черви ползут изо всех углов…
Нужно позвать кого-нибудь на помощь, пока светло.
Она прощается со старухой и быстрым шагом идёт в деревню, к скромному домику, где живут мистер и миссис Тротт: кто как не добрый священник, самый влиятельный в этой глуши, окажет содействие ради спасения гибнущей в муках души?
Но преподобный, выслушав Эллу, хмурит сердито бровь, и всё внутри покрывается инеем от его резких слов: «Вы в своём уме?! Осквернить могилу сына Йоркского Льва?! Если кто и дерзнёт, в тот же вечер скатится по плахе его голова! И кто сказал, что восстанет из мёртвых опущенный в землю прах? Неужто вернулся Спаситель, дарующий жизнь сущим во гробах? Вам снятся кошмары – что ж, это, поверьте, всего лишь пустые сны, опасные тем, что приходят к грешникам от самого Сатаны. Молитесь, кайтесь – над вами тьму свою древний демон простёр: еще недавно таких, как вы, ждал путь один – на костёр, но всё изменилось и нынче время законов совсем иных: принудительный постриг или приют для душевнобольных. Внемлите моим словам: отрекитесь от чтения глупых книг! Одно лишь Евангелие – чтобы дьявол в разум ваш не проник и не довёл до греха».
Запрягает приходского мерина Тротт и, не слушая возражений, Эллу домой везёт, передает с рук на руки тётке, велит посадить под замок, оставив для чтения молитвослов: «И да помилует бог вас обеих!» Девушка взаперти рыдает и в дверь стучит, но глухая к просьбам её вдова подальше прячет ключи… Элла обещает гинею слуге, но в ответ – отказ: волю святого отца не посмеет нарушить он в этот раз. А солнце уже повисло над лесом, скоро станет темно…
Элла решает: была не была! – и вылезает в окно, путаясь в неудобном платье. Не взяв ни вуаль, ни плащ, она бежит знакомой тропой туда, где уже была сегодня: к домику старой Мод, укутанному плющом, где стелется горький табачный дым.
«Чего же тебе еще?» – хрипло каркает ведьма, прищурившись. «Близится ночь, а я не знаю, что делать… Никто не хочет помочь! Все боятся: кто преподобного, кто – гнева семейства Йорк, ведь если ошиблась я, то осквернителей ждут палач и топор…»
«Послушай, – Мод в сердцах швыряет на стол потёртый кисет. – Легко надеяться на других, коль у самой смелости нет! Никто не пройдёт за тебя испытания, посланные судьбой. Сейчас твоё счастье в твоих руках – борись за него и не ной: пока ты мечешься тут в сомнениях и докучаешь мне, твой возлюбленный бьётся один на один со Смертью в холодной мгле, где каждый вдох приближает миг, когда она победит…Так беги к нему!» – и у Эллы стон вырывается из груди. Ноги сами несут её во двор, и уверенная рука поднимает забытую кем-то в траве лопату без черенка. Губы шепчут, как заклинание: «На счастье ли, на беду, не знаю… но я иду к тебе, слышишь? Держись, я уже иду!»
И к старому кладбищу по тропинке Элла стремглав бежит.
Мод её провожает взглядом. Трубка во рту дрожит…
Скользят подошвы по гладким корням, за платье цепляет репей, и холодные, вкрадчивые голоса тихо шепчут в затылок ей: «Забудь о нём, Роланд обречён, вернись к очагу, в тепло, и живи себе дальше, как будто с тобой ничего не произошло… Земля не отдаст то, что взяла, с ней тягаться не хватит сил. Вернись домой, а ему быстрой смерти у Господа попроси».
Но Элла в ответ, не замедлив бег, повторяет, словно в бреду: «Потерпи немного, я уже близко… Дождись меня, я иду!»
Над чёрными соснами рыжее зарево – там догорает день. На каменных лицах кладбищенских статуй лежит вековая тень, и Элла ищет среди надгробий скромный крест над холмом. Вот роза и лев… Голоса вновь шепчут: «Ты повредилась умом! Между вами два ярда19 промёрзших за ночь тяжёлых комьев земли: могильщики здешние, не сомневайся, на совесть его погребли! Подумай ещё раз и от поступка немыслимого удержись, иначе, пытаясь спасти мертвеца, ты свою потеряешь жизнь!»
Элла мгновение медлит, и слёзы текут по её щекам: «Жизнь без семьи, без любви, без ласки – я даром её отдам. И пусть за дерзость меня ожидает на плахе позорная смерть, я выбор сделала и никогда не стану о нём жалеть».
Лопата вонзается в чернозём, всё глубже, за разом раз. Для захороненного живьём святотатство – единственный шанс… а вот для местного сторожа это попытка нарушить закон и за подмогой в деревню немедленно направляется он. Долго ли, коротко – мчится повозка, кони храпят, и вот из неё выходят два дюжих могильщика и преподобный Тротт. Что они видят? На месте холмика – яма в ярд глубиной, а в ней – осквернительница погоста, измазанная землёй: волосы растрепались, и платье в грязи, и лицо. Праведный гнев овладевает почтенным святым отцом: «Хватайте преступницу! Ждёт её кара за поруганье могил!»
Элла сражается с плотной толщей песка из последних сил.
Сломаны ногти, кровят мозоли, пот струится по лбу, она плачет от боли, но продолжает неравную эту борьбу со Смертью, не думая, как отразится она на её судьбе.
«Ещё немного… я уже рядом… Держись, я иду к тебе!»
Кто-то прыгает в яму, хватает и тащит её наверх. Она вырывается, кричит, в ответ – лишь злорадный смех, и чужие руки прямо по насыпи прочь её волокут. «Вы только гляньте на это чудовище! Ведьма бесчинствует тут!»
Элла беспомощно затихает: всё кончено…
Только вдруг стоящий в яме могильщик слышит глухой, размеренный стук из-под земли и как будто крик… Перепуганные мужики бегут за лопатами и поднимают гроб в четыре руки, сбивают крышку – и над кладбищем вопль летит: «Он живой!!»
В суматохе Эллу сажают в повозку и отправляют домой под присмотром сторожа. Но до того, как её увозит старик, она с трудом поднимает голову и на короткий миг встречается взглядом с Роландом…
Пролетают два дня, как сон.
Элла живёт взаперти, под арестом, в комнате без окон. Ничего не ест и почти не спит, ожидая, когда за ней из Йорка пришлют отряд солдат, а может, и палачей – без разницы. Но на третий день является мистер Тротт и объявляет, что, поскольку возник такой поворот в этом деле – наследник лорда и правда чудом воскрес, обвинение с Эллы снимается. Остается домашний арест, пока не закончится покаяние и очистительный пост. Её тётка облегчённо вздыхает… У Эллы один вопрос: как там Роланд? – но святой отец не торопится отвечать.
Наутро она посылает в Йорк слугу, чтобы всё разузнать.
Тот возвращается поздно ночью и за завтраком, грея чай, пересказывает хозяйкам всё, что выведал невзначай:
«В городе нынче веселье, праздник, всюду идут торжества. Но я присутствовал и на казни: невестку Йоркского Льва на площади обезглавили – говорят, не по нраву пришлось ей то, что бастард наследником стал; вот так вот жадность и злость довели её до попытки убийства, а после – до палача… Муж её, Генри, знал обо всём, но предпочёл промолчать – проявил малодушие, предал брата, хоть прежде с ним дружен был. Однако раскаялся; своего первенца старый лорд пощадил: на десять лет в монастырь отправил замаливать тяжкий грех… Говорят, в замке играет музыка и снова слышится смех. На радостях угасающий Лев воспрял и начал ходить, и даже спустился в приёмный зал – могильщиков наградить, тех, что вскрыли гроб и от смерти сына его спасли. Ещё говорят, что Роланду уже и невесту нашли…»
Звенит упавшая на пол ложка в пронзительной тишине.
Элла встаёт из-за стола и молча уходит к себе, опускается на постель и смотрит невидяще в потолок…
Память её возвращает на кладбище: крики, переполох, стоящий рядом святой отец славит Господа, сторож бежит к повозке… Выбравшийся из гроба хрипло дышит и весь дрожит, взгляд его мечется по сторонам – и вдруг замирает: ей показалось, что Роланд узнал её… Как же глупо! Всего больней ошибиться, за явь принимая морок, жить с надеждой на волшебство. Безобразный спаситель, представший взору, испугал, конечно, его… Что ж теперь? Награда нашла героев, вот такой у сказки конец: она будет жить как прежде жила, он с другой пойдёт под венец…
Элла медленно закрывает глаза, накрест руки кладёт на грудь, и ей чудится, будто стены давят – ни выдохнуть, ни вдохнуть. Балдахин опускается крышкой гроба и вокруг непроглядная тьма – так, наверное, умирают или просто сходят с ума. «Будь счастлив!» – срывается с губ, и сердце всё медленнее стучит. Сверху падают мёрзлые комья земли…
…или слышится стук копыт?
Четыре года спустя
Роланд благополучно женат. Двух прелестных малюток няньки до обеда выносят в сад, радуя всё ещё бодрого титулованного старика.
И каждый вечер на прогулку выходят – в руке рука – будущий Йорк с супругой. Их встретить – хороший знак: каждой из женщин хотелось бы, чтобы смотрели так на неё, как нежно смотрит Роланд на идущую рядом жену. Говорят, он перед богом поклялся любить лишь её одну и держит клятву.
Горожане поклоном приветствуют их, остановившись, налюбоваться не могут на этих двоих и умилённо вздыхают, глядя, как пара уходит вдаль.
Мужчина высок и строен.
Женщина носит вуаль.
«Сладкое дыхание смерти»
Вероника Нестерова
Лорд Александр Карлайл ненавидел путешествия. Он подозревал, что признаваться в подобном грешно, особливо среди друзей его возраста, жаждущих отправиться в Гранд-тур20 и вернуться обратно до краев наполненным знаниями, постыдными историями об итальянских приключениях и отменными французскими винами. Александр не меньше своих однокашников мечтал об историях, которые заставят сердце полыхать, но вот незадача: слабое здоровье и привычка к домашнему комфорту навеки заглушили даже слабые потуги броситься навстречу бурной жизни.
Однако сегодня, в непогожий день менее всех подходивший для передвижений по стране, он облачился в жестковатый модный костюм, делающий нежную его талию столь тонкой, зачесал по обыкновению своему светлые кудри и медленно, не допуская и толики торопливой подвижности, сел в роскошную карету.
Все дело в том, что лорд Карлайл получил пренеприятное письмо, написанное твердым почерком компаньонки его матери, гостившей вместе с нею в маленьком семейном замке на севере Уэльса. Компаньонка в крайне вежливой, но от того не менее истеричной для ее флегматичной натуры форме сообщала – матушка при смерти. Александр не стал кривить душой и давить лицемерные слезы, однако долг дворянина звал на прощание с чужой для него родительницей. История их взаимоотношений была необычной, но вместе с тем весьма прозаичной для людей высочайшего круга.
Леди Энн Карлайл родила сына очень поздно, ей шел тридцать третий год. Убежденная, что выполняет священный долг перед мужем, с двадцатидвухлетнего возраста она беременела и рожала слабых отпрысков почти ежегодно, однако те умирали друг за другом, не принося роду Карлайлов долгожданного продолжения. Поэтому, когда летом 1820 года на свет наконец появился не менее хилый, чем его предшественники мальчишка, леди Энн ни на что не надеялась.
Младенца нарекли Александром, и вся округа, начиная родителями ребенка и заканчивая сделавшим на семье небольшое состояньице гробовщиком, принялась спокойно ожидать, когда изможденная леди Карлайл вновь выйдет к завтраку в черном.
Но Александр всех удивил: крошечный и бледнощекий, он пережил первый месяц жизни, а за ним и первый год.
Не смеющие рассчитывать на подобное чудо родители позволили себе привыкать к присутствию сына. Они радовались, когда он сделал первый шаг, заходились умилением, когда Александр залепетал первые слова и вообще отменно выполняли свои обязанности. Во всяком случае, за это ручалась няня, питавшая странную любовь к пересказыванию сей истории, – сам Александр воспоминаний о ранней жизни имел столь же мало, сколь мало зубов осталось во рту его няни.
Все шло как нельзя лучше, пока осенью 1925 в поместье не пришла лихорадка, напавшая на старшего лорда Карлайла и на Александра, все еще не могущего похвастать крепостью телесного здравия. И вновь в округе все ждали неизбежного. «Видимо, не суждено–то лордам детенка иметь!» – шептались вечерами в деревне. Оттого особенно неожиданной стала кончина отца Александра, не сумевшего победить злую болезнь.
То были первые четкие воспоминания, пополнившие голову новоиспеченного лорда Карлайла, пяти лет отроду, принявшего в наследство огромное поместье, дом в Лондоне, замок в Уэльсе и десяток холеных породистых лошадей. Мать его с тех пор совершенно переменилась, превратившись в ледяную женщину, сломленную смертями, коих в жизни ее было слишком много. Она отдала сына на попечение воспитателей и удалилась от дел, не реагируя на попытки Александра с нею сближаться.
И теперь леди Энн Карлайл умирала.
Спустя пятнадцать лет после принятия титула, Александр сидел на упругом сидении тяжелой кареты, громко шлепающейся в дорожные ухабы, размытые непрекращающимся ливнем. Мутноватые капли падали на крышу и могли бы успокоить растревоженную душу, если бы не ужасные английские дороги. Александру казалось, что после встречи кареты с некоторыми особенно глубокими рытвинами, его желудок слишком резко подлетал к горлу.
Вечерело. Сквозь наглухо затворенные дверцы кареты едва проникал сиплый голос кучера, погоняющий похрапывающих от усталости лошадей. Гроза разыгралась не на шутку: молния с ослепительной агонией билась в тяжелых облаках, раскатисто грохотал гром, пугая животных и самого Александра, чье сердце сжималось, заслышав глас гневающейся природы.
Внезапно раздался страшный скрежет.
Тяжелое тело кареты застонало и остановившись резко обвалилось, выбросив Александра вперед с силой длани Юпитера. Головой лорд ударился о резной выступ сидения, по виску тонкой струйкой побежала темная кровь. Он опомниться не успел, как накрененная на бок дверь отворилась, и в ней показалось обеспокоенное лицо седовласого кучера.
–– Милорд! Простите, просите бога ради! Проклятые ямы добили подвеску, не выдержала! Да у вас кровь… Вот, приложите платок, приложите! – Суетливо сунул он ему в руку промокший насквозь кусок ткани. Александр сбросил морок потрясения и зажал неопасную рану.
–– Руку мне подай, Джон! – недовольно прикрикнул он на расходившегося в волнении кучера. Оправившись, неудобно присел на сидение карты, потерявшей колесо, и, игнорируя нелепость своего положения, обратился к забрызганному с ног до головы грязью Джону. – Ну, и что ты стоишь? Займись починкой! Или мы так и останемся прозябать в этой глуши?
–– Лорд Карлайл, тут вот какое дело… – замялся тот, почесывая смущенно затылок, – один я не справлюсь, тут помощники надобны. Вы посидите, а я сверну с дороги и пойду в ближайшую деревню, может там кто подсобит.
–– Да ты, верно, шутишь? Остаться здесь одному? – Александр пугливо осмотрелся. Вокруг сплошь расквашенное поле, впереди темнеет густая роща. По коже пробежали колючие мурашки: казалось, он слышит протяжный вой волков. – Пойдем вместе! – Срывающимся голосом возвестил он и решительно вышел из кареты. Начищенные до блеска сапоги мгновенно потонули в чавкающей грязи.
Джон распряг темнобоких лошадей, и, взяв их под уздцы, усталые путники двинулись сквозь ледяную ночь. Шли долго, дрожащие от напряжения ноги не слушались, силы стремительно покидали Александра. Но тут сверкнувшая молния осветила путь, и недалеко показались очертания огромного дома со светящимися окнами. Мысль о сухой одежде и согретом на огне вине со специями заставила не привыкшего к подобным происшествиям лорда проронить слезу облегчения.
Из последних сил он рванул вперед, озадачивая приладившуюся к неторопливому темпу лошадь. Вскоре мужчины ступили на дорожку с изъеденным временем камнем, но после мягкотелого поля она показалась Александру дорогой в рай. Он молча протянул поводья Джону и одним взглядом приказал ждать. Пальцами Александр заправил повисшие волосы за уши, без всякой видимой пользы одернул костюм и громко постучал в дверь.
Повисло тяжелое ожидание, когда казалось, что приют они не получат. Отчаяние уже было охватило нервное существо лорда, желудок атаковали спазмы, но тут дверь медленно отворилась.
Все звуки разом захлебнулись.
Вдох замер на половине пути к легким.
Душа застыла.
Перед Александром стояла самая ослепительная женщина, которую только можно вообразить. Высокая, почти как он сам, она стояла в проеме, и ее распушенные черные локоны подсвечивались теплым светом, переливаясь благородной синевой. Стройную фигуру украшало алое платье старомодного кроя, подчеркивая алебастровую белизну гладкой кожи. Хрупкие плечи и лебединая шея были обнажены, открывая взгляду тонкие вены. Огромные серые глаза сияли жизнью, в их удивительной приветливой глубине то и дело вспыхивали фиолетовые искры, она часто моргала, заставляя пушистые ресницы отбрасывать длинные тени на щеки.
Женщина заговорила первой, рассыпая вокруг хрустальный хрипловатый звон высокого голоса.
–– Что вам угодно, сэр? – по шее у Александра прокатилась горячая волна, волоски на затылке приподнялись, холодный воздух сгустился, вырывая из легких дымку влажного дыхания.
–– Прощу прощения, миледи, – скрывая смятение сказал он, – Мое имя лорд Карлайл! Я направлялся в Уэльс, однако по дороге моя карета сломалась, что заставило меня искать прибежище в ваших гостеприимных краях. Мне достаточно переждать ночь, если позволите, и на утро, когда карету починят, мы сможем продолжить путешествие… – Женщина внимательно посмотрела ему за спину: туда, где стоял продуваемый ветрами Джон с двумя лошадьми. Александр заметил, как капли дождя, отскакивая от его плотного пиджака, перепрыгивали на теплую кожу женщины и исчезали в целомудренном вырезе над грудью.
В горле пересохло, лорд звучно сглотнул.
–– Леди Луиза Маршан, – представилась она, глядя на него, словно что–то обещая, и протянула изящную руку с длинными прохладными пальцами. – Будьте моим гостем сегодня вечером, лорд Карлайл. Можете отправить лошадей в стойло, там их накормят. О вашем спутнике мы тоже не забудем, пусть отдыхает в крыле для слуг. Добро пожаловать! – Сказала леди Маршан и жестом пригласила Александра войти. С невероятным усилием тот оторвал взгляд от прекрасной хозяйки, невольно направив его ей за спину.
Холл дома впечатлял размерами, однако атмосфера угнетала: огромный зал давил сумраком и пустотой. Мебели вокруг не было, сквозняк с тихим свистом врывался в тонкие оконные щели. Под массивной старинной лестницей со стертыми краями ступеней качались неубранные нити паутины.
–– Прошу просить меня, лорд Карлайл за неподобающий вид моего жилища, я прибыла сюда лишь два дня назад с одной старой служанкой, поэтому мы не успели подготовить дом к приему столь блистательных гостей. – Сказала она стыдливо и эхо хрустального голоса мелодично отразилось от серых стен.
–– Тепло вашего приема способно сгладить любые неудобства, леди Маршан. Кроме того, ваш дом не менее прекрасен, чем его величественная хозяйка, – ответил Александр совершенно неискренне в той части, которая не имела касательства к очаровательной Луизе, и решительно перешагнул порог. В тот самый миг послышался глуховатый перезвон, зазвучавший мрачной радостью, жалившей прямо под ребра.
В голове с гудением отозвалось нечто глубинное, стылое, настойчивое.
Стопы отяжелели, то и дело норовя развернуть грязные сапоги обратно к изъеденной временем двери. Александр озадаченно тушил в себе всполохи цепкого страха, продиктованного, очевидно, пыткой длинной дороги. Ладони вспотели, сердце с оттяжкой билось в груди, посылая по телу мучительно горячий ток крови. Смущенный лорд позволил себе поднять глаза на женщину, излучавшую спокойствие и учтивое ожидание. Стало так стыдно за свои первобытные порывы, что он мучительно покраснел.
–– Позвольте мне пригласить вас на горячий ужин у жаркого камина, милорд. Подозреваю, именно это вам сейчас и необходимо, – сказала леди, положив конец странной неловкости. – Но для начала я бы хотела предложить вам свое особое средство. Стоит сделать лишь глоток, и вы ощутите, как к вам вернулись утраченные силы. – Словно по волшебству через мгновение в ее руке очутился тяжелый бокал с дымящимся напитком. Александр с благодарностью принял угощение, невольно прикоснувшись кончиками пальцев к ее коже. Внизу живота вспыхнуло тепло, закружилось змеей и укололо в сердце. Ни одна женщина не вызывала у него подобного вихря ощущений…
Он пил медленно, нехотя. Отвар горчил травами, оставляя на языке неприятное послевкусие. Тем не менее каждый глоток приносил долгожданное успокоение и энергию.
Когда бокал опустел, леди Маршан развернулась и двинулась вперед, оставляя за собой шлейф свежего похрустывающего аромата: мята и легкая сладость зеленого яблока. Словно зачарованный Александр шел следом, наслаждаясь движением ее бедер. Широкий коридор скудно подсвечивался десятком свечей, роняющих воск на горло массивных подсвечников. Пыльные шторы удушливо недвижимые висели над двумя дюжинами окон. Пламя свечей дергалось в медленном танце, отбрасывая отблески на умытые дождем стекла. Под крепкими подошвами сапог пружинил оцарапанный многочисленными поколениями жильцов пол.
Тревожно загудел ветер, разгоняя пробирающий до костей сквозняк. В его тихом стенании Александру послышалось нетерпеливое: «С–с–с–с–с–скоро…». Молодой лорд подернул плечами, прогоняя очередное глупое наваждение. Однако оно не исчезало, заползая в уши с мерзким шипением. Ему почудился гулкий топот маленьких ног, удаляющийся вглубь коридора.
«С–с–с–с–с–с–скоро!».
Леди Маршан резко повела головой, пламя свечей полыхнуло разом, бархат платья кроваво заалел.
Шум стих.
Женщина обернулась к Александру и одарила его белозубой улыбкой.
–– Ну вот мы и пришли, милорд! Прошу вас. – Она распахнула дверь, весившую, наверняка, две тысячи фунтов. Та распахнулась без единого звука, впуская их в комнату. Лорд с любопытством осмотрелся.
В центре огромной залы стоял длинный стол, прямо напротив камина, сложенного на средневековый манер: здесь целиком поместился бы олень. По обоим краям от величавого щербатого стола ожидали гостей стулья со столь высокими спинками, что их можно было бы перепутать с королевским троном. На столе были лишь два блюда, прикрытых серебряными клошами.
–– Присаживайтесь, лорд Карлайл, – пригласила его женщина и подняла клош, выпуская на волю ароматный пар Еда была простой: кусок мяса, аппетитный золотистый картофель и овощи. Желудок голодно заурчал, заставляя щеки юноши, в который раз покраснеть, ответствуя за постыдный промах.