В другом стихотворении Антокольский отметил: «В мнимую руку взять/Мнимость другой руки»61. «Руки» здесь, как в предыдущем примере «плен» и «море», – символ.
«Мнимость руки» – символ человека, который может обмануть.
Интерес Антокольского к символике Цветаевой не случаен. Символика была родственна его мировосприятию. Потому и возникло в 1917 году их с Мариной Ивановной «поэтическое братство». Ещё в те же годы он увлекался стихами Блока, признанного символиста, называл себя его последователем, признавался, что его первые стихи – сплошное подражание Блоку. Тоже ведь не случайность.
Осмысливая свой путь в поэзии, Антокольский записал в дневнике 24 декабря 1964 года: «Мои стихи конца двадцатых годов, которые я сейчас понемногу восстанавливаю, сильные и сплошь нецензурные – как тогда, так и теперь. Это значит, что я начинал дорогу, которую вынужден был не продолжать». И он ушёл – ушёл туда, куда вели его обстоятельства жизни – в реализм. И нельзя сказать, что это был творческий тупик. Ведь две наиболее зрелые и сильные его поэмы – «Сын» и «В переулке за Арбатом» – написаны в реалистическом ключе. Но Антокольскому всегда было тесно в рамках реализма. А в шестидесятых стало ещё и скучно. И он начал перерабатывать и публиковать свои ранние стихи, но осторожно, потому что всегда помнил 1949 год – кампанию, обвинявшую его в космополитизме, формализме, эстетизме и прочих измах, о которых сегодня вспоминать противно62.
Судя по всему, интерес Антокольского к символизму никогда не угасал, хотя временами могло показаться, что он отошёл от него совсем. И сам он так думал. Но анализируя, как он работал с поэзией Цветаевой, убеждаешься в обратном.
Однако самое, пожалуй, интересное связано с циклом стихов под названием «Провода». Этот цикл надолго приковал к себе внимание Павла Григорьевича. Цветаева воспевает телеграфный столб, «чувств непреложный передатчик». Он могуществен и проносит в стальных проводах то, чего «печатный бланк не вместит»: электрическое «лю-ю-блю…», «про-о-щай..», «про-о-стите..», «ве-ер-нись…», «жа-аль…», «у-у-вы» – всю палитру её неразделённой любви. «Я прόводы вверяю проводáм,/И в телеграфный столб упершись – плачу»63, – пишет Цветаева. А в следующем стихотворении телеграфному столбу себя уподобляет: «Гудят моей высокой тяги / Лирические провода»64.
Антокольский был поражён новизной образа – позднее мы не раз встретим упоминания электротока как метафоры в его произведениях: это и «Электрическая стереорама»65, это и целый сборник под названием «Высокое напряжение»66, это и публицистическая статья «Перевод – служба связи»67. У Антокольского сравнение себя и поэзии с электрической энергией не такое как у Цветаевой, но образ, несомненно, тот же. Оказалось, что любимое Антокольским «четвёртое измерение», как символ чего-то таинственного и непостижимого, у Цветаевой тоже встречается, хотя и несколько в ином значении. Похоже, «четвёртое измерение» заимствовано им у Марины Ивановны.
Самое поразительное, что в одном из стихотворений цикла фигурируют слова и выражения, принятые в современной математике, особенно в той её части, которая стремительно развивалась именно в конце XIX – начале XX века.
Это сердце моё, искрою
Магнетической – рвёт метр.
– «Метр и меру?» Но четвёртое
Измерение мстит! – Мчись
Над метрическими – мёртвыми –
Лжесвидетельствами – свист!68
В виде поэтических образов здесь появляются такие научные понятия, как «метр и мера», «метрические пространства», «четвёртое измерение». Можем предположить, что о двух последних понятиях Цветаева узнала в Берлине или в Праге – культурных центрах Европы. Ещё в 1911 году была издана брошюра «Время и пространство» немецкого математика Г. Минковского. Она распространялась в образованных кругах европейского общества. Эти теории изучали в университетских курсах философии. Прочла ли Марина Ивановна о метрических пространствах и четвёртом измерении, услышала ли от кого-то из научной среды, объяснил ли ей кто-то смысл этих явлений – сказать трудно. Несомненно одно: она использовала их в своих стихах с пониманием.
Взять хотя бы «метр». С одной стороны, это понятие научное, так же как и «четвёртое измерение», с другой – оно из теории стихосложения, определяется как ритмическая повторяемость ударных и безударных слогов. Метр – это то явление, в котором математика соприкасается с поэзией. Интересно то, что в отличие от многих других поэтов, панически боявшихся математики, Цветаева её не избегала.
В творчестве Антокольского «высокое напряжение» и «четвёртое измерение», возможно, выглядели причудами художника. Но это был прорыв в новое поэтическое видение, свойственное ещё Цветаевой. Проживи Цветаева дольше, она могла бы донести до читателей открывшуюся ей связь науки и поэзии, но этого не произошло. В некоторой степени данную задачу выполнил Антокольский.
И наконец, последний, завершающий этап работы Антокольского с книгой «После России» отражён в его коротких фразах, записанных возле дат цветаевских стихов. Записи сделаны в 1977-м – предпоследнем году его жизни.
Возле «11 августа» находим фразу «Началось на ул. Щукина». Возле «12 августа» – фразу «Уже Открытое шоссе». Рядом с «28 августа» – «Еще Открытое шоссе». Возле «15 сентября» – «Выезд с Открытого шоссе». Эти даты удивительным образом совпадают с датами событий, произошедших в жизни Антокольского, но гораздо позже, через 54 года после написания Цветаевой её стихов. Лето и осень 1977 года, более месяца, Павел Григорьевич провёл в больнице. Так что его «началось на улице Щукина» надо понимать как начало заболевания – головная боль, потеря сознания, вызов скорой помощи. На следующий день он был госпитализирован, и располагалась больница на Открытом шоссе. Вернулся же он домой действительно в середине сентября.
Антокольский придавал большое значение совпадениям, особенно совпадениям дат, и ожидал, что за этим на первый взгляд поверхностным совпадением кроется более глубинное, и искал его в содержании стихов. И интересно, что находил! Так, в стихотворении «Письмо»69, дату которого Антокольский пометил как начало своей болезни, находим такие строки:
Так счастья не ждут,
Так ждут – конца:
Солдатский салют
И в грудь свинца
Три дольки. В глазах краснó.
И только. И это – всё.
…………………………..
(Квадрат письма: Чернил и чар!)
Для смертного сна
Никто не стар!
«В глазах красно. / И только. И это – всё», – пишет Марина Ивановна 11 августа 1923 года, но это же то, что фактически произошло 11 августа 1977 года с Антокольским! И он в самом деле мог не вернуться из забытья. Интересное совпадение. А вот ещё одно. В стихотворении «Минута»70, возле даты написания которого Антокольский оставил запись о своём прибытии в больницу, у Цветаевой читаем: «О как я рвусь тот мир оставить, / Где маятники душу рвут…». Значит, оба поэта 12 августа разных лет думали о возможности «мир оставить». И уж совсем невероятное совпадение связано с 15 августа. Цветаева в этот день в 1923-м написала стихотворение «Последний моряк», в котором есть строки: «…с тобой, о жизнь, / Торгуюсь: ещё минутку…»71 А Антокольского в этот день в 1977-м выписали из больницы. И было так естественно для него, вернувшись домой, отметить вертикальной чертой на полях около стихотворении «Что, Муза моя? Жива ли ещё?..»72 такие строки:
– Что, братец? Часочек выиграли?
Больничное перемигиванье.
Эх, дело мое! Эх, марлевое!..
Получается, что Марина Ивановна предугадала – день в день – что произойдёт с Антокольским через полвека? Или это он в конце своей жизни выполнил какую-то намеченную ею, вероятно, для себя самой, программу бытия, но не состоявшуюся из-за ранней её гибели? Каким языком описать это явление? Может быть, поэты знают? Мы, учёные, – пока нет.
Комментарии Антокольского к другим стихам сборника вызваны более радостными воспоминаниями – о его прошедшем за год до этого восьмидесятилетнем юбилее. Рядом с датой стихотворения «Двое» – 30 июня 1924 г. он пишет «Сабантуй 76 г.». Так он называет празднование своего восьмидесятилетия. И похожую запись находим в конце стихотворения «Раковина», датированного 31-м июня, – «1-ое и 2-ое в 76 г.». В те дни – первого и второго июля 1976 г. – проходило чествование Павла Антокольского в московском доме литераторов – сначала в большом актовом зале, а на следующий день – в банкетном зале. Это было самое яркое и радостное событие последних лет его жизни: пришли его друзья и коллеги, – все, кто его любил и почитал. Ему рукоплескали сотни поклонников – большой зал дома литераторов был переполнен. Он был счастлив. А потом он вернулся домой, в обстановку, которую никак нельзя было назвать благоприятной.
Шариковой ручкой размашисто оставил Антокольский записи в такой ценной книге!.. Но не будем упрекать Павла Григорьевича. То, что для многих выглядит беспечностью, небрежностью, а для библиофилов просто-таки вандализмом, в данном случае – свидетельство крайней заброшенности старого поэта. Вполне могло случиться, что у него и карандаша-то оточенного не было. Незаслуженно горькая и не по возрасту трудная выпала ему старость73.
Он угасал. Уже не писал стихов. Оставалось совсем недолго… Он думал о смерти. В одном из стихов находим подчёркнутую им строку: «Смерть – тоже вне класса!»74. И ещё среди родственных ему мыслей Марины Ивановны им выделена вот эта:
Ятаган? Огонь?
Поскромнее, – куда как громко!
Боль, знакомая, как глазам – ладонь,
Как губам –
Имя собственного ребенка.75
М.И. Цветаева не из легко понимаемых поэтов, и не всё в её стихах Антокольский понимал и принимал тотчас же по прочтении – он до многого дозревал с годами. Он снова и снова к ним возвращался – в некоторых стихах пометки сделаны дважды, а то и трижды. Это и «Раковина», и цикл «Провода». С ними он рос и как поэт, и как личность. А когда старость совсем сузила поле его внимания и казалось, что он теряет чувство реальности, книга, с которой он за добрые полвека сроднился, сослужила ему еще одну добрую службу. Она стала для него универсальной помощницей, панацеей, иначе не скажешь – здесь и поэзия, в которой он находит утешение, и календарь, благодаря которому соотносит себя со временем, и своего рода дневник. И, может быть, по-настоящему он понял Марину Ивановну Цветаеву – всю трагедию её существа и существования – именно в последний, предсмертный период своей жизни.
На титульном листе книги есть дарственная надпись: «Дорогому Павлику Антокольскому. Москва – Мёдон – ? Марина Цветаева. Мёдон, 20-го июня 1928 г. Vergangenheit steht noch bevor»76. Цветаева не знала, где произойдёт их следующая встреча и произойдёт ли – об этом говорит знак вопроса в предложении «Москва – Мёдон – ?», – но она верила, что их поэтическое братство, рождённое «в советской – якобинской – Маратовой Москве»77 не прошло бесследно. Заключительная фраза в переводе с немецкого звучит так: «Прошлое ещё предстоит». Её слова оказались пророческими. И то, что делал поэт Антокольский, чтобы в русской культуре осталось имя поэта Цветаевой, добрая память о ней, и та роль, которую сыграла в его жизни и особенно в старости подаренная ему Мариной книга, – это ли не знаки их поэтического братства?
Примечание
Работа впервые представлена на XVIII Международной научно-тематической конференции в Доме-музее Марины Цветаевой в 2014 году; опубликована в сборнике докладов конференции.
Цитировать: Тоом А.И., Тоом А.Л. Заметки на полях. О работе П.Г. Антокольского над книгой М.И. Цветаевой «После России» // Актуальная Цветаева – 2014. XVIII Международная научно-тематическая конференция, 8-10 октября 2014. М.: Дом-музей Марины Цветаевой. 2016. С. 287-300.
Так о Ком же мечтали деды? К истории знакомства Марины Цветаевой и Павла Антокольского
Первая встреча Марины Цветаевой и Павла Антокольского произошла в Москве поздней осенью 1917 года. Ей предшествовало заочное знакомство Марины Ивановны с его творчеством. Она написала о нём в своих воспоминаниях:
«Был октябрь 1917 года. Да, тот самый. Самый последний его день, то есть первый по окончании (заставы еще догромыхивали). Я ехала в тёмном вагоне из Москвы в Крым. Над головой, на верхней полке, молодой мужской голос говорил стихи. Вот они:
И вот она, о ком мечтали деды
И шумно спорили за коньяком,
В плаще Жиронды, сквозь снега и беды,
К нам ворвалась – с опущенным штыком!
И призраки гвардейцев-декабристов
Ведут полки под переклик горнистов,
Под зычный вой музыки боевой.
Сам Император в бронзовых ботфортах
Позвал тебя, Преображенский полк,
Когда в заливах улиц распростертых
Лихой кларнет – сорвался и умолк…
И вспомнил он, Строитель Чудотворный,
Внимая петропавловской пальбе –
Тот сумасшедший – странный – непокорный,
Тот голос памятный: «Ужо Тебе!»78
– Да что же это, да чьё же это такое, наконец?
– Автору – семнадцать лет, он ещё в гимназии. Это мой товарищ Павлик А.»79.
Молодой мужской голос принадлежал Сергею Гольцеву80, другу и однополчанину С.Я. Эфрона (мужа М.И. Цветаевой), вместе с которым они пробирались в Крым, в Добровольческую армию. Гольцев рассказал им об Антокольском и его поэзии.81
По возвращении из Крыма Марина Ивановна разыскала Павлика82. Так началась их дружба, их «поэтическое братство»83, о котором хорошо известно сегодня в истории литературы. А вот повод для знакомства двух поэтов не привлёк внимания специалистов – до сих пор не сделано ни одной попытки прокомментировать это знаковое стихотворение.84
Между тем, оно заслуживает пристального внимания. В нём и нерв Истории, и мироощущение автора; оно сродни и глубоко личным переживаниям Цветаевой.
Что же потрясло Марину в этом стихотворении? Только ли его поэтическая безупречность? Или она уловила в нём некий скрытый смысл? И почему стихотворение посвящено княгине? Кто она такая? – На все эти вопросы мы постарались ответить в нашей статье.
Для исследования был использован оригинальный вариант стихотворения.85
Автограф стихотворения П.Г. Антокольского с посвящением княгине Е.П. Тархановой. Рукописная поэтическая тетрадь, осень 1917. Хранится в фондах Литературного музея им. А.С. Пушкина, Вильнюс
В плаще Жиронды, сквозь снега и беды…
Стихотворение было написано в марте-апреле 1917 года – вслед за только что произошедшей в России Февральской революцией. Автор проводит параллель с Великой Французской революцией, и сходство, в самом деле, есть. Не случайно и то, что революция у Антокольского одета в плащ Жиронды86. Жирондисты, в отличие от своих соперников, фанатичных и жестоких якобинцев, были людьми по своим взглядам либеральными и гуманными.87 Вот и в России – Февральская революция была более демократически настроенной, чем последовавший за ней октябрьский переворот.
Французской революции была свойственна зрелищность – она привлекала увлечённого театром Антокольского.88 Примечательно и то, что плащ жирондистов походил на тогу древних римлян – значит, они видели себя и свою деятельность в контексте истории. Это тоже привлекало Антокольского, любившего и знавшего историю.
Антокольский пишет о русской революции – о Ком – с большой буквы, потому что он её персонифицирует, так же как многие художники и поэты Франции персонифицировали социальные реалии. Мы находим персонификацию и в картине Эжена Делакруа89 «Свобода, ведущая народ», и в стихотворении Артюра Рембо90 «Руки Жанны Мари», где Жанна Мари – символ революции. Антокольский и в этом продолжает французскую культурную традицию.
В стихотворении говорится, что о произошедшей революции ещё мечтали деды. Может быть, автор имеет в виду своего деда Павла Матвеевича Антокольского, отца матери, в чью честь он был наречён Павлом, и его брата Марка Матвеевича Антокольского, своего двоюродного деда, великого российского скульптора91? Жили они в Санкт-Петербурге трудно, по крайней мере в первое время, в нужде. Не они ли мечтали о революции и шумно спорили за коньяком? – Нет, едва ли. Коньяк всегда был напитком изысканным – такой позволить себе могли только люди высшего сословия. К тому же, молодого и талантливого скульптора вскоре заметит сам император Александр II, что в единочасье изменит судьбу провинциального самородка92. Так что не родственные деды имеются в виду, а исторические.
Если Павел Антокольский – ровесник революционных событий начала XX века, то его родители – ровесники народовольческого движения, а прародители – свидетели декабрьского восстания. Короче, деды – это декабристы. О них пойдёт речь в стихотворении. Революция, пришедшая сквозь снега и беды, тоже указывает на историческую преемственность: спустя сто лет свершилось событие, о котором спорили, которого ждали, и тоже зимой. Что же касается родных автора, к ним мы ещё вернёмся, потому что и они сыграли роль в рождении стихотворения.
Призраки гвардейцев-декабристов
Призраки гвардейцев-декабристов, возникшие на Сенатской площади через сто лет после поражения декабрьского восстания, – поэтический образ. Ведут полки другие люди – реальные, организаторы Февральской революции – с их идеями, отражающими иную историческую ситуацию. Но вдохновляют их, по вѝдению Антокольского, декабристы. Декабристы мечтали о лучшей судьбе для своей страны – наподобие передовых западных держав, таких как Англия с её конституционной монархией93 или Франция с её Республикой94. Осуществить эту мечту передовому русскому дворянству начала XIX века не удалось. Не удалось даже организовать восстание.
Ниже приводится иллюстрация события, произошедшего на Сенатской площади 14 декабря 1825 года, сделанная одним из очевидцев.
Широким полукругом стоят пехотинцы, ждут приказа своих командиров, но декабристы бездействуют, потому что между ними, как мы теперь знаем из многочисленных документов, – несогласие и разлад. Перед ними – верный императору конный полк. Царские полководцы стягивают его в центр площади, чтобы обеспечить защиту и перекрыть восставшим путь ко дворцу. Позади восставших – петербуржцы с недоумением глядят на происходящее. Над оградой, возвышающейся на заднем плане слева, тоже фигуры любопытствующих. Клубами поднимается над землёй пар от морозного дыхания лошадей, смешанный с дымом начавшихся орудийных выстрелов. Но стреляют не восставшие.
Своих планов декабристы так и не осуществили. Ни одна декларируемая ими цель не была достигнута. И уж совсем нелепыми выглядели их действия в свете тех страшных обвинений, которые вынес им суд95. Они долго стояли, надеясь, что Николай I пойдёт на уступки, но царя это только ожесточило, и с наступлением сумерек, боясь, что взбунтуется ещё и толпа, царь отдал приказ расстреливать повстанцев картечью. То, что можно лишь условно назвать восстанием, было жестоко подавлено.
Несмотря на их беспомощность в качестве заговорщиков, декабристы всё же создали исторический прецедент – после них мечта о переустройстве российского общества уже не казалась несбыточной. Правда, воплотить её удалось только столетие спустя. И уж тогда полки мятежников-современников пошли под переклик горнистов, символизирующий слаженность военных действий. И снова прав автор: Февральская революция 1917 года была гораздо лучше подготовлена, чем декабрьское восстание 1825-го.
Санкт-Петербург. Сенатская площадь 14 декабря 1825 г. Работа К. Кольмана96. 1830-е. Акварель. Хранится в кабинете гр. А. Х. Бенкендорфа в его эстляндском имении Фалль97.