Примечание
Работа впервые была представлена на XV Международной научно-тематической конференции в Доме-музее Марины Цветаевой в 2007 году; впоследствии опубликована в сборнике докладов этой конференции.
Цитировать: Тоом А.И., Тоом А.Л. «Доверил я шифрованной странице…» // Семья Цветаевых в истории и культуре России. XV Международная научно-тематическая конференция, 8-11 октября 2007. М.: Дом-музей Марины Цветаевой. 2008. С. 380-389.
Схожу с ума от того, что я так мало ценил Марину
Первые воспоминания Павла Антокольского о Марине Цветаевой были написаны им в 1953 году. В то время в советской России она была фигурой одиозной: не печатали её книг и даже имя упоминать боялись. Опубликовать свои воспоминания Антокольский не решился19. Впоследствии он частично использует эту рукопись при подготовке очерка о жизни и творчестве Цветаевой20, но это произойдёт позже, в середине шестидесятых. И это будет уже совсем другой по духу и по тону рассказ – сдержанный, отстранённый, с литературной точки зрения более совершенный, но и более формальный.
Однако наше внимание привлекли именно те, ранние его воспоминания. Надо признать, что их вклад в науку цветаеведения невелик. Они вообще не столько о Цветаевой, хотя и содержат яркие описания её быта и характера, сколько о самом Антокольском. Его рассказ ценен не исторической достоверностью, а субъективностью. В нём есть и ошибки, и неточности, и умолчания, но они, пожалуй, интереснее всего. Сквозь них проступает – невольно и не всегда даже осознаваемое автором – чувство его вины перед Мариной Цветаевой.
Заметим сразу, что ничего дурного по отношению к Марине Цветаевой Антокольский не совершил: не было ни подлостей, ни доносов, – хотя эпоха этому весьма способствовала. Сегодня, когда архивы обоих поэтов в большой мере прочтены и опубликованы, можно сказать с уверенностью: Павел Антокольский был достойным человеком. И то, что его, невиновного в трагедии и гибели Цветаевой, многие годы мучила совесть – ещё одно проявление этого.
Обратимся к истории их отношений.
«Поздняя осень 1918 года, не то октябрь, не то ноябрь»21, – пишет Антокольский о дне знакомства с Мариной Цветаевой. А по её воспоминаниям это произошло в конце 1917 года. В ноябре она провожала мужа Сергея Яковлевича Эфрона в Крым, в добровольческую армию, и в вагоне поезда юнкер Сергей Гольцев, друг и однополчанин мужа, бывший студиец-вахтанговец читал стихи своего друга, тоже студийца Павлика Антокольского. Стихи молодого поэта и актёра поразили её настолько, что, едва вернувшись в Москву, она пошла к нему знакомиться22. Подтверждение цветаевской версии событий находим в письме её мужа к М. Волошину. 12 мая 1918 Сергей Эфрон сообщает: «… от ядра Корниловской армии почти ничего не осталось. <…> Для меня особенно тягостна потеря С. Гольцева»23.
Данные о гибели Гольцева – убедительное доказательство того, что Марина Цветаева не могла слышать от него стихи Антокольского осенью 1918 года, потому что к середине мая Гольцева уже не было в живых. Значит, Антокольский ошибся на год. Они познакомились с Мариной Цветаевой поздней осенью 1917 года. Это же в разгар революции!.. Весь город в баррикадах, на улицах бои… А он забыл.
Дело в том, что Антокольского, относившегося к идее революции либерально, тем не менее неприятно поразили революционные события, свидетелем которых он стал. Об этом свидетельствуют и некоторые ранние его стихи, например, «Пусть варвары господствуют в столице…», посвящённое Марине Цветаевой. Судя по всему, впоследствии, стараясь избавиться от травмирующих воспоминаний, он невольно вытеснил из памяти и многие связанные с ними обстоятельства. Этот феномен, широко известный в психоаналитической науке, открыт и описан австрийским психиатром Зигмундом Фрейдом.24
Марина Ивановна так и называла его – «забывчивый Павлик». Несмотря на возникшее между ними мгновенное притяжение и добрых два года «пылкой дружбы» (так Антокольский охарактеризовал отношения с М. Цветаевой: «Очень пылкая дружба соединила нас. Имя этой дружбы: поэтическое братство»25), случалось и непонимание. Она с сожалением и даже некоторой иронией сказала о нём в стихах: «…запомнивший лишь то, что – панны польской/ Я именем зовусь»26. И укоряла, что не сберёг «железного кольца», в знак дружбы ею подаренного27. Павел Антокольский носил Маринино «железное кольцо» до середины 1920 года. Сохранился его портрет, написанный Ю. Завадским, с этим кольцом на правом безымянном пальце. Когда Антокольский женился, кольцо распилили на два обручальных. Вскоре половинки сломались и обломки затерялись. В семидесятые годы П. Антокольский показывал друзьям хранившееся у него кольцо, якобы Мариной Ивановной подаренное, но это была выдумка. Подаренное М. Цветаевой – старинное немецкое, чугунное с золотом – он, судя по её воспоминаниям, не сберёг, только признаться – уже в старости – ему в этом было неловко.
Вот как вспоминает те годы сам Антокольский: «Дружа с нею, я понял, что воистину не боги горшки обжигают, что искусство можно делать голыми руками. Я увидел кухню очень одарённого и оригинального поэта и понял, что эта кухня, пожалуй, не лучше моей»28. Лишь спустя годы осознает Павел Григорьевич подлинное величие Марины Цветаевой – и личности, и поэта – и уж тогда казнит себя за легкомыслие, непрозорливость, нелепое мальчишество.
Павлик Антокольский, в те годы актёр и драматург студии Е.Б. Вахтангова, ввёл в студию и Марину Ивановну, познакомил с режиссёром, с друзьями. Несколько студийцев, как и он, стали завсегдатаями её дома. Вместе проводили время, строили творческие планы. Для студии Вахтангова Цветаева написала несколько пьес, ни одна из которых, однако, не была поставлена. К концу двадцатого года её отношения со студийцами практически прервались.
«Внезапно Марина исчезла с московского горизонта, – продолжает Антокольский. – В скором времени мы узнали, что она за рубежом»29. Звучит как-то отстранённо и обезличенно (мы вместо я), словно и не было двухлетней «пылкой дружбы». А Цветаева в своей знаменитой «Повести о Сонечке» подробно описала их прощание. И её рассказу веришь больше, потому что она приводит характерные и реалистичные детали. Он прибежал к ней в день отъезда – 29 апреля 1922 года. «Но я вам всё-таки скажу, я должен сказать (глубокий глоток) – Марина, я бесконечно жалею о каждой минуте этих лет, проведённой не с вами»30. И так и остался на пороге со своим поздним признанием. В дом Марина его не пригласила.
Эту обидную сцену он едва ли забыл – просто о ней писать было неловко. И конечно, не забыл их диалога (тоже приведённого в повести):
– Павлик, времени уже нет, только одно: если вы меня когда-нибудь хоть чу-точку! – любили, разыщите мне мою Сонечку Голлидэй.
Он сдавленным оскорблением голосом:
– Обещаю.
Вот это «Обещаю» и угрызения совести, что тогда, в двадцатом, увлекшись своими новыми театральными планами и постановками, студийцы-вахтанговцы (и он в их числе!) оставили её, и привело Антокольского к Марине снова через шесть лет.31
Злого умысла в поступке студийцев, скорее всего, не было. Просто время наступило крайне тяжёлое: шла Гражданская война. В стране разруха. Надо было выживать. На встречи с друзьями не хватало сил. Вот как описывает те годы Антокольский: «…я беден, почти нищ, голоден. У меня молодая жена. Она даёт уроки пластики. Ей не во что обуться. Скоро выясняется, что она ждёт ребёнка. Родится дочка, крохотный заморыш. <…> Нужны пайки, пайки! Я одновременно преподаю в Воинской части на Разгуляе и в Детдоме на Пречистенке сценическое искусство, в каком-то госпитале – рисую плакаты, ещё где-то учу ребят писать стихи, репетирую во II Студии МХТ, а по вечерам шляюсь в Кафе Поэтов. Это начало зимы и весна 1921 года. Бедная дочка наша плачет день и ночь…»32
Они увиделись с Мариной снова в 1928 году. Он приехал в Париж на гастроли с театром Вахтангова. «Мне была суждена ещё одна встреча с нею – на чужбине, на жизненном перепутье, встреча случайная и короткая»33. Он пишет «случайная», но это неверно. Гастроли шли в знаменитом театре Одеон в центре Парижа, а Цветаева с семьёй жила в Медоне, пригороде, расположенном в девяти километрах. Оказаться там «случайно» невозможно: нужно знать, куда и зачем едешь. Даже в рукописи, хранившейся дома в единственном экземпляре и не предназначавшейся для печати, Антокольский утаил, что сам разыскал Марину, узнав её адрес, скорее всего, от Анастасии Цветаевой, за год до этого навещавшей сестру, – боялся, как бы не припомнили ему власти дружбу с «контрреволюционеркой», встречи с «белой эмигранткой». И не за то сажали в стране процветавшего социализма.
Им было что сказать друг другу. Они провели вместе день. Марина подарила ему свою недавно вышедшую книгу стихов «После России». В дарственной надписи есть строка на немецком языке, перевод которой выглядит так: «Прошлое ещё предстоит». Значит, по-доброму вспоминала их дружбу, их диалоги в Борисоглебском, в самом центре «советской – якобинской – Маратовой Москвы»34, – диалоги, в которых ОНИ «правили миром»35. То, что немецкий был её вторым родным языком, усиливало смысл слов: Марина предсказывала встречу в будущем.
Но прошлое не повторилось. В 1939 она вернулась в Россию – в катастрофу, где будущего у неё не было.
Выжившие в катастрофе неизбежно чувствуют вину перед погибшими, это хорошо известный научный факт. Более тысячи ссылок по теме «вина выжившего» можно найти только в русском интернете. Но у Антокольского была ещё одна причина. Судьба подарила ему «поэтическое братство» – совсем как Пушкину, чьей поэзией и великими дружбами он восхищался. Вот и ему в юности такая дружба досталась, а он её не сберёг. И потом многие годы – уже после смерти Марины – как умел потерю возмещал.
Павел Григорьевич Антокольский – один из тех, кто участвовал в восстановлении имени Цветаевой в русской литературе36. На любую просьбу Ариадны Сергеевны, даже не просьбу, а лишь осторожный вопрос «Не хотели бы Вы выступить на вечере памяти мамы?..», он откликался молниеносно. Выступил на вечере, помог при составлении комментариев к книге Марины Цветаевой в большой серии Библиотеки Поэта, написал вступительные статьи и рецензии к другим сборникам её произведений37.
У Анастасии Ивановны, которая в те годы готовила свои «Воспоминания», посвящённые сестре, – не было средств платить за машинопись. По первому же зову, а часто опережая его, он мчался на помощь. И деньгами поддержал, и добрым словом, и своими связями в редакциях и издательстве. «Я очень счастлив, что могу хоть малым, хоть чем-то служить Вам», – находим в одном из его писем к Анастасии Ивановне38. И ещё: «…мы все многим Вам обязаны, а в чём-то и провинились перед Вами – провинились равнодушием, ленью, может быть и трусостью…»39. Он писал это Асе, а думал о Марине.
В конце 1964 года Антокольский приступил к работе над собственным очерком о Марине Цветаевой. И хотя он прекрасно владел всеми литературными жанрами и всегда легко работал, писать о Марине ему было мучительно. Недовольный собой, он отвергал вариант за вариантом. Проходит месяц, два, три… «Нет! – читаем мы в его дневнике. – Статья о Марине не готова. Как трудно она даётся мне. Это недаром»40.
В те несколько месяцев, готовя публикацию, он снова пережил и свою юность, и те события, что, казалось, «ушли» из памяти. Он весь свой творческий путь пересмотрел, как свидетельствует запись от 24 декабря 1964 года: «Мои стихи конца двадцатых годов, которые я сейчас понемногу восстанавливаю, сильные и сплошь нецензурные – как тогда, так и теперь. Это значит, что я начинал дорогу, которую вынужден был не продолжать»41. Напряжение и горечь были столь велики, что сердце не выдержало – он попал в больницу с инфарктом.
Чем дальше, тем яснее ему становилось, что Цветаева – великий поэт. И 27 марта 1965 года в том же дневнике Антокольский записал: «Когда я вспоминаю об этом – таком давнем и безвозвратно ушедшем прошлом, самой ранней моей поре, – то схожу с ума от того, что так мало ценил Марину и, в сущности, так и не заметил, упустил из виду, что ведь она-то и есть воплощение жизни для меня, гений, сама поэзия, само искусство – и всё это с таких заглавных букв, что дай Боже!»42
Последняя их встреча состоялась уже в России. Она пришла к нему «немногословная, настороженная, может быть, чуть-чуть враждебная»43. Был насторожен и он. В стране один за другим шли политические процессы – образцово неудачное время для содружеств и доверительных отношений. К тому же вся семья Марины была «под колпаком» у НКВД. «Разговор был деловой, профессиональный, скучный, – вспоминает Антокольский. – Марина не хотела даже остаться, чтобы выпить чаю».44 Спустя годы Ариадна Сергеевна объяснит ему: «Вы показались ей далёким и благополучным в трагическом неустройстве её жизни по приезде»45.
О чём был их последний разговор, неизвестно. Мы можем только догадываться: Цветаева пришла с просьбой, которую он не выполнил. Вот и всё. Потом они только мельком виделись. «А через год, – рассказывает Антокольский, – узнал о страшной её гибели в глухой деревушке на Каме. Шла война. Многие известия о гибели друзей и близких скрещивались друг с другом, как прожекторá в ночном небе. Они безжалостно вытягивали свои длинные ручищи, а небо было чёрное, беззвёздное, полное новых угроз. И гибель Марины затерялась в этом грозовом мраке так же, как года через два затерялась в нём гибель на фронте её любимого, единственного, никем не оплаканного сына»46.
Сегодня мы спрашиваем себя: «А мог ли Павел Григорьевич помочь Марине Цветаевой в той круговерти конца тридцатых – начала сороковых – в самых, пожалуй, страшных обстоятельствах её жизни?» – Едва ли. Помочь ей в тот момент могла только административная власть, к которой он не принадлежал. Но совесть его мучила…
И, конечно, только этим можно объяснить тот неожиданный для всех поступок, который совершит Антокольский в своём преклонном возрасте, когда привычки уже не меняются. Его знали человеком аполитичным. Он интересовался историей, но политики избегал. И вдруг выступил в защиту писателей А.Синявского и Ю.Даниэля. В сущности, это – то, что он, в его понимании, должен был бы сделать когда-то для Марины Цветаевой и не сделал.
То, что Антокольский поставил свою подпись под коллективным письмом в защиту репрессированных писателей, повергло партийных руководителей Союза Писателей СССР в шок. «До каких лет дожил, – возмущались они, – а ума не нажил». Но «одуматься» Антокольский не пожелал и снять свою подпись под письмом отказался.47
На всём своём творческом пути Павел Антокольский вёл диалог с Мариной Цветаевой: сначала реальный, потом мысленный, никогда не прекращавшийся48. И за год-полтора до смерти – уже силы на исходе, – подытоживая пройденное, он снова обращается к ней. Он пишет стихотворение – ответ на посвящённое ему, ещё юному, стихотворение Цветаевой «Дарю тебе железное кольцо:// Бессонницу – восторг – и безнадежность»49:
Где ж оно, железное кольцо?
Там, где смерть Кощея в океане.
Я глядел всем девушкам в лицо, –
Чем старее был, тем окаянней.
Где ж они – «бессонница, восторг,
Безнадежность», данные Мариной?
Угодил я в старость, как в острог,
Иль сгорел в горячке малярийной.
В лотерее вытянул билет
Выигрышный – да делиться не с кем.
Миновало пять десятков лет
Ветром резким над проспектом Невским.
День мой беден, вечер мой убог,
Ночи непролазны, как болота.
Не художник, не силён, не бог
И не дуб – а только пень-колода.50
Странно услышать такое признание от знаменитого поэта, прожившего, казалось бы, успешную жизнь. Но оно становится понятным, если взглянуть на эти строки через призму не оставлявшего Антокольского чувства вины.
Марина Цветаева прожила недолгую, тяжёлую жизнь, и конец её был трагичен. Павел Антокольский хотя и дожил благополучно до глубокой старости, ощущал себя в ней глубоко несчастным. Пути поэтов – разные, но путей со счастливым концом среди них нет.
Примечание
Работа впервые была представлена на XVI Международной научно-тематической конференции в Доме-музее Марины Цветаевой в 2010 году; опубликована в сборнике докладов конференции.
Цитировать: Тоом А.И., Тоом А.Л. «Схожу с ума от того, что я так мало ценил Марину». // 1910 – год вступления Марины Цветаевой в литературу. XVI Международная научно-тематическая конференция. 8-10 октября 2010. Дом-музей Марины Цветаевой, М. 2012. С.с. 148-156.
Заметки на полях. О работе П.Г. Антокольского над книгой М.И. Цветаевой «После России»
В 1928 году в составе труппы театра им. Евг. Вахтангова поэт Павел Григорьевич Антокольский, в те годы ещё и актёр и режиссёр, приезжает на гастроли в Париж. А в пригороде Парижа, в местечке Медон, уже несколько лет живёт в эмиграции Марина Ивановна Цветаева. Он разыскал её. Они провели вместе целый день. Она подарила ему свою только что вышедшую книгу «После России». Эта небольшого формата тоненькая книжечка, включающая в себя 128 новых неизвестных Антокольскому стихотворений, на добрых полвека стала для него источником и размышлений, и самых разных чувств – от радостных до горьких, – и вдохновения. Кольцо, подаренное ему Цветаевой еще в 19-м году, сломалось и затерялось, так что стихи, посвящённые ему Мариной Ивановной51, и эта её книга – вот всё, что осталось одному поэту в память о другом, об их удивительном, как охарактеризовал их отношения сам Павел Григорьевич, «поэтическом братстве», их московской дружбе революционных лет.
Вошедшие в книгу стихи, относящиеся к периоду жизни Цветаевой вне России с марта 1922 по май 1925, её дарственная надпись, – здесь всё может стать предметом исследования. И не сразу замечаешь, что в ней рукой Антокольского сделаны пометки. Но чем глубже погружаешься в цветаевскую поэзию, тем интереснее становятся и записи Антокольского. Начинаешь их рассматривать, вникаешь – в каждом значке своя мысль.
Наконец понимаешь, что все эти чёрточки, кружочки, крестики, линии, все комментарии, часто прерванные на полуслове, – выразители интересов, пристрастий, страданий, духовных ценностей и обстоятельств жизни Антокольского, которые мы видим через призму цветаевской поэзии. И появился исследовательский азарт: захотелось разгадать оставленную Павлом Григорьевичем загадку.
Следует заметить, что Антокольскому было свойственно вольное отношение к книгам, в особенности тем, что он использовал для работы. В его обширной библиотеке комментариями исписаны поля сборников и собраний сочинений многих поэтов, писателей, драматургов, которых он любил, к которым постоянно обращался и о которых ему приходилось писать уже как литературоведу: Пушкина, Блока, Достоевского, Гоголя, Лермонтова, Виктора Гюго, Брюсова, Маяковского, Цветаевой… всех не перечесть.
Пометки и комментарии Антокольского в книге «После России» делятся на несколько типов. Это свидетельствует о том, что он делал их в разное время и с разными целями. Первые признаки его работы над книгой относятся, судя по всему, к 1964 году. Это пометки, сделанные простым карандашом, без нажима. Обведены номера, под которыми стихи расположены в циклах, помечены крестиком их названия, но чаще всего встречается заглавная буква «Н» перед стихотворением.
Конечно, Антокольский читал эту книгу и раньше, но, во-первых, никогда этого не афишировал, ведь имя Марины Цветаевой после её отъезда из России на многие годы было вычеркнуто из русской культуры. Можно не сомневаться: Антокольский изданную в Париже книгу с 1928 года хранил в тайне, как хранили антисоветскую литературу. Даже его друзья-поэты долгое время не знали, какой ценностью он владеет. А во-вторых, если прежде он и обращался к этой книге, никакой определённой цели у него не было. Другое дело – 1964 год.
Уже десять лет как вернулась из ссылки Ариадна Сергеевна и, собрав большую часть архива матери, начала работу над публикациями её произведений. В 1964 г. она готовила книгу М.И. Цветаевой для Большой Серии Библиотеки Поэта (ББП) в издательстве «Советский писатель». Главный редактор серии – В.Н. Орлов, друг Антокольского; он же автор вступительной статьи. Вполне вероятно, что и Владимир Николаевич по-дружески, и Ариадна Сергеевна, у которой сложились добрые и доверительные отношения с Антокольским, обратились к нему за советом: что из неопубликованных стихов Цветаевой могло бы войти в готовящийся том. И это понятно: он – компетентный литератор, хорошо знавший советскую конъюнктуру, а главное – доброжелательный и готовый помочь человек. К тому же он едва ли не единственный в Москве владелец книги «После России», без которой работа над поэтическим наследием Цветаевой была бы очень затруднена. Судя по всему, Антокольский принял участие в подготовке трудов Марины Ивановны для ББП.
Чтобы убедиться в обоснованности такой гипотезы, мы подсчитали, какое количество стихов из книги «После России», помеченных буквой «Н», вошло в том ББП. Кроме того, существовало еще два сборника, в той или иной мере отражавших творчество Цветаевой с 1922 по 1925 годы. Во-первых, это сборник, составленный самой Мариной Ивановной по приезде в Россию в 1940 году, который так и не был опубликован. (В дальнейшем мы используем для него сокращенное обозначение Сб40.) Во-вторых, это сборник «Избранное», вышедший в издательстве «Художественная литература» в 1961 году, приуроченный к двадцатилетию елабужской трагедии, и с него, как теперь считается, началось возвращение поэта Цветаевой в Россию. (Мы используем для него обозначение Худлит.) Конечно, составители при подготовке новой книги учитывали содержание и этих сборников тоже. Поэтому мы проверили, какое количество стихов, помеченных Антокольским буквой «Н» в книге «После России», встречаются также и в этих сборниках. Результаты анализа представлены в Таблице 1.
Таблица 1 состоит из четырёх колонок, каждая из которых содержит информацию об одном из четырёх проанализированных нами сборников. Знак «+» возле стихотворения означает, что оно было включено в соответствующий сборник. Знак «–» – что стихотворение не было включено в сборник. Знак «?» в колонке означает, что нам неизвестно, имелось ли в сборнике соответствующее стихотворение. Данные, приведённые в трёх последних колонках Таблицы 1, позволяют вычислить, какой процент стихов, отмеченных Антокольским буквой «Н» в книге «После России», встречается в Сб40, Худлите и ББП. В случае Сб40 это число получено по приведённой ниже формуле. Формулы для Худлит и ББП аналогичны.
Кол-во «+» в колонке Сб40 х 100%
Кол-во «+» в колонке «После России»
Расчёты показали, что в Худлите лишь 21% стихов совпадал с теми, что отмечены буквой «Н» в принадлежавшем Антокольскому сборнике Цветаевой «После России»; в Сб40 их 65%; в ББП – 93%. Это позволяет заключить, что для готовящегося тома в ББП книга «После России» была основным источником. Таким образом, наша гипотеза подтверждена: Павел Антокольский в 1964 году помогал в составлении новой книги Марины Цветаевой. И заглавная буква «Н» перед многими стихотворениями означает «новое», «неопубликованное» или «нужное».
Таблица 1.
По советским понятиям публикация в серии ББП была чрезвычайно престижной: поэт, чьи произведения вышли книгой этой серии, считался признанным классиком. По выходе книги в конце 1965 года Марина Ивановна Цветаева стала фактом русской и советской литературы. И Павел Антокольский содействовал этому. Его имени в официальных источниках, связанных с изданием Цветаевой в ББП, мы не нашли, но мы показали, что к той публикации он причастен был, хотя и неформально. Собственно, уже известно, что в 1960-х Антокольский немало способствовал признанию Марины Цветаевой в русской культуре. Мы получили ещё одно тому подтверждение.
Помимо буквы «Н» возле заглавий встречаются подчёркнутые названия стихов, подчёркнутые строки или отмеченные вертикальной чертой целые четверостишия. Эти пометки относятся, вероятно, к более позднему периоду жизни Павла Григорьевича – концу 1960-х – началу 1970-х, потому что для них уже характерна некоторая, а в ряде случаев и выраженная, нетвёрдость руки: там, где предполагались прямые линии, мы видим извилистые кривые. Руки у Антокольского всегда были неловкие, а после семидесяти это стало заметно уже и в почерке.
Цветаева блестяще владеет словом, и Антокольский внимательно изучает, как она создает свой стих: как рифмует: «три дольки… и только»52, как играет словами: «маятников маята»53, «пошлина бессмертной пошлости»54, «перины без перил»55, «страсти поджары и ржавы»56, «прόводы вверяю проводáм»57. Но главное – это образная ткань её стиха: Антокольский отслеживает страница за страницей, как она создаёт поэтические образы: подмечает все цветаевские оксюмороны: «невыспавшийся сон»58, «неприсваивающие руки»59, и особенно внимателен к образам, имеющим символическое значение.
Например, в стихотворении «Раковина»60 Цветаева называет свои ладони «раковинными», что символизирует объятия любящей, оберегающей женщины. Это и маленький мир, и в то же время бездна: и выйдет из той бездны её возлюбленный «жемчугом». А она, раковина, рождая драгоценный жемчуг, уже не только любовница, но и мать, которой «…каждая пытка в пору, в меру…». Её «руки неприсваивающие», а значит, она не отберёт у любимого свободу, позволит ему поступать, как он сам того захочет.
«…Лишь ты бы, расторгнув плен,/Целое море хлебнул взамен!» Эти последние строки, как и всё стихотворение, символичны. Плен – отношения между любящими, а вот море – символ, допускающий разные интерпретации. С одной стороны, это мир «лжи и зла», из которого она своего любимого когда-то «вызвала и взяла», и теперь, без неё, он хлебнёт горя… (Использованное в стихе слово «хлебнул» невольно вызывает такую ассоциацию.) С другой стороны, это мир со всем его богатством событий, человеческих связей, жизненного опыта, удач, успехов, и это та вершина, на которой может оказаться выпестованный ею избранник. Есть, возможно, и другие интерпретации. С безошибочным чутьём подчеркнул Антокольский последние строки: именно смысловая многозначность символов и делает произведения фактом литературы и искусства.