Сердце бешено колотилось в и, казалось, еще немного, и оно просто разорвется. Схватив меч, я бросился к загроможденной шкафом двери, готовый драться за свою жизнь как росомаха, загнанная в угол. Пытаясь унять сердцебиение, я несколько раз глубоко вздохнул, и прислушался к происходящему за пределами моей комнаты, однако не услышал больше ничего, кроме кузнечных молотов, бьющих в висках. Томительно текли секунды, складываясь в минуты, но молчание больше не прерывалось, и я постепенно стал убеждаться в том, что грохот этот оказался лишь плодом моего воображения. Только тогда я ощутил, насколько сильно меня терзает жажда. Даже несмотря на то, что в подобных замках в летний зной царит приятная прохлада, именно в моей опочивальне было душно до невозможности. Солёный пот струился по лицу и жег глаза, а полностью пропитавшаяся им туника теперь неприятно липла к телу. Пожалуй, проведи я в той комнате еще пару часов, и жара сделала бы всю работу за предполагаемых моих убийц. Я не мог больше ждать и бояться, и потому, с трудом отодвинув перегораживающий путь к спасению шкаф, выбрался в относительную прохладу коридора.
Всё тот же стражник, успевший, по всей видимости, за время своего дежурства отлично вздремнуть, снова ошарашенно глядел на меня из своего угла. По всей видимости, шум, с которым я двигал злосчастный шкаф, разбудил бравого караульного, поскольку рука его судорожно сжимала рукоять меча, а заспанный взгляд бегал по всему вверенному ему пространству.
– Который сейчас час? – невозмутимо спросил я.
И только затем вспомнил, что никаких часов здесь, совершенно точно, нет и быть не может.
– К закату дело идёт, – впрочем, не растерялся стражник.
– Благодарю, – сорвавшимся от жажды голосом отозвался я, – где здесь можно попить и поесть?
– Колодец во внутреннем дворе, кир. Но, если хотите, можете сразу пройти в гарнизонную столовую, там вам обязательно и накормят и напоят.
Осознав, что больше из моего пересохшего горла не извлечь ни звука, я лишь благодарно кивнув головой, и направился в указанном направлении. Жажда и голод затмили собой все прочие чувства, и потому я даже почти не опасался быть убитым по пути к живительной влаге. Конечно, с моей стороны ночное бдение, дневной сон и эта безрассудная прогулка были сущей глупостью, но поделать с собой я ничего не мог. Как и всегда, всеми моими действиями управляла какая-то случайность, отчего-то неизменно хранящая меня ото всех опасностей. Я понятия не имел, действительно ли могло со мной произойти нечто несовместимое с жизнью, или же Августин просто решил упрятать меня от греха подальше, дабы я не путался под ногами. Воспоминания о моём путешествии к колодцу начисто стерлись из моей головы, и очнулся я уже в каком-то темном полуподвальном помещении за миской мясной каши. Передо мной обнаружился старик в поношенном и затертом мелькатском военном мундире с отрезанными различительными знаками. Усы его, длинные и пушистые, задумчиво шевелились в такт движения челюстей, перемалывающих содержимое стоящей перед ним миски, а глаза, бледные и водянистые, смотрели в какую-то точку позади меня.
– Крику было, что не приведи господь. Тоже мне святые братья, ругались как последние базарные бабы.
Я судорожно пытался вспомнить, о чем был разговор, но наткнулся на совершенную пустоту в своей голове, поскольку думал совершенно не о том, игнорируя болтовню старика до тех пор, пока в ней не начали проскакивать действительно важные сведения. Стараясь не подавать виду, я попытался было невзначай узнать содержание нашего диалога, но не особо преуспел в этом.
– Так я тебе и рассказал, что благородные киры опять свой совет собрали, много на нем ругались, да так и не пришли ни к чему.
– А ты-то откуда знаешь?
– У этих стен есть уши. И, если знать как правильно спрашивать, они могут о многом поведать, – на этот раз улыбнувшись во весь свой почти беззубый рот, старик положил в него последний кусок непонятного месива из миски и, облизнув ложку, поднялся из-за стола.
До колодца я добрался почти как в тумане: вот я дрожащими руками пытаюсь набрать воду из колодца, вот меня замечает этот старик, до поры до времени наблюдающий за мной из тени у здания склада. Кажется, смеялся он так громко, что слышал весь Демберг, однако странная его безлюдность в тот момент сыграла мне на пользу. Затем он, неспешно, будто осознавая свою незаменимость, проследовал ко мне, помог набрать воды и терпеливо ждал, пока я вволю напьюсь и умоюсь, промочив при этом всю свою одежду. Затем он отвел меня в солдатскую столовую и велел необхватной поварихе накормить нас обоих, умудрившись устроить маленький скандал на ровном месте. Напирал он по большей части на то, что я – благородный гость, а его, старого служаку, приставили ко мне в качестве чуть ли не камердинера. Мой внешний вид на тот момент не очень-то подходил потомственному патрицию, но старику, притащившему мою полубессознательную особу, удалось уболтать своего оппонента.
– Ты же ведь из тех, кто с самим Цикутой прибыл, так?
– Так. А где он, ты случайно не знаешь?
– Ну так… ты же вместе с ним прибыл, а не я. Тебе и знать.
– Но ведь именно ты знаешь, как заставить стены местного замка говорить.
– Тоже так.
– Видел ты, дед, преподобного Августина, или нет? – раздраженно стукнув кулаком о стол, я почувствовал, как в кулак вонзилась пара мелких заноз.
– Видал. Уехал он с утра еще вместе с командорами и энтим, новым верховодом.
– Куда уехали? – не поверил я словам старика.
– Так все, почитай, и уехали. В крепости солдат десяток осталось да кир Бенедикт, что у нас материальным, значица, имуществом ведает.
Я как последний дурак всю ночь и весь день ждал покушения на свою жизнь, а Цикута и все остальные непонятно зачем и куда уехали из Демберга, не посчитав нужным уведомить меня об этом. Такое пренебрежение собственной персоной я просто не мог стерпеть, и потому готов был в тот же момент отправиться на конюшню седлать Хлыста. Старик же, которого, как оказалось, звали Джонасом, будто прочитав мои мысли, стал меня отговаривать.
– Раз ты с самим Цикутой приехал, значит, под его началом ходишь. А ежели так, то лучше никуда без его разрешения не суйся.
– Почему это?
– Так ведь Цикута же. Сказал – сиди, сказал – траву ешь и из себя зайца изображай.
– Но он ведь сам уехал, оставив меня здесь в полном неведении.
– Значит, так и надо было. Ты, парень, молодой ещё шибко, в твоём возрасте надо дисциплине учиться, а не головой своей дурацкой куда ни попадя лезть. Сиди и кашу жуй, пока старший не вернётся.
Некоторое время мы сидели в полном молчании, и я пытался всеми силами удержать себя от какой-нибудь очередной глупости.
– Может ты и прав, старик. Всё равно другого выхода у меня нет, кроме как на месте сидеть.
– Энто правильно, энто хорошо. А ты в кости, случайно, не играешь?
– Ясно всё, зачем ты меня остаться уговаривал. Впрочем, почему бы и не сыграть разок.
Пожалуй, будь я немного более исполнительным, наверняка бы собрал себе побольше провианта и заперся в комнате, став дожидаться возвращения Августина. Но глупая обида на недомолвки и непонятный отъезд инквизитора сделали своё дело и, дабы развеять скуку, я целый вечер провел за игрой в кости, проиграв ушлому Джонасу полновесный золотой юстиниан, способный обеспечить тому вполне безбедную жизнь на ближайшие пару месяцев. Прежде чем идти в помощники к Августину мне стоило узнать о нем как можно больше, и тогда лишних проблем удалось бы избежать, но всё сложилось так, как сложилось, и ближе к полуночи за мной всё-таки пришли.
***
Сложно сказать, почему те, кому было поручено со мной разобраться, заявились так поздно. Возможно, это было связано с поспешным отъездом из Демберга всего командирского состава и большей части солдат капитула, а также, что немаловажно, Августина и подчиненных ему боевых братьев. Возможно, они дожидались, пока я выпью достаточно, чтобы потерять координацию движений, и тогда меня можно было бы взять голыми руками. Однако второй вариант был все же куда менее вероятным: троица бездоспешных и вооруженных только короткими мечами воинов ордена сама оказалась пьяна. Всё указывало на то, что встретить меня здесь они совсем не ожидали. Они буквально вломились в помещение столовой, где я и провел целый вечер, наслаждаясь царившей в ней прохладой, шумные и воняющие тяжелым перегаром, остановившись как вкопанные, едва завидев меня.
– Отойди, старик, – обращаясь к Джонасу, не слишком твердым голосом велел главный среди них, на лице которого красовался огромный лиловый синяк.
Джонас же, также немало набравшись, в первые мгновения даже не осознавал, что обращаются именно к нему, а потому никак не отреагировал на обращенную к нему «просьбу». Я же, кажется, мгновенно протрезвев, вскочил на ноги и схватился за оружие. Как ни хороша была моя военная подготовка, вопреки веяниям народного эпоса, где главные герои раскидывают врагов десятками, сотнями и даже тысячами, противостоять трем рослым, хорошо сложенным и, вероятно, закаленным множеством сражений воинам, судя по количеству шрамов на открытых частях их тел, без смертельной опасности для себя самого, я не мог. Несмотря на жуткий запах перегара, держалась троица вполне уверенно и, вероятно, исход предстоящей схватки для них казался не таким печальным, как это виделось мне.
– Положи меч, и никто не пострадает, – недобро усмехнувшись, снова заговорил главный из них, светловолосый, с уродливым шрамом через половину лица.
Я не стал отвечать. Просто потому что не мог. Горло перехватило судорогой и во рту стало сухо как в пустыне. Воцарившееся на некоторое время молчание было прервано очнувшимся наконец Джонасом. Выкрикнув нечто нечленораздельное, он вскочил из-за стола и невероятно проворно для своих лет умчался куда-то в сторону кухни. Одновременно с ним на меня бросились и пришедшие по мою душу солдаты, попытавшись сократить разделяющее нас пространство как можно быстрее и не дать мне скрыться. Удар меча, направленный мне прямо в лицо, я отбил лишь чудом, и ждать другого был уже не намерен. Извернувшись под немыслимым углом, я едва сумел разминуться со вторым мечом и чудом избежал падения, на котором бы драка тут же и закончилась. Учителя фехтования всегда говорили об одном: если врагов больше, чем один, сделай так, чтобы сражаться им приходилось по очереди. Принцип этот, простой и вполне очевидный, однако же, в тот момент оставался только лишь принципом. Я не думал ни о тактике, не продумывал стратегию боя, а делал лишь все, что могло спасти мою шкуру, совершенно неосознанно и отчаянно.
Перепрыгнув стол, сделав это, притом, спиной, я что есть сил рванул к двери, надеясь на то лишь, что за ней меня не будет поджидать еще несколько головорезов. Я сам не заметил, как всего за несколько секунд боя успел получить пару ранений, пусть легких, но, тем не менее, неприятных, одно из которых пришлось на ту руку, в которой я держал меч. Резко развернувшись в дверях, я мощно и, как мне показалось, молниеносно кольнул догонявшего меня в шею, но немного прогадал с расстоянием. Вместо смертельного ранения я лишь вспорол кожу и едва не проткнул нападавшему сонную артерию. И как же мне не хватило этого «едва». Но некоторого эффекта все же удалось добиться, поскольку один из убийц на какое-то время выбыл из схватки, испуганно пытаясь остановить текущую кровь, видимо, переоценив тяжесть своего ранения. В проходе просто невозможно было наброситься на меня вдвоем, и потому меня всеми силами стали пытаться вытеснить из этой более-менее выгодной позиции.
Какое-то время мне удалось держать это преимущество, поскольку по части поединочных боев я всё же превосходил напавшую на меня троицу, но вот опыта реального сражения у меня на тот момент, к сожалению, не было никакого. Несколько подлых и совершенно неожиданных для меня приемов со стороны противника, загорелого до черноты и ловкого как обезьяна, и я едва не лишился глаза: кровь из раны над бровью тут же заставила меня сощуриться и на мгновение отвлечься. Звонко щелкнула тетива, одновременно с этим звуком послышался предсмертный крик второго убийцы, который всё пытался пролезть через слишком узкий дверной проход вслед за нынешним моим противником. Мгновения растерянности мне хватило для того, чтобы подловить взглянувшего краем глаза на своего погибшего товарища «ловкача» и вонзить меч ему в сердце, прорубив ребра как бумагу. На этом бой можно было бы считать завершенным, если бы не последний из них, раненный мною в шею верзила. Тот, видимо, устрашенный смертью своих товарищей, словно безумный ринулся на меня, яростно размахивая мечом. В хаотичности ударов и притаилась его погибель, поскольку, потеряв сосредоточенность в пылу схватки и, тем хуже, предавшись отчаянию, он и обрек себя на смерть. После беглого обмена ударами последний из троицы, будто марионетка с обрезанными нитками, рухнул передо мной, заливая кровью утоптанную до состояния камня землю внутреннего двора.
Скорее по инерции, чем действительно из соображений безопасности, я быстро оттащил валявшееся посреди прохода тело и закрыл дверь на задвижку. Восприятие мое, всё еще измененное неожиданной битвой, постепенно стало расширяться, и через несколько минут я наконец смог более-менее адекватно оценивать обстановку. Загадочно ухмыляющийся Джонас нетвердой походкой приковылял к маленькому зарешеченному окну и опасливо выглянул наружу. Даже странно, что на шум не сбежались все, кто еще оставался в замке, а это, по словам старика, как минимум восемь человек, поскольку разгром получился вполне себе нешуточный.
– Чего дальше-то делать будем?
Я не сразу отреагировал на голос старика, поскольку боевой пыл всё еще удерживал мой слух от восприятия человеческой речи.
– Что делать?
– Я тебя об этом и спросил, глупая голова. Что ты мне вопросом на вопрос отвечаешь?
– Почему ты мне помог?
– А что мне оставалось? В моём гарнизоне непорядок, никто приказов бузить не отдавал. Так, стало быть, порядок нужно навести.
– Если их было только трое, нам очень повезло. Но на всякий случай нужно забаррикадироваться.
Дальнейшие события слились в моей памяти в один непрекращающийся кошмар, поскольку тех, кому позарез потребовалась моя голова, оказалось гораздо больше. Выглядело всё так, будто Августин бросил кролика в загон с волками, дабы посмотреть, не скрывается ли под мягкой белой шубкой зверь посерьезнее. Наверное, если бы не Джонас, старый, но крайне опытный арбалетчик, прошедший вторую и третью Мелькатские войны, переживший бойню под Кверитом, и уложивший на подходе двоих и ранив еще одного, этот бой уж наверняка стал бы для меня последним. О том, что у старика не просто так выгравирована на ложе арбалета золотая звезда Антартеса, я узнал много позже, когда отходил от шока, вызванного колотой раной в живот. Тяжелым закаленным болтам, выпущенным почти в упор, никакие щиты не помеха. Но нападавшие сообразили не слишком быстро, за что и поплатились. Единственным недостатком осадного арбалета в данном случае была лишь его скорострельность, и только из-за нее не удалось перебить их всех. Впрочем, нужно отдать врагам должное: они не испугались и не побежали, грамотно перегруппировались и быстро оказались вне зоны досягаемости. Дверь солдатской кухни, не рассчитанная на полноценную осаду, поддалась быстро, и остановил попытавшихся было ворваться нападающих только очередной болт, пробивший и щит и легкий доспех первого, кто попытал счастья заглянуть на огонёк. На что он надеялся, сказать трудно, поскольку умер воин на месте, не издав ни звука. И снова я оказался лицом к лицу с тремя недружелюбно настроенными солдатами, каждый из которых страстно желал поквитаться за смерть товарищей. Единственной здравой мыслью, пришедшей мне в голову, было не дать им добраться до Джонаса, занятого сложным взводным механизмом.
Но меня опередили: один из нападавших метнулся к старику так быстро, что я попросту не успел среагировать. Он перескочил через опрокинутый нами стол и выбросил в длинном прыжке свой меч, угодивший Джонасу прямиком в шею. Старик вскрикнул от боли и попытался было отступить, но только бессильно повалился на пол, хрипя и захлебываясь кровью. В полутьме, царившей здесь, я, тем нее менее, совершенно отчетливо увидел лицо того, кто убил старика: блеклое, как у снулой рыбы, отрешенное, похожее на маску. Я запомнил его до мельчайших деталей, начиная с зелёных полуприкрытых глаз и заканчивая недельной щетиной с проплешинами. Время для нас двоих в тот миг будто остановилось. Он не успел окончательно развернуться в мою сторону, не успел поднять щит, поскольку я уже почти настиг его. Кровавая ярость затмила мой рассудок, и я так до сих пор не смог понять, спасло ли это мою жизнь, или едва не свело в могилу. Остался только один враг, но в исступлении своём я совсем позабыл о нём. Ошибка эта едва не стоила мне жизни. Дальнейшие события пронеслись передо мной одной кровавой вспышкой, за которой вскоре пришла чернильная тьма.
Очнулся я от страшной боли в животе. Непонятно, сколько времени прошло, поскольку было всё так же темно. В воздухе стоял невыносимый смрад крови и смерти, и в этих потемках, рассеиваемых лишь отдаленным светом звезд, я смог разглядеть только лежащее неподалёку тело. Ужасно хотелось пить, и во рту чувствовался привкус меди, голова кружилась невыносимо. Каждое мое движение отдавалось страшной болью в рассеченных внутренностях, но я боялся не то чтобы прикасаться к тому месту, где разорванная туника насквозь пропиталась кровью, стекающей теперь на доски пола подо мной, но даже смотреть в ту сторону. В голову лезла только всяческая ерунда, сумбурные сцены то ли из жизни, то ли из снов, и я никак не мог заставить себя преодолеть боль, чтобы хотя бы зажать вспухшую кровоточащую рану куском ткани. Перед глазами упорно вставало лицо убийцы Джонаса, и больше чем себя мне было жалко старика, погибшего за меня. Никогда прежде мне не доводилось ни убивать, ни даже наблюдать за смертью, и разум мой, пораженный зрелищем бойни, вынужденный защищать свою жизнь как никогда прежде, буквально отказывал мне. Очень не хотелось умирать, и волна паники, накрывшая меня с головой, не давала трезво мыслить: я, кажется, что-то кричал и звал на помощь, корчился от боли и отказывался верить в то, что после подобных ран обычно не выживают. Я не хотел смотреть, но всё-таки пришлось: рана оказалась куда хуже, чем я предполагал прежде. Между пальцами упорно продолжали вылезать сизые мотки кишок, никак не желавшие оставаться внутри.
С трудом собрав все оставшиеся во мне силы, я поднялся на ноги, едва не потеряв сознание от боли и ужаса, добрался до кухни и принялся жадно пить из бочки с холодной водой, придерживая вываливающиеся внутренности второй рукой с той же невозмутимостью, с какой дамы обычно придерживают длинные полы одежды, поднимаясь по лестнице. Затем кое-как замотал рану найденным тут же полотенцем, и с трудом опустился на пол, почти моментально потеряв сознание. Перед тем как меня поглотила непроницаемая тьма, я вспомнил о необъятной поварихе, видимо, сбежавшей едва всё началось. Почему-то я очень надеялся на то, что она меня обнаружит и, быть может, позовет гарнизонного лекаря.
Глава 6
На далёком юге Хвилеи путник может увидеть загадочное явление: возвышающуюся до самых небес стену абсолютной черноты, протянувшейся от одного края нашего мира до другого. Никто не знает, что она на самом деле из себя представляет. Кто-то говорит, что за нею начинается царство мёртвых, кто-то, что это врата бездны, через которые в конце времен пройдут полчища демонов, призванных сокрушить человеческий род. Никто из тех, кто уходил во тьму, назад не возвращался. Одно известно точно: тьма эта наступает, и с каждым годом пожирает до пяти футов пустыни. Когда-нибудь, возможно, она поглотит весь мир.
Приор фемы Альбайед Кирилл, История Хвилеи, том 3.
Дождь, бесконечный дождь и сырость, затянутое серой пленкой небо и запах дыма. Вот чем запомнилось мне моё пробуждение, вызванное жуткой, пронизывающей каждую клеточку моего тела болью. Я не знал, ни того, где я нахожусь, ни сколько прошло времени, а весь мир сузился для меня до полыхающей огнем раны на животе, искры от которой разлетались невероятно далеко, вызывая вспышки боли там, где их прежде не было. Повязка постоянно мокла и сочилась гноем, смешивающимся с болезненным потом, от которого вся постель постоянно была мокрой. Хотя я не ел, меня непрестанно рвало желчью и кровью, и от желудочных спазмов я готов был умереть на месте, лишь бы прекратить эту пытку. Какой-то человек, лица которого я никак не мог разглядеть за пеленой страданий, четырежды в день менял смердящие бинты, ковырялся в ране, полоскал ее чем-то невероятно жгучим, и уходил, а я снова погружался в пучину бредовых видений и кричал от боли и отчаяния, пытаясь забыться хоть на минуту.
Яркие и очень запоминающиеся образы, посещавшие меня в то время, остались со мной на всю жизнь. К примеру, один раз я обнаружил себя парящим высоко над башнями Демберга, отчего-то опустошенного и покинутого всеми. Время клонилось к закату, и я отчетливо видел каждую тень, пролегавшую под бастионами крепости, каждую трещинку и каждый камешек именно так, будто и в самом деле оказался на высоте птичьего полёта в соколином теле. Всё казалось до невозможности реальным, и оттого расползающаяся с запада тьма была еще ужаснее. Было в ее движении нечто противоестественное и жуткое, вызывающееся подсознательный страх. В следующий момент я заметил в окне одной из башен тусклый свет, ставший более заметным с наступлением странной темноты. Несмотря на то, что уходящее за горизонт солнце еще вполне радостно освещало раскинувшуюся вокруг долину, тянущаяся с запада темнота пожирала краски света, протягивая свои щупальца к застывшей в безмолвии крепости. Оглядевшись, я не нашел собственного тела, будто вместо меня в вышине парил неосязаемый и невидимый дух, а тело моё… тело моё лежало в маленькой комнатке той самой башни, где одиноко горела свеча. Взглянув на себя со стороны, я едва смог сдержать крик ужаса: от меня прежнего практически ничего не осталось, один только разлагающийся вспухший труп, покрытый паутиной иссиня-черных вен. Но в теле этом я к своему изумлению всё же смог разглядеть жизнь, едва теплящуюся, но отчаянно цепляющуюся за последние ниточки, связывающие ее с этим миром.
Обернувшись, я наткнулся на сплошную стену черноты, обступившую замок со всех сторон. Из нее, точно живые, выползали уродливые слепые щупальца, беспомощно рыскающие вокруг. Были они блестящими, точно натёртые животным жиром, и каждое из них сочилось отвратительной жидкой тьмой, таявшей в последних лучах едва пробивающегося сверху солнца. Я разрывался между желанием немедленно броситься в смыкающееся окно небес у себя над головой и надеждой на спасение того, что, возможно, являло моё последнее физическое пристанище в этом мире. Страх, как и смыкающаяся надо мной темнота, загонял меня в ловушку беспомощности, лишая воли и стремления к жизни. Моё неосязаемое сердце билось так остервенело, что, казалось, вот-вот выскочит из неосязаемой же груди. Я разрывался на части, но никак не мог решиться действовать, до тех пор, пока не стало слишком поздно: тьма сомкнулась, и свет померк, осталось лишь неясное пламя свечи. Едва лишь я оказался внутри маленькой комнатки, как черное лоснящееся щупальце ударило всей своей немалой силой по основанию башни, отчего та содрогнулась, заметно накренившись. Следующий удар пришелся заметно выше, и башня дала крен, а свеча, стоявшая на прикроватной тумбочке, упала и покатилась на пол, потухнув и уступив место абсолютной тьме. Не выдержав натиска, всё строение стало заваливаться на бок, и в следующее мгновение острая боль пронзила всё моё существо. Я хотел закричать от ужаса и боли, но вот рта у меня не оказалось…
***
Я обнаружил себя лежащим на прикрытом соломой полу. Окно, затянутое мутной, безобразного качества полоской стекла, распахнуто во всю ширь, и створка его отчаянно хлопает на пронизывающем осеннем (а может быть, уже зимнем?) ветру. Тупая ноющая боль в животе, острая и пронзительная – в ушибленных падением с кровати конечностях и затылке. Но я не чувствую, как взбухает на моей голове довольно-таки внушительная шишка, я весь сосредоточен только на моей смертельной ране, представляющейся теперь чудовищного вида багровый рубец, идущий от пупка к ребрам. Кожа вокруг него красная и воспаленная, малейшее прикосновение к ней болезненно, и кажется, будто во мне вскипает вулкан, а рубец этот – его зашитое жерло, сквозь которое, когда давление достигнет критической отметки, вырвутся облака пепла и лавы.
С трудом мне удалось найти в себе силы подняться на ноги. Не знаю, сколько недель и даже месяцев мне довелось провести на этом смертном ложе, однако за это время мышцы мои превратились едва ли не в кисель. Я сильно похудел, и, пожалуй, если бы мне довелось сейчас увидеть собственное отражение, не удержал бы вскрик ужаса. Кое-как, превозмогая тошноту и головокружение, я забрался на кровать и попытался прикрыть отворенное бушующей стихией окно, однако обнаружил, что задвижка на нем оказалась оторвана. Холод пробирал до костей и, хотя был весьма приятным для моей воспаленной плоти, всё же заставлял меня дрожать и искать тепла.
В мыслях моих пребывала странная пустота. Я будто смотрел на себя со стороны и думал: «Что же этот нелепый персонаж предпримет теперь?». Очень сложно было на чем-то сосредоточиться, кроме физических страданий, которые представляли собой какофонию различных неприятных ощущений, от которых хотелось закрыться, убежать, умереть, в конце концов. Душа моя отчаянно жаждала облегчения, прекращения мучений, длящихся, казалось, целую вечность, но я ничем не мог ей помочь, у меня не было ничего, кроме надежды на то, что в один прекрасный день я проснусь и буду чувствовать себя так же, как и прежде. Поэтому я не нашел ничего лучше, чем снова лечь в постель и укрыться изрядно попахивающим одеялом. Тьма заботливо окутала мой разум, и я будто бы исчез из этого мира.
Следующее моё пробуждение оказалось гораздо более приятным, чем все предыдущие. По крайней мере я больше не испытывал ощущения, будто живот мой набит раскаленными камнями. Тошнота, мой вечный спутник, почти ушла, и в мыслях моих поселилась отчетливая надежда на скорое выздоровление. Я наконец смог разглядеть того, кто всё время моей болезни терпеливо заботились о моих бренных костях.
Угрюмый иноземец, единственный, кто запомнился мне во время продолжительного пребывания в забытии, оттого, видимо, что образ его выделялся даже среди бредовых видений моих снов. Макушкой он доставал почти до потолка моей маленькой комнатки, до которого, по моим прикидкам, я сам мог достать рукой, лишь как следует подпрыгнув. Лицо его, черное и заросшее густым волосом, тем не менее, выглядело злым и обиженным. Лекаря звали Павлом, что, в общем-то, являло собой полную противоположность тому его росту. Не было у него ни фамилии, ни истории, которую он мог бы рассказать, поскольку был он совершенно нем. Зато дело своё он знал просто отлично, и, по всей видимости, именно благодаря ему я не отправился в тихие чертоги, а отделался, можно сказать, только лёгким испугом.
Когда я окончательно пришел в себя, меня навестил Августин. На угрюмом лице его читалась такая сосредоточенность, что, казалось, стоило ему хоть на мгновение расслабиться, и весь он тут же развалится на составные части.
– Я столько раз наблюдал, как умирают люди с подобными ранами, что уже сбился со счету. Но еще ни разу мне не довелось видеть выздоровления.
– Я чувствовал бы себя гораздо лучше, если бы не оказался запертым в этом замке с десятком не слишком дружелюбно настроенных по отношению ко мне убийц.
Слова давались мне достаточно тяжело, и после каждой произнесенной фразы мне приходилось брать паузу, будто после подъема на достаточно крутой взгорок.
– В том нет моей вины. Не тебе одному пришлось пострадать.
– Быть может, уже настало время всё рассказать? – с надеждой в голосе вопрошал я.
– Проверку твоих боевых навыков и выживания ты прошел блестяще, но вот сообразительности тебе явно не достаёт.
– Я уже понял, что внутри ордена произошел раскол. Не ясен мне лишь смысл всего происходящего
– Мне тоже. Но подсказка кроется в тех убийствах, которыми ты пытался заниматься. Я подчеркну слово «пытался», поскольку дальше досужих домыслов ни у тебя, ни у твоих приятелей дело бы так и не зашло. И даже не из-за того, что у вас мозгов не хватает, а просто потому, что вы не знаете, где и что искать, а также, у кого спрашивать.
– Убийца – человек из ордена?
– Он не один. Есть и те, кто с орденом вовсе не связан.
– В этом замешан главный дознаватель?
– Естественно. Пусть и косвенно.
– И что теперь?
– Теперь, когда переговоры не состоялись, время взывать к голосу закона. Старый Калокир, по мнению многих, перешел черту дозволенности.
– Не хочешь ли ты сказать, будто настало время избрать нового Великого магистра? – осторожно осведомился я.
– Разумеется. Но до этого еще далеко.
Я хотел было разразиться градом вопросов, но Августин вовремя пресек их. Во мне не более не осталось сил даже для злости, и потому я не стал настаивать, позволив Цикуте и дальше хранить свои тайны. Столько, сколько он пожелает.
– Набирайся сил, пока есть время. Скоро нам предстоит дальняя дорога.
– Куда же?
Но Цикута, как и прежде, не удостоил меня ответом. Он развернулся и ушел, оставив меня в тяжких раздумьях. Я так и не вытряс из малословного инквизитора причину совершенного на меня покушения, не смог даже вызнать ни единого факта о сложившейся ситуации, а всё, что мне оставалось – лишь покорно лежать в постели и ждать непонятно чего. Августин, как мне тогда казалось, просто использовал меня для получения поддержки одного из самых влиятельных патрицианских родов Стафероса и, возможно, хотел попросту спровоцировать покушение, дабы навлечь на убийц гнев моего дома. Отец, при всем его небрежении мною, не остался бы в стороне, и его влиятельность и силу Августин мог бы использовать против своих оппонентов. К такому умозаключению я пришел спустя многие дни, проведенные в безделье. Именно поэтому он не ответил ни на один из моих вопросов, именно поэтому игнорировал и водил за нос. И только много позже я смог осознать настоящие его мотивы, которые, от этого осознания, не стали менее странными, чем казались на первый взгляд.