– За всё нужно платить, Маркус. Но не за всё до̀лжно платить так, как от тебя того требуют. Я, ты, все мы сражались не ради денег, не ради славы и не ради власти. Те, кто намеревался получить именно это, сейчас здесь, в темнице, пожинают плоды своей необузданной гордыни. Орден – это не просто скопление людей, разделяющих власть и влияние, распихивающих по карманам золотые юстинианы. Это та опора, одна из немногих, на которых держится сама империя. Далеко не все понимают эту очевидную истину.
С этим я мог бы вполне поспорить, но делать этого, разумеется, не стал. Августин видит во всех моих действиях некую божественную направляющую, и пусть видит дальше, поскольку невозможно поручиться, как именно поступит инквизитор, стоит ему убедиться в обратном.
На третий день мне удалось оказаться в камере Трифона. Человек этот уже более не походил на самого себя, превратившись в некое ужасающее подобие человека. Но он был одним из немногих, кто еще не сломался, продолжая посылать проклятья на своих палачей. Мне даже удалось добиться того, чтобы остаться с ним наедине и поговорить, хотя бы несколько минут.
– А что ты здесь делаешь? Ужели ты окончательно перекинулся на его сторону?
– Я всегда был только на своей стороне.
– Ты остался таким же глупцом, каким я тебя помнил. Ты либо с ним, либо против него, а третьего не дано.
Говорил он медленно и сильно растягивал слова. Оба его глаза заплыли, и, кажется, меня он видеть уже не мог, но чутко реагировал на каждый шорох, поворачивая голову в ту сторону, откуда доносился звуки моих шагов.
– Зачем ты пришел ко мне? Решил навестить старика?
– Калокир погиб в пожаре или его убили?
– С чего ты решил?
Окровавленные губы Трифона растянулись в подобии улыбки, обнажая остатки зубов.
– Многие так говорят. В том числе и я сам.
– Он умер спустя три недели после пожара. Просто удивительно как в его обугленном теле столько времени еще теплилась жизнь.
– Я мало что помню о том времени, что провёл здесь, перед пожаром и после него.
– Неудивительно. У тебя была лихорадка, а когда в очередной раз тебе принесли еду, ты попросту исчез.
– У меня совсем другие воспоминания.
– Тебя это удивляет?
– Мне казалось только, будто я чуть было не умер.
– Тебе много чего казалось.
– Например?
– Прошу, дай мне воды.
Напившись, Трифон будто забыл обо всех проблемах, став куда более словоохотливым.
– Я не сидел у твоей кровати, и знаю только со слов других. Ты умирал в тот день, когда случился пожар, и Авл, доктор, который тебя выхаживал, говорил, будто жить тебе осталось от силы день или два. Ночью у тебя началась агония, а потом… потом стало не до тебя. К утру же ты просто исчез.
В словах его чувствовалась странная весёлость. И тон голоса и манера его речи даже не напоминали его прежнего, будто из Трифона раскаленными щипцами вытащили часть его прежней личности. Он продолжал болтать, но я его уже не слушал, полностью погрузившись в собственные мысли, из которых меня вырвала фраза, произнесенная совсем тихо.
– Убей меня.
Лицо Трифона мелко затряслось, будто от сильного страха, а один глаз приоткрылся настолько, чтобы можно было различить окровавленный зрачок, бегающий из стороны в сторону.
– Не могу.
– Я ведь не сделал тебе ничего плохого. Я всегда закрывал глаза на то, какой ты никчемный идиот! До самого конца именно я пытался удержать тебя от этого конфликта, от Калокира и от Цикуты. И от той участи, что постигла всех жертв Гая Элагабала!
– Но об этом ты мне так ничего и не рассказал, хотя прекрасно понимал, что запретный плод сладок, и рано или поздно я добьюсь своего. Одного только я так и не понял: в чем же был смысл убивать этих людей? Особенно таким изощренным способом.
– У Калокира было видение! Голос приказал принести в жертву девять грешников, дабы Антартес обратил взор на землю свою.
– Элагабал – магистр боевого корпуса инженеров. Каким же образом он оказался в этом замешан?
– Голос говорил не только с Великим магистром, но и с ним, даже со мной. Он же велел уничтожить Иеремия и его людей, принести их в жертву за их гордыню. Но затем он превратился в шепот, а после смерти Великого магистра и вовсе исчез. А Элагабал, насколько мне известно, сбежал еще задолго до возвращения Цикуты.
– У меня еще столько вопросов, но время наше, боюсь, уже истекло.
– Убей меня, убей прежде, чем палачи вернутся в камеру. Просто дай мне одно из звеньев, – Трифон покосился на золотой браслет на моей руке, – ночью я вдохну его и, надеюсь, уже не выдохну.
– Ты уверен, что сможешь сделать это?
– Мне нечего терять. Я прекрасно понимаю, что просто так ты убить меня не сможешь, а если к утру обнаружат мое бездыханное тело, никто и не подумает, будто в Чертоги мне отправиться помог кто-то, кроме палача.
Я молча кивнул и, отстегнув самое крупное из звеньев, положил его Трифону в рот. Сумасшедшая улыбка тут же расчертила его лицо. Не став больше задавать вопросов, я покинул камеру. Своего бывшего наставника я видел в последний раз.
***
Я уже говорил, что Августин был великим человеком своего времени? Несомненно. А великие свершения, как правило, выстроены на большой крови. Когда двести тридцать семь признаний оказались подписаны, свершился суд, на котором, казалось, присутствовал почти весь Стаферос. Я всё еще не мог поверить в происходящее. Потребовалось всего пять дней, чтобы двести тридцать семь человек, большая часть из которых даже представить не могла, что жить им осталось всего несколько дней, оказались на костре. В сенате поднялся страшный вой, и каждый день пороги капитула обивали сотни ног, грозящие неминуемой и скорой расправой над Цикутой за тот произвол, который он устроил. Однако весь этот шум не смог предотвратить неизбежного, и десятки пылающих костров осветили небо над Стаферосом, одновременно с криками сотен тех, кто заживо сгорал в их ненасытном пламени.
На седьмой день я смог вырваться из этого безумия, и первым делом направился к брату, который, как оказалось, всё это время ждал моего визита.
На этот раз он был совершенно трезв, и глаза его, обыкновенно залитые дурманом, лихорадочно блестели. В них можно многое было прочесть, начиная с удивления и заканчивая яростью, и вся эта гамма эмоций в тот час оказалась обращена на меня, будто это я устроил показательную экзекуцию, отправив на костер без суда и следствия без малого две сотни человек.
– Он с ума сошел! Он обезумел! Ты видел? Что он сотворил!
– Вы сами способствовали тому, что сейчас происходит. Неужели ты думал, будто он позволит вот так просто развалить орден?
– Как будто ты сам мог! Не говори мне, что не знал о его планах.
– Я не знал. Но должен был догадаться.
– Ты хоть понимаешь, чем это всё обернется? Нет, не понимаешь. Приоры – не безродные дворняги, которых можно забить палками и бросить в ближайшей канаве, это одни из самых влиятельных людей империи. Когда все отойдут от шока, полетят головы.
Виктор наконец перестал ходить из угла в угол и встретился со мной взглядом. Его лицо показалось мне сильно осунувшимся и каким-то незнакомым.
– Сомневаюсь, что Августин не предусмотрел этого, – спокойно ответил я, – у него наверняка есть какой-то план, согласно которому он и действует.
– Этот его план рушит все наши договоренности. Казнь приоров – это безумие, это… нарушение закона, в конце концов. Когда из Мельката вернутся боевые подразделения ордена, на костер отправится уже сам Августин.
– Значит, у него есть все основания полагать, что этого не произойдет. Почему бы тебе самом, в таком случае, не переговорить с ним о ваших, как ты это сказал, договоренностях. Или ты хочешь, чтобы это сделал кто-то, кто стоит к нему несколько ближе? Тот, кто является залогом дружеских отношений?
– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.
– Что за договоренности, о которых ты только что говорил?
– Это не твоего ума дело! На кону стоит величие нашего дома, а ты…
– А я об этом ничего не знаю! Если это не моего ума дело, то и разговаривать нам с тобой больше не о чем.
Развернувшись, я направился прочь, но мой расчёт всё-таки оправдался.
– Стой.
В его голосе слышалось столько ярости, что я невольно испугался за свою жизнь. Всё-таки в доме брата были не только слуги, но и личная гвардия, которая по одному слову Виктора могла остановить меня и силой. А учитывая, что брат непонятно сколько времени не принимает свои «целебные зелья», рассчитывать на адекватные действия с его стороны было бы непростительно опасно.
– Прости.
От второго его слово, произнесенное с совершенно противоположной интонацией, оказалось куда более действенным. Я остановился как вкопанный, поскольку никогда прежде не доводилось мне слышать от него ничего подобного. В нашей семье вообще не принято было просить прощения. «Что сделано, то сделано», – как говорила моя любезная матушка. И потому все обиды росли в каждом из нас на протяжении жизни как сталактиты в тёмных пещерах.
– Нам нужно многое обсудить, – разорвав неловкое молчание, Виктор подошел ко мне почти вплотную и положил толстые руки свои мне на плечи, будто всё еще опасаясь, что я убегу, – очень-очень многое. Но не здесь. Давай для начала перекусим и выпьем вина, чтобы я мог собраться с мыслями. В последнее время они у меня с ними полный разлад.
– Ты разве перестал приводить их в порядок привычным способом?
– Перестал. Но теперь от открывшейся мне ясности жизни умереть хочется, так что лучше не напоминай мне об этом.
Теперь-то мне стало понятно, почему Виктор показался мне таким незнакомым. Его движения, манера речи и даже черты лица, лишенные привычного воздействия дурмана, претерпели сильные изменения. Он более не растягивал слова и коверкал предложения, будто пытаясь создать из каждого какую-то одному ему ведомую балладу. Он не прятал взгляд и смотрел прямо. Глаза, прежде напоминающие чёрные озёра, снова одели зрачки в серебряные кольца радужек. Впрочем, теперь движения его стали слишком резкими и нервными, а губы и пальцы были нещадно ободраны, отчего выглядел он едва ли не хуже, чем раньше.
За трапезой, приготовленной будто бы на два десятка человек, Виктор яростно пожирал блюдо за блюдом, переключив, по всей видимости, одну свою зависимость на другую. Слуги едва поспевали убирать за ним. Наконец, насытившись, он откинулся на лежанку с кубком вина в руке и велел всем убираться вон. Наскоро очистив стол, слуги удалились, и мы вновь оказались наедине. Начиналась весна, и в триклиний пробивались теплые солнечные лучи, но двери и окна, ведущие в сад, оставались закрытыми, препятствуя холодному ветру. В отличие от открытого триклиния в северной части виллы, в котором Виктор обычно наблюдал за ходом небесных тел, этот был совсем небольшим и изолированным от остального дома. К нему вели два крытый коридора, один – для слуг, и другой – для гостей, и со всех сторон расстилался буйнорастущий сад, какие обычно любил брат.
– Знаешь, я приказал разрушить место своего привычного обитания. Эта дыра в потолке меня в итоге совсем доконала.
– Отчего же?
– Я так долго вглядывался в небесную бездну, что моё юношеское чувство бессмертия наконец покинуло меня. Помнишь, как мы однажды говорили об этом? Я называл все дела наши несущественными и сиюминутными, пока не осознал, что сам я такая же песчинка в этой бесконечности. И мне стало страшно. Я подумал: «На что же я трачу свою жизнь?».
– Это, безусловно, очень интересно, но не мог бы ты перейти к сути. Ты ведь не намерен в очередной раз рассказать мне о смысле бытия?
Я ожидал вспышки гнева, какие обычно происходили с братом, стоило вклиниться в его монологи о жизни, но на этот раз он будто этого и не заметил. Он выглядел скорее потерянным и обессиленным, как будто мысли в его голове никак не желали приходить в порядок.
– Право, не лучшее сейчас время для разговоров, но другого выхода нет. Голова у меня уже третий день раскалывается, и, чувствую, завтра лучше не будет.
– Это ведь идея отца, отдать меня Августину как залог?
– Скорее, это требование самого Цикуты.
– Вот как?
– Наверняка инквизитор уже рассказал тебе о том, для чего дом Кемман поддерживает его. Впрочем, рано или поздно ты бы все равно узнал об этом. К счастью, это произошло тогда, когда нужно, иначе бы Цикута мог и не совладать с армией бедолаги Гордиана, решив держать осаду, забившись в свою нору. Однако теперь это уже не важно.
– Отец так жаждет примерить золотой венок?
– О нет, трон он уготовил своему любимому сыну. Я думаю, ты знаешь, о ком идет речь.
– У Фирмоса и вправду больше прав на этот трон, не зря же отец женился на племяннице покойного императора.
– Этот болван Цикута, должен был занять место Великого магистра, тем более что у него была поддержка совета приоров. А теперь, когда все они мертвы, он настроил против себя не только Церковь, но и всех тех, кто прежде выступал против Калокира, устроившего бойню в Клемносе. Тупой фанатик.
– И ты думал, будто я в курсе всех его планов? Единственное, о чем мне удалось узнать – это о намерениях отца, и то лишь тогда, когда всё уже свершилось. Скажу лишь одно: надеяться на то, что Цикута выполнит уговор, пустая затея, потому как даже за всё золото мира не будет он верен никому кроме ордена и бога.
– Отец…
– Отцу придется подавиться. Эта кость в его глотку не пролезет.
– Однако так резок ты стал. Сложно тебя нынче узнать.
– Тебя тоже.
– А как же семья? Ты теперь возжелаешь на вольные хлеба уйти, когда всё стало известно?
– Вовсе нет. Если за содеянное Цикуту не отправят на костер и не сорвут все регалии, по крайней мере одному человеку из нашей семьи он поможет возвыситься. Конечно, это будет не Фирмос и не отец, но всё же.
Виктор сидел, раздумывая над чем-то, и старательно жевал нижнюю губу. Вряд ли он поверил моим словам, скорее, они стали для него надеждой на утешительный приз. Отец будет в ярости, и с этим ничего не поделаешь, и в полной мере за этот промах он спросит именно с Виктора, который вовремя не вмешался и не остановил бойню. А ещё, по всей видимости, он просто не знал, что предпринять, и во взгляде его будто бы читалось: «Давай же, скажи что-нибудь!». Как поступить с тем, кто пренебрег всеми договоренностями, получив при этом всю затребованную помощь, не отдав ничего взамен? Ответ слишком очевиден. Но возможно ли как-то исправить ситуацию?
– Я поговорю с ним и попробую решить дело миром.
– В противном случае его придется устранить, потому как другого шанса уже не будет. Жаль только затраченное время и средства.
– Августин – слишком опасная фигура, и им нельзя управлять.
– Поэтому у отца есть запасной план.
– И в чём он заключается?
– К сожалению, меня он в него решил не посвящать. Видимо ожидал этого промаха, хотя и надеялся на лучшее.
– Вполне в его духе.
– У тебя будет день в запасе. После этого я сообщу обо всём отцу.
– Большего я и не прошу.
На этой невеселой ноте мы и распрощались. Впервые за всё время, сколько я знал Виктора, он снизошел до того, чтобы проводить меня и обнять напоследок. Впервые глаза его были чисты от дурмана. Естественно, я понимал, что это ненадолго, и рано или поздно ему захочется вернуться в безоблачный мир грёз. Но я был рад и такой малости. Однако радость эта длилась недолго, поскольку разум мой вскоре оказался целиком и полностью занят предстоящим разговором с Цикутой. Был ли у меня шанс изменить хоть что-нибудь? Навряд ли. Но попытаться всё же стоило.
Глава 18
Великий магистр ордена избирается сроком на пять лет на большом совете. Решение о снятии полномочий также принимает совет или же сам император.
Из Устава ордена Антартеса.
Город гудел как разворошенный улей. В отсутствие императора всю полноту власти принял сенат, который, однако же, ничего не мог поделать с разбушевавшимся инквизитором. Не мог, потому как дела церкви и ордена мог регламентировать только сам император. В ордене же царил полнейший хаос, и справиться со своими внутренними делами он уже не мог, поскольку Великий инквизитор, преставившийся в самом начале войны с Ахвилеей, так и не был выбран, а единственный инквизитор первого ранга преподобный Варфоломей сейчас был далеко на вражеской территории, занимаясь своими прямыми обязанностями. Великий магистр мертв, Великий маршал убит, малый совет отправился на костёр, как и совет приоров. Соответственно, унять Цикуту до тех пор, пока император хотя бы узнает о случившемся, будет некому.
Остатки гвардии, вигилы и местное ополчение на всякий случай были приведены в военное положение, опасаясь уже любых действий со стороны Августина, воины которого теперь полностью контролировали капитул Стафероса. Мне же без всяческих происшествий удалось проникнуть внутрь, вызвав лишь пару внимательных взглядов стражи. Невольно подняв голову, я заметил обгоревший и обрушившийся шпиль цитадели, к ремонту которого так и не приступили, успев убрать только обломки и мусор, оставшиеся от пожара. По всей видимости его восстановлением теперь займутся не раньше, чем определится новый глава ордена.
Во внутренних покоях всё по-прежнему, несмотря на прошедшие перестановки. Только количество вооруженных людей увеличилось. Не успел я сделать и двух шагов, как наперерез мне бросился брат Экер, позади которого маячили еще несколько фигур моих бывших коллег.
– Брат Маркус!
Меньше всего мне сейчас хотелось это испещрённое прыщами лицо, но Экер, моментально преодолев разделяющее нас расстояние, вцепился в меня как клещ.
– Они брата Игнатия и брата Вита схватили, и увели в подвалы!
Я смутно помнил этих двоих, такие же младшие члены кабинета, занимающиеся мелкой работой и выполняющие поручения старших наставников. Только им, в отличие от светских братьев, должных приобщиться к делу ордена и быстренько отправиться покорять вершины карьерной лестницы, в силу своего происхождения путь наверх был практически закрыт. И Игнатий и Вит уже разменяли вторую дюжину лет, пребывая при этом еще и в роли прислуги у высокопоставленных братьев кабинета. В общем, до жизней их мне не было никакого дела, однако Экер выглядел очень испуганным.
– За что же их так? – стараясь выглядеть максимально бесстрастно, поинтересовался я.
– А за что всех остальных? Просто схватили и увели. Ты ведь теперь из людей Цикуты, так что должен сделать хоть что-нибудь. А еще ты должен мне услугу, не забыл?
– Не забыл.
Я зло стиснул зубы, припомнив это уже забытое недоразумение. Кто они ему, в конце концов, чтобы пытаться вырвать этот кусок мяса из пасти такого бешеного пса как Цикута?
– Хотя бы задержи экзекуцию, пока император не вернётся и не отправит Цикуту на плаху.
– И меня вместе с ним?
– Я не это имел в виду…
– Почему ты так радеешь за их жизни? Они и медной монеты не стоят, особенно теперь. А будешь совать свой нос куда не следует, вскоре и сам отправишься вслед за ними.
Экер отпрянул, будто обжегшись, и посмотрел на меня уже совершенно другим взглядом. В его взгляде явно читался испуг, перемешанный с чем-то похожим на разочарование.
– Это ведь наши братья, они ни в чем не виноваты, я точно знаю.
– Ты прав, братьев у меня двое, вот только ни одного из них не зовут Игнатием или Витом. Отчего ты так уверен в их невиновности? Тебе, в таком случае, тоже стоит дать показания, и рассказать обо всём людям Цикуты.
Тут в разговор вступила группа поддержки Экера, всё это время безмолвной тенью стоявшая за его спиной. Четверо будущих дознавателей, с которыми я был мало знаком, и имена которых я практически забыл. Один из них, кажется, и вовсе собирался пойти по стезе тех, кто сейчас должен был мило беседовать с «братьями» Экера.
– Давай отойдем немного в сторону и поговорим без лишних ушей, – обратился ко мне один из них, высокий темнокожий каддарец, – прошу тебя.
Последняя фраза прозвучала почти умоляюще, но я сразу насторожился, будто опасаясь того, что они заведут меня за угол и перережут горло. Неспроста эта компания собралась тут, и не о благополучии своих названых братьев печётся Экер. Хотя этот-то, может, как раз об этом и думает.
– Игнатия с Витом не просто так на допрос забрали, в этом ты прав, – продолжал всё тот же каддарец, когда мы наконец добрались до чьих-то апартаментов, закрывая за собой дверь, – эти двое пытались отравить Цикуту и его ближников.
– Тогда мне тем более нет резона помогать им.
– Помогая им, ты поможешь и нам, вот в чём всё дело.
– Если дело дойдет до пыток, они сдадут нас с потрохами, и тогда уже наша очередь будет идти на костёр, – вмешался в разговор второй, которого звали, кажется, Ма̀ксимом.
Голос у него заметно дрожал, в большей степени от возбуждения, чем от страха, и в тёмных глазах горел какой-то нехороший огонёк. Максима я знал достаточно хорошо, как знал и его не слишком здоровый нрав, благодаря которому он и заслужил свою дурную репутацию.
– Вы пытались убить Августина и его сторонников, а теперь говорите обо всем этом со мной, да еще и просите помощи. В своём ли вы уме?
Рука моя непроизвольно легла на рукоять меча. У остальных при себе не было никакого оружия, по крайней мере, на виду, и это немного успокаивало.
– Жизнь за жизнь, так сказать, – отстранив своего взволнованного товарища, пояснил каддарец, – помнишь ли ты, как оказался за стенами города в ту ночь, когда в капитуле произошел пожар?
– Не особо, – уклончиво ответил я, еще не предполагая, к чему он клонит.
– Трифон приказал тебя отравить в тот день. Когда об этом узнал наш любимейший брат Экер, ты уже принял первую дозу, которая почему-то тебя не убила. Если бы не мы, на следующий день в твоём завтраке принесли бы еще одну, и ты бы уже точно отправился к праотцам. У тебя начался бред и лихорадка, ты стал зачем-то требовать какие-то цимбалы и порывался отправиться к покоям Великого магистра, затем и вовсе стал убеждать нас, будто из туалета вот-вот должны вылезти какие-то бандиты. Мы не знали, что с тобой делать, поэтому попытались спрятать, хотя бы до тех пор, пока яд тебя либо окончательно не прикончит, либо ты не выздоровеешь.
– Короче говоря, – закончил рассказ Максим, – в определенный момент ты попросту исчез. В связи с этим у меня, конечно, к тебе много вопросов, но я рад, что ты всё-таки жив.
– И где же вы меня прятали?
– В покоях Великого инквизитора, упокой Антартес его душу.
История эта проясняла достаточно многое, отсеивая ту мистическую часть, которой приходилось довольствоваться прежде. Бред, галлюцинации и фантасмагорические сны, ничего более. По крайней мере я теперь знал, что не сошел с ума, если, конечно, всё здесь сказанное является правдой. По счастливой случайности покои Великого инквизитора находились рядом с тем местом, через которое должна была проникнуть группа Цимбала. Но что же произошло в действительности той ночью? Встретился ли я с этим головорезом?
– Пыльца лунницы – вещь неприятная, и всё бы выглядело так, будто ты сгорел от воспалившейся раны. Впрочем, еще удивительно, что ты не сломал шею, скрывшись от нас.
– Но почему вы вообще решились меня спасать?
– Меня удивляет твой вопрос, брат Маркус.
Только взглянув в бесконечную синеву глаз Экера, я понял, что вопрос этот явно лишний. Несмотря на то, что человек этот всегда был мне крайне неприятен, он же, в конечном счёте, спас мне жизнь. Если так оно и есть, я теперь действительно обязан помочь им. пусть даже они и злоумышляют против Августина.
– Почему бы вам просто не сбежать подальше от того, кого теперь вы уже сами пытались отравить?
– Проблема в том, что нынче выход из капитула всем, кто не имеет особого разрешения Цикуты, запрещен. Как, собственно, и вход, если ты не заметил, у нас тут военное положение.
– Как же тот путь, которым ушел я сам?
Все пятеро переглянулись, не понимая, о чем речь, и снова посмотрели на меня.
– Вероятно, это был туалет рядом с тем местом, где вы меня оставили. У меня есть все основания полагать, что именно через него мне и удалось покинуть капитул, потому как, направляясь сюда, именно через него я намеревался бежать. Благо, им уже давно никто не пользуется.
– Мне туда не пролезть, как и брату Экеру, – покачал головой каддарец, не выказав и тени брезгливости, – конечно, собственная жизнь дороже возможности искупаться в дерьме, но туалеты в капитуле делали специально так, чтобы максимально усложнить задачу тем, кто захочет через них войти или выйти. Через эту трубу с нашим телосложением не протиснуться, даже если обмазаться маслом. У этой троицы, впрочем, должно получиться.
– Оставим этот дерьмовый вариант напоследок, – судорожно рассмеявшись на собственной остротой, вмешался Максим, – ты не мог бы замолвить за нас словечко перед преподобным?
Каддарец презрительно скривил губы, по лицам же остальных явно можно было понять, что этот вариант они считали полнейшим безумием. Я и сам это прекрасно понимал, памятуя, с каким бесстрастным лицом Цикута наблюдал за тем, как с его недавнего друга Соломона живьем сдирают кожу. С другой стороны, если инквизитор еще не до конца обезумел, казнить остальных он не будет, поскольку добавлять себе врагов в лице их благородных и влиятельных семейств – это уже сверх всяческой меры. К спасению ордена казнь пятерых юнцов уже не имеет никакого отношения. Однако в этом я был совершенно не уверен.
– Я что-нибудь придумаю, – заключил я, – а теперь мне пора.
– Ты с НИМ говорить будешь? – с каким-то трепетом в голосе удивился Экер.
– Да, брат мой.
Казалось, они ни за что меня не отпустят, пока я что-нибудь не придумаю, но обошлось. Я понимал, что лучшим вариантом тут действительно был побег через туалет, поскольку договариваться с Цикутой – что играть с огнём. На что они вообще рассчитывали, покушаясь на его жизнь? Вероятно, надеялись таким образом возвыситься, когда всё уляжется. Впрочем, у них я этого так и не спросил. Через несколько минут я уже стоял в дверях приемного зала, где теперь обитался Августин, с замиранием в сердце наблюдая за выверенными движениями инквизитора, механически подписывающего одну бумагу за другой.
***
– Проходи, сын мой, садись, – тоном, близким к дружелюбному, приветствовал меня Августин.
Я так и поступил, в уме всё еще пытаясь придумать, какие же слова говорить этому человеку. Теперь я уже не был так уверен в том, что знаю, какие мысли бродят у него в голове, и не произойдет ли со мной того же, что и с преподобным Соломоном. Цикута же, облачившись в серую рясу, побрившись и подстригшись, выглядел подобно истому праведнику, но я-то знал: внешность его обманчива. Во взгляде его, тяжелом и почти непереносимом, виднелась подлинная натура человека, желавшего повелевать людьми, который превыше всего к тому же ставит собственную веру и собственное же этой веры понимание. Распробовав один раз всю полноту власти, не ограниченную почти ничем, он даже будто переменился, хотя заметить это было сложно, лишь по незначительным деталям. Разбросанные по столу письменные принадлежности, чернильное пятно на рукаве: всё то, что прежде контролировалось им с маниакальной старательностью. Некая правильность его действий и навязчивые ритуалы будто бы исчезли, и со стороны стало казаться, что передо мною и вовсе обычный человек.
– Я так понимаю, твой брат не пришел в восторг от моих решений?
Августин сформулировал это скорее как факт, нежели вопрос. Я был абсолютно уверен в том, что инквизитор состоит в очень плотной переписке как с Виктором, так и с отцом, и потому прекрасно осведомлен о настроениях моей семьи.
– Он, скорее, в растерянности. Кажется, договорённости с твоей стороны соблюдены не были, а сожжение приоров – чистое безумие. Ещё он полагает, что в скором времени и тебя постигнет та же участь.
– Ты и сам, как мне кажется, гадаешь, что же последует дальше? Император прибудет в город примерно через четыре дня, а до того он отправит приказ о заключении меня и всех, кто причастен к казни старейшин и членов малого совета ордена, под стражу. Затем, я полагаю, с войны будет выдернут преподобный Варфоломей, а после – учинён суд над всеми нами. Так ведь?
Я неуверенно кивнул, пытаясь понять, к чему клонит инквизитор. Августин либо совсем опьянел от власти, либо уверен в правильности своих действий, причем уверен небезосновательно. Я уже успел убедиться: Цикута совсем не дурак, и даже фанатичность его, порой кажущаяся совершенно бестолковой, таковой только кажется.
– Но ты не знаешь и ещё кое-чего. Старик Варфоломей, не далее как неделю назад умер в собственной постели, уснул лицом в подушку и уже не проснулся.
В глазах Цикуты читалось скрытое торжество, как будто он наслаждался каждым словом, произнесенным передо мной. Он выглядел подобно актёру, раскрывающему зрителю неожиданный для него поворот событий.
– А наш малолетний император, гуляя вместе с матерью по набережной Текрона, поскользнулся, упал в воду, да и захлебнулся.
– Надо полагать, его мать, обезумев от горя, последовала за ним?
– Возможно. И теперь, через пять дней в Стаферос прибудет уже не Юстиниан, а твой отец и будущий император, Фирмос Кемман во главе легиона Протекторов, который, к тому же, овеян славой победителя ахвилейцев.
– Тогда почему же об этом не знает Виктор? Он ведь занимался всеми делами семьи в отсутствие отца. Я не знаю еще чего-то?
– «У жирного борова голова полнится дурманом, а не мыслями о деле семьи», – цитирую дословно. Похоже, у Кеммана старшего с ним не самые тёплые отношения. Наверняка, он не оправдал высоких ожиданий старика Клавдия.
Я не знал, что и сказать. Вся ситуация будто перевернулась с ног на голову, и просто невозможно было понять, в какой момент это произошло. Я как всегда оказался простым наблюдателем, которого уведомили лишь в последнюю очередь. Да и на том спасибо.
– К тому же, все, кто был замешан в бойне в Клемносе, а также в убийствах здесь, в столице, были казнены совершенно заслуженно. Последний, кто еще не получил по своё – ректор и несколько его доверенных лиц, непосредственно ответственных за все эти смерти. Трифон утверждал, будто голос ангела говорил с ними, и призывал убивать во славу Антартеса, – тут Августин осенил себя знаком Феникса, будто боясь собственных слов, – и они выступали лишь проводниками его воли. Твои видения были абсолютно правдивы: они называли имя Самуила, первого из ангелов.
– Что-то подобное он говорил и мне, перед тем, как в капитуле произошел пожар. Я полагаю, в Калокира вселилась демоническая сущность, которой в итоге и были принесены эти жертвы.
– Именно так, сын мой. Тобою же руководила рука самого Господа, покаравшая в итоге нечестивца. Услышав твои слова, я сразу это понял. Вот только за маской ангела на самом деле скрывался демон, ибо не может воин господа сподвигнуть людей на столь страшные убийства.