– Нечто подобное я и предполагал. Но чем же ты, в таком случае, намерен отдавать долг? Зачем вообще дому Кемман понадобилось вмешиваться в дела ордена?
– Как странно, что о мотивах отца меня спрашивает его сын.
– И всё же?
– Лояльность Великого магистра немало стоит, особенно в делах, касающихся политики. Орден – это не только экзекуторы и охотники на ведьм, это еще и разветвленная агентурная сеть, наделенная широкими полномочиями, это крепости-капитулы и боевые подразделения, способные тягаться даже с целым легионом. Это, в конце концов, собственная инфраструктура. Неплохое подспорье для того, кто, возможно, захочет со временем примерить императорскую тогу.
– Это то, о чем я подумал?
– Понятия не имею, о чём ты подумал, но надеюсь, что так оно и есть, потому что у меня сейчас нет настроения разжёвывать очевидное.
Из моего горла непроизвольно вырвался сдавленный смешок.
– А теперь иди и приведи себя в порядок, герой.
Последнее слово, впрочем, прозвучало совсем не обидно.
Я отошел от походного лежака Августина, на котором тот возлегал с головой, перевязанной так, что был виден только один налитый кровью глаз. В остальном Цикута казался вполне целым, но под одеялом разглядеть это было сложно.
– Я впервые увидел, как в багряном доспехе человек может двигаться с такой скоростью. Впрочем, в конном строю ты всё же похож на циркового слона с палкой, уж не обижайся.
– Ты не первый, кто так говорит.
Невольно коснувшись рукояти меча, я снова ощутил прежний прилив сил, правда, лишь на мгновение. Только теперь я осознал, насколько вымотался: битва закончилась, и внутри меня не осталось ничего, кроме усталости. Каждая клеточка моего тела болела, и страшно было представить, что я обнаружу, сняв наконец остатки доспехов и одежды под ними.
Выбравшись из палатки я понял, что ни на какие дела сегодня уже больше не способен. Уштары складывали мертвых в огромные штабеля, предварительно избавив их от доспехов и оружия. Варварство. Но здесь некому было судить, кроме шквалистого горячего ветра, несущего откуда-то издалека бурую пыль, обещавшую в скором времени замести поле боя. Под ногами всё так же чавкала холодная грязь, покрытая коркой грязного, стремительно тающего снега, и уже через несколько шагов на ногах моих налипли по паре лишних фунтов.
Перед тем как пойти проведать Августина я несколько часов вместе со всеми разгребал тела погибших, которых оказалось слишком много. Из всего отряда инквизиторов в живых осталось тридцать два человека. Тридцать два из трёх сотен. Я бы не назвал исход битвы победой, поскольку большая часть последователей Цикуты оказалась мертва, но сам Августин при этом так не думал.
– Антартес забрал тех, кого посчитал нужным, и оставил тех, чьи земные дела еще не завершены, таковы были его слова, когда подсчитали потери.
Видимо сегодня Антартес посчитал, что свои земные дела должны завершить почти все. Уштары, к моему большому удивлению, почти не понесли потерь, оставив на поле едва ли десятую часть своих воинов. Но противник, несомненно, потерял всё: главнокомандующий, весь командирский состав, инженер и три с половиной тысячи солдат армии Гордиана остались лежать в грязи посреди Сардайской возвышенности. Головы же самого Гордиана и Кодрата, его инженера-недоучки, отделенная от его тела мной лично, теперь красовались на пиках рядом с палаткой Цикуты рядом с головами всего командирского состава пятитысячного корпуса. Взглянув в лицо бывшего моего приятеля я вспомнил вдруг, как пил с ним за одним столом в обществе других инженеров, едва окончивших первый курс. Теперь, если ему вздумается выпить, всё вино выльется из перерезанной гортани прямо на песок. От этой мысли я зашелся тихим смехом, близким к истерике. Мне вдруг стало ужасно плохо, будто только сейчас я в действительности прочувствовал все те события, которые разворачивались здесь каких-то несколько часов назад. Меня била крупная дрожь и к горлу подкатил комок, отдающий желчью и кровью.
Грязь, кровь, изувеченные тела, мертвые и еще подающие признаки жизни. Уштары обирают каждое тело, деловито добивая тех, кто еще не успел расстаться со своей земной жизнью. Один удар в горло, и поверженный враг начинает биться в предсмертных судорогах разной степени интенсивности, издавая булькающие свистящие звуки, забавляющие своих палачей. Ветер треплет выцветшие знамёна с окровавленным Фениксом, рвёт полог палаток. Тревога раскаленным обручем сжимает виски и холодит сердце, я закрываю глаза, но от этого становится только хуже. Уштары продолжают резать раненых на глазах у пленников, которые теперь уже не пленники, а почти полноценные подданные Цикуты, решившие, что в их жизни есть вещи поважнее чести и долга. Я будто сквозь увеличивающую линзу вижу, как тройка воинов пустыни со смехом преследует человека, пытающегося уползти куда-то, волоча за собой наполовину отрубленную ногу. Один из уштаров быстрым и точным ударом завершает дело, отделяя искалеченную конечность от тела. Двое других хватают почти бессознательного человека за руку и пытаются теперь отсечь и её, что получается далеко не с первой попытки. Я чувствую, как тошнота подступает к горлу с новой силой, но в животе уже не осталось ничего, что можно извергнуть наружу. Желудок болезненно сжимается, и я чувствую, что еще немного, и я попросту упаду в обморок прямо в ледяную мешанину под ногами.
Судорожно сжимая рукоять меча, будто всё еще надеясь на тайную силу, сокрытую в нем, я плетусь туда, где среди обоза лежат раненные в бою уштары, не решаясь влезть в доверху набитые палатки. Для этого приходится подняться выше по склону, и ноги уже почти не держат, когда я оказываюсь рядом с кучей какого-то барахла и трофеев, разбросанных то тут то там. Никто не обращает на меня внимания, и я, бросив на какую-то телегу свой плащ, ложусь на иссушенные пустынным солнцем доски, моментально проваливаясь в сон.
***
– Прекрасная битва, не находишь?
– Бойня.
– Зато какая. Их кровь… будоражит меня.
– Вот что бывает, когда пускаешь всё на самотёк. Не стоило соглашаться на твою ставку, да уже ничего не исправить…
– Но не будешь же ты отрицать, что победа вышла очень красивой?
– Никогда не видел ничего красивого в случайности. В целой череде случайностей, если быть точным.
– Но не будешь же ты отрицать…
– Буду.
– Если отпустить вожжи, всё становится намного интереснее. Наблюдать иногда интереснее, чем править. Вместо дружеского обмена рукопожатиями и прочей ерунды, кровавая бойня. Дождь, снег, ветер в лицо! Старый добрый таранный удар тяжелой конницы в лицо. Ничто так не бодрит с утра, как звук боевого рога. К тому же, твои планы не слишком пострадали от одного небольшого кровопролития.
– Ты так считаешь, потому что ты – дурак.
– Дурак? Не ты ли согласился с условиями спора и проиграл? Я лишь показал тебе другой вариант событий. Показал, какова человеческая воля.
– Я и без тебя прекрасно знаю, какова она. Человеческая воля – это хаос и разрушение, противоположность миропорядка, построенного Антартесом.
– Результат достигнут, так или иначе.
– И всё-таки ты не смог не вмешаться. Положил ту песчинку, что сломала верблюду шею. Считаешь, твоё вмешательство, не считается?
– Я просто добавил в уравнение еще одну неизвестную. Мера хаоса от этого только увеличилась.
– Но, тем не менее, твоя неизвестная составляющая сыграла нам на пользу. Впрочем, больше я тебе не позволю принимать такие решения. Иначе мир и в самом деле захлестнет хаос.
– Природе свойственен хаос, даже человеческой. День будет сменяться ночью, зима – летом. Без твоего вмешательства.
– Всё так, но однажды это случится уже без людей, в том случае, если позволить себе отпустить поводок. С этим мы уже сталкивались, если тебе вдруг изменила память.
– Но мне всегда нравилась только весна человеческой цивилизации, ничего не могу с этим поделать. Со временем их методы ведения войны становятся всё менее интересными, то ли дело когда двое мужчин, закованных в железные одежды, лупят друг друга железными же палками…
– Займись лучше фигурами. А мне пока нужно кое-что доделать.
***
Я проснулся от того, что в глаза мне било яркое солнце, проникающее сквозь веки и задубевший от крови шарф, которым я пытался закрываться. Поначалу я даже не мог понять, где нахожусь, и что вообще происходит. Картина сегодняшнего (или уже вчерашнего?) дня расплывалась перед глазами, неумолимо ускользая подобно сновидению. Всё тело ломило то ли от усталости, то ли от боли, то ли от всего вместе, и только сейчас, при дневном свете и в трезвом рассудке я смог разглядеть, во что превратилась моя одежда и тело под ней.
Вся грудь была покрыта кровоподтёками и черными синяками, как и всё правое предплечье, на которое я приземлился при падении с лошади. На правой ноге обнаружился длинный, но неглубокий разрез, начинающийся почти у самой стопы и заканчивающийся у колена: здесь сказался недостаток облегченной брони. Одежда застыла кроваво-грязной коркой и прилипла к телу. Лицо заплыло и болело так, будто превратилось в один большой синяк, а во рту я не досчитался пары зубов с правой стороны, обломки которых теперь неприятно кололи щёку. В общем и целом можно было сказать, что из боя я вышел практически без единой царапины, учитывая ту мясорубку, в которой мы оказались и которую пережили не иначе как с высшей помощью. Всё произошедшее показалось мне каким-то чудовищным сном, и чем больше я о нём думал, тем более утверждался в мысли, будто большая часть вчерашнего боя мне действительно приснилась. Поглядев на валяющийся рядом со мной доспех, который весил никак не меньше пятидесяти фунтов, я ещё больше усомнился в том, что вчерашние чудеса лёгкой атлетики были исполнены именно мной.
Но самым странным явлением, яркой звездой выделяющимся на фоне чернеющих небес вчерашнего дня, был Трибун. Дотронувшись до рукояти, я не почувствовал ничего, кроме шершавости рукояти, никакого прилива сил, как это было еще не так давно. Да, меч превосходил в прочности все прочие, но никогда прежде мне не доводилось видеть, чтобы подобным ему рассекали доспешного человека пополам вместе с щитом. Это было попросту немыслимо. От нахлынувших воспоминаний меня затрясло, и я снова испугался того, что схожу с ума. Наверное, стоило спросить совета у Цикуты, хотя я и понимал, что толку в этом не будет никакого.
Стояла страшная жара и не осталось и следа от вчерашней метели. Поле битвы запеклось коркой, на которой в великом множестве виднелись свежие отпечатки ног. Большую часть тел уже убрали, сложив их в четыре десятка «поленниц», иначе и не скажешь. Уштары также предавали своих мертвых огню, используя в качестве топлива не дерево, ценившееся в пустыне на вес золота, а земляное масло, использующееся как основа для боевой зажигательной смеси на огненосном флоте. Сколько теперь ждать подвозов? Два дня, неделю? Мы наверняка не двинемся дальше, пока мертвые не упокоятся так, как того требует Антартес. Я сильно сомневался в том, что душа может остаться в теле, пока физическая оболочка не обратится в пепел, но, кроме меня, похоже, больше в этом никто не испытывал сомнений. Нет ничего хуже для бессмертной души, чем оказаться запертой в темнице из разлагающейся плоти, и даже враг достоин нормального погребения. Я же всегда считал, что гораздо страшнее оказаться в темнице из плоти горящей и обугливающейся, ведь кто знает, в какой именно момент твоя несчастная душа всё-таки решится оставить своё бренное тело.
Смутный образ из сна заставил меня поморщиться: уж слишком неприятное ощущение он после себя оставил. Временами мне начинало казаться, будто во сне я проваливаюсь в мир мертвых, в котором такое долгое время стоял одной ногой. Почему же мир этот в моём воображении представился таким безрадостным и мрачным местом, совершенно не похожим на Чертоги, описываемые в Книге Антартеса? Я не знал ответа на этот вопрос, как не знал и того, какая часть моих «божественных» видений, как выразился Цикута, произошла в действительности. Чем больше времени утекало с тех пор, тем бо̀льшие сомнения у меня возникали, поскольку воспоминания становились похожи на старый, почти позабытый сон, переплетающийся у меня в голове с явью. После вчерашней битвы, прошедшей рубежом через мою жизнь, все события, произошедшие в Демберге и следующие за ними, и вовсе начали казаться мне настоящим абсурдом. Мне срочно требовалось поговорить с кем-нибудь, желательно с человеком не заинтересованным, поскольку благообразные речи Августина меня ещё больше выводили из равновесия. Оказываясь рядом с ним, я непременно попадал под его одурманивающее влияние, и только больше запутывался в собственных видениях. Мне требовался ясный взгляд Альвина, который, как мне тогда казалось, был единственным человеком на всей Хвилее, способным меня понять. Его дружеской поддержки не хватало мне как никогда ранее.
К вечеру вонь от мертвых тел стала уже невыносимой, и в небе над полем битвы к этому времени уже кружили огромные стаи падальщиков, привлеченных запахом мертвечины. Солнце высушило грязь, превратившуюся за день в непробиваемую броню, и от вчерашних осадков не осталось ни капли. К вечеру следующего дня, когда запах уже не просто выбивал слезу, но и мешал дышать, в ночное небо Сардайской пустыни поднялись клубы жирного черного дыма, и тьма вспыхнула десятками костров, в которых души павших очищались от оков бренной плоти. Кто-то говорит, что в пламени погребального костра можно разглядеть ускользающую в Чертоги душу. Я же, среди тысяч не разглядел и одной. И почему-то мне кажется, что причиной тому стал отнюдь не жирный вонючий дым, закрывший собой всё небо до самого горизонта.
Оставшиеся в живых инквизиторы полукругом собрались вокруг Августина, который нараспев читал отходную молитву. Голос у него был хриплый, но сильный, разносящийся по округе, казалось, на многие мили. Все остальные скорбно молчали, в особенности восемь сотен бывших воинов Гордиана, с опасением поглядывающих на обезображенные стервятниками лица своих командиров, единственных, кому Цикута отказал в последней милости. После Первого инквизитора молитву подхватили и остальные, но вышло как-то не очень: тихо и вразнобой, будто шелест опавшей листвы. Настроение было подавленным у всех, кроме уштаров, обошедшихся малой кровью, и мне сложно было представить, как Августин собирается вести этих людей дальше, обещая еще большие жертвы. Но ему, вероятно, было не до этого: почерневшее лицо его горело фанатичным огнем еще более ярким, чем погребальные костры. Когда всё закончилось, я всё-таки решился подойти к нему, оставшемуся одиноко стоять посреди пепелища.
– На твоём лице видны нехорошие мысли, – не повернувшись даже в мою сторону, тихо произнес Августин, – тебя терзают сомнения? Думаешь ли ты, что все эти смерти были напрасны?
– Наше воинство только увеличилось.
– Я рассчитывал на большее. Антартес, к сожалению, не всем явил свою волю.
– В пылу битвы, особенно, когда вокруг кружит уштарская конница, узреть его волю, наверное, не так просто.
– Я слышу в твоих словах насмешку.
– В твоём новом войске царят упаднические настроения, и это видно даже невооруженным взглядом. Все, кто был предан тебе, и кто составлял костяк былой мощи, погибли, а вместо них пришли варвары-федераты и перебежчики, пострашившиеся смерти. Я просто высказываю свои опасения по поводу…
– Не так давно я уже говорил тебе: всё предопределено Им еще задолго до того, как мы родим в своей голове очередной план касательно будущих действий. Да, в этой битве мы сломали хребет армии ордена, собранной, вероятно, из остатков гарнизонов и списанных ветеранов, но иного пути попросту не было. Когда война закончится, вернувшиеся воины закроют эти бреши. Зато сейчас попросту не найдется силы, способной остановить нас, и всё, что нам остается – пойти и навести окончательный порядок, поразить сердце гидры, пока у нее не отросли её головы. Дорога на Стаферос наконец свободна.
– А ты не думал, что имперским наместникам не придется по вкусу нахождение на их землях федератов? Если так, уштары не пройдут к столице. А те, кто прежде сражался за Гордиана, вполне могут снова поменять свои убеждения. Тогда у тебя останется только три десятка человек, половина из которых – раненые.
– Ты слишком плохо разбираешься в сложившейся политической ситуации, чтобы делать такие выводы. Скоро мы объединимся с силами приората Соломона и нашими сторонниками из тех частей инквизиции, что не ушли за фронт.
– А как ты планируешь привести к ответу членов совета из капитула Стафероса? Разве император допустит его штурм прямо посреди столицы?
Вместо ответа Августин только улыбнулся, повернув ко мне взгляд своего единственного здорового глаза.
– Я вижу, тебя терзают сомнения, и это нормально. Но ты слишком долго копишь свои вопросы, пренебрегая моим доверием, и в собственных умозаключениях успеваешь уйти слишком далеко, позволяя росткам этих сомнений прорости и дать обильный урожай.
В этом Цикута был совершенно прав. Как только я отдалялся от него, меня неизменно одолевали сомнения касательно правильности всего происходящего. С меня будто спадали его чары, застилающие глаза и мешающие взглянуть на правду. Влияние инквизитора на меня было совсем иным, тогда как все прочие попавшие в поле его притяжения, навек оставались его рьяными сторонниками. Мне же хватало одного дня, чтобы обрасти вопросами. Теперь, снова оказавшись подле него, я почувствовал былую уверенность.
Наверное, отчасти именно этим я и заслужил его внимание. Я никогда не следовал за ним слепо, как другие, и неизменно подвергал сомнению его действия, которые в ряде случаев он объяснял только «волей Антартеса». И все так же неизменно я соглашался со всеми его доводами, впрочем, с каждым разом это выходило всё легче и легче.
Той ночью мы проговорили еще долго, до тех пор, пока тела павших не превратились в пепел, а на востоке не забрезжил первый луч восходящего солнца. Мы говорили о битве и о моих видениях, страстное желание высказаться и быть понятым наконец утихло. А когда совсем рассвело, мы двинулись в путь, прямиком на Стаферос.
Приор Соломон успел собрать внушительный отряд поддержки со времен нашей так и не состоявшейся встречи по пути к Клемносу. Старейшина одного из богатейших приоратов привел с собой по большей части наёмников и некоторое количество «небезразличных граждан», ответивших на его призыв. Всего пять сотен клинков, сотня из которых прибыла конно. С Августином они встретились как давние друзья, сердечно обнявшись, избежав только многократных лобызаний, приличествующих в подобных случаях. Вести и слухи о победе Цикуты тем временем облетели едва ли не всю империю и, вероятно, были многократно приукрашены, тем ярче, чем дальше они распространялись от места события. Император тем временем безмолвствовал, что, по общему мнению, было хорошим знаком.
За две недели пути я успел в достаточной мере пообщаться с оставшимися в живых инквизиторами, ушедшими за Цикутой в Альбайед, и последние сомнения окончательно выветрились из моей головы. Весь мир будто сошел с ума, и я присоединился к этому сумасшествию. Как жаль, что я тогда и не подозревал, что именно стоит за всем этим, и откуда тянуться нити, заставляющие кукольные фигурки плясать. Война за истинную веру, за Феникса и орден! Вот чем я был увлечен. И даже слова Цикуты, многократно мне указывающего на подоплеку этой междоусобной войны, не возымели должного эффекта, потому как впереди победителей ожидала награда. В скором времени враги ордена будут наказаны, и всё станет действительно хорошо. Так же думали и все остальные. Все, кроме самого Цикуты и, вероятно, приора Соломона, для которого все положенные на алтарь победы жизни значили не больше, чем грязь под ногтями. Я был среди тех, кто победил, и тех, кто в скором времени получит свою долю в общей добыче. Это было самое главное. Не всем, однако, суждено было разделить эту радость, поскольку на проверку всё вышло совсем не тем, чем казалось прежде.
По пути к Стаферосу к свите нового претендента на пост Великого магистра примкнуло ещё по меньшей мере восемь сотен воинов, готовых сражаться за правое дело, в результате чего общая численность армии уже сравнялась с легионом. Для всех, кто примкнул к инквизитору, Цикута олицетворял воина господа и святого ревнителя веры, гаранта незыблемости её основ. Впрочем, большинство из тех, кто пошёл вслед за ним, не желало даже слышать о тех реформах, которые вознамеривался провести покойный Великий магистр. Для них он был раскольником (что отчасти являлось правдой) и еретиком. Пусть удержать в руках стремительно разваливающегося ордена церковь уже казалось задачей воистину непосильной, многим казалось, будто это совсем не так. Преподобный Соломон, пусть и выступал на стороне Августина, отнюдь не желал делиться своей властью. Приоры, в руках которых находились обширные земельные владения, церкви, храмы, монастыри и прочие источники дохода, обладали властью ничуть не уступающей иерархам ордена, и последним их желанием было кланяться Великому магистру, отстёгивая ему изрядную долю своих доходов. Но реформы, должные сформировать из ордена исключительно военную структуру, оставив тщетные уже попытки контролировать все прочие сферы влияния, вовсе не были по нраву старейшинам, поскольку теперь уже сам совет приоров вознамерился сделать подконтрольными себе некоторые из структур ордена, такие как дознаватели и инквизиторы. Соломон же, выступая неким послом воли совета, активно участвовал в разделе шкуры еще неубитого медведя, вероятно, полагая, будто после завершения кампании Цикуты, установленные ранее договоренности будут соблюдены. В его мечтах орден представлял собой обглоданный костяк, представляющий собой исключительно военную силу, которая должна будет помогать теперь уже не церкви, но Церкви в распространении истинной веры на территориях варварских королевств, действуя по указке некоего высшего иерарха этой самой Церкви, в руках которого будет сосредоточена вся полнота власти. Инквизиция же будет карающей рукой, служащей для приведения неверных в лоно истинной веры и наказания несогласных. Так, по крайней мере, считал сам преподобный Соломон, не стеснявшийся рассказывать об этом никому из ближнего круга Августина, в том числе и мне.
Толстый и неуклюжий, человек этот не понравился мне с самого начала, и я никак не мог понять, отчего же Цикута считает его своим ближайшим соратником, борющимся за правое дело. Соломон больше походил на жирного слизня, изо всех сил тянущегося к поросшему свежим клевером лугу, дабы насытить своё непомерное брюхо, нежели на праведного ревнителя веры. Ему было абсолютно всё равно, какие реформы вознамеривался провести покойный Калокир, Соломону требовалось только урвать кусок, для самого себя.
– У всего есть своя цена, – все с тем же невозмутимым видом ответил мне Цикута, когда я указал ему на Соломона.
– Твоя цена – продать орден по кусочкам всем тем, кто протянет руку помощи?
– Если потребуется.
Загадочная улыбка на лице Цикуты говорила об обратном, и это меня немного остудило. Беспокойство же мне доставляло лишь незнание того, что именно задумал инквизитор, совершенно отказывающийся посвящать кого бы то ни было в его планы. Даже меня. Были ли приоры и дом Кемман единственными, чьей поддержкой он заручился для победы над Калокиром? В этом я очень сомневался. Кроме Гордиана не нашлось никого, кто смог бы встать у него на пути, и маловероятно, что все остальные, прежде травившие Цикуту как бешеного пса, все, кто был причастен к расправе над людьми маршала Иеремия в Клемносе, просто сменили свою точку зрения.
К окрестностям столицы армия вышла спустя полный месяц. Как я и подозревал, уштарам пришлось отправиться домой, поскольку подпустить такую прорву варваров к Стаферосу не решился бы ни один здравомыслящий человек в империи. Но воины ордена пользовались исключительным правом, и даже несмотря на военное положение и фактически внутриусобную войну, останавливать Августина никто не стал, в результате чего в начале весны, спустя год после начала конфронтации между покойным Великим Магистром Калокиром и покойным же Великим Маршалом Иеремием, сторонники последнего заняли столичный капитул Стафероса, без сопротивления и почти без шума. Все выжившие члены Малого совета и половина Большого к этому времени уже находилась в казематах капитула. Остальные же, в основном представители инквизиции, радостно встречали своего героя, с такими почестями, каким и император позавидовал бы. Победа достигнута, все счастливы и довольны, а каждая жадная ручонка, до этого времени щедро отсыпавшая золото в карманы Августина, получила то, чего хотела. Негодяи наказаны, победители награждены. Вот и истории конец.
Именно такого финала, вероятно, многие и ждали. И были это люди, совершенно незнакомые с истинной сущностью человека, которого не просто так прозвали Цикутой, за что сполна и поплатились, поскольку буквально на следующий же день после нашего прибытия в столицу вспыхнула настоящая бойня.
Глава 17
Делами церкви занимается совет приоров он же совет старейшин. Империя поделена на девять приоратов, территорий, на которых главенствует избранный церковью старейшина. Половину доходов от своей деятельности приораты обязаны направлять в казну ордена, остальные же средства они могут распределять по своему разумению. И это, пожалуй, единственный камень преткновения, уже многие годы грозящий окончательно разделить церковных владык и иерархов ордена. По общему разумению, да и по моему мнению тоже, половина – это слишком много, пусть Антартес и завещал нам делиться. В конце концов, жадность, с которой мытари ордена залазят в мой карман – это самый настоящий смертный грех.
Василий, третий епископ Авермула.
Преподобный Соломон визжал громче, чем свинья на бойне, когда пяток его коснулось раскаленное докрасна железо. Голое тело его, больше напоминавшее мешок с жиром, в свете факелов, освещавших подземные казематы, выглядело страшно. Я едва мог сдерживать тошноту от вони горелой плоти, казалось, пропитавшей здесь каждый камешек. Цикута же смотрел на экзекуцию с полнейшим равнодушием. В соседних камерах точно так же пытали всех, кому не посчастливилось убежать из столицы прежде, чем сюда заявились сторонники инквизитора. Здесь оказались все девять приоров, прибывших в Стаферос выразить своё почтение новому, как они полагали, Великому магистру. Здесь же находились тридцать восемь членов совета и еще бесчисленное количество тех, кто не успел вовремя переметнуться на сторону «праведных воинов». Их вопли до конца дней моих будут являться мне в кошмарах.
Не было никого, кто мог помешать свершиться этому, поскольку никто попросту не ожидал подобных действий от Августина, наивно полагая, будто победитель просто возьмет своё и одарит всех, кто ему помогал в достижении этой победы. Мне страшно было представить, что случится после подобной выходки. Старейшины были не просто влиятельными людьми, они имели прямое влияние на императора и держали в своих руках значительную власть, которая в скором времени должна была увеличиться еще более за счёт сепарации церкви. Цикута же, прежде готовый пойти на уступки и предоставить им долгожданную независимость, поступил так, как никто и вообразить не мог, давая своими действиями однозначный ответ всем, кто ошибочно полагал, будто орден можно просто взять и разделить.
А началось всё достаточно спокойно. После официального приёма в капитуле, где присутствовали все, выражающие свою однозначную приверженность к консервативному течению, Августин удалился на длительное совещание, продлившееся без малого восемь часов. Новая гвардия инквизитора тем временем успешно заняла новые рубежи, сменив абсолютно всех, кто прежде нес службу в стенах капитула, включая поваров в обширной кухне цитадели. Императора к счастью (а может, и к несчастью) в городе не оказалось, поскольку он вместе с матерью отбыл в главный порт Мраморного моря – Текрон для «инспектирования флота». Вместе с ним отбыла и его личная гвардия, в результате чего в городе остались только вигилы и ополчение, по военному времени несущее стражу на стенах города, в отсутствие императора находящегося в руках сената. После обширного совещания Цикута, как и было обговорено с преподобным Соломоном, уделил время совету приоров, прибывшему в полном составе со всех фем и провинций империи для составления договора, согласно которому Церковь отделялась от ордена и наделялась особыми правами.
Здесь и вышла первая заминка. Буквально через час интенсивных волеизлияний церковных иерархов, жадно набросившихся на прибывшего триумфатора со своими требованиями, Августин попросил почтенных старейшин прерваться, после чего покинул главный зал капитула, который через минуту заполнили люди в красных доспехах.
Вскоре оказалось, что и среди присутствующих на первом совете людей произошла серьезная зачистка. Всех, косвенно или прямо причастных к бойне в Клемносе, арестовали и отправили в казематы, равно как и тех, на кого указали проверенные люди Цикуты. А таких обнаружилось немало. Августин же, перед тем, как устроить показательный суд, сделал всё, чтобы суд этот свершился быстро и максимально жестоко, отдав неугодных в руки палачей, чтобы те пытками вырвали все необходимые признания.
***
– Преподобный Соломон Эссентский, приор Кантарра и Святой земли, сознаешься ли ты в заговоре против благополучия Священного Ордена Антартеса, целью которого было разделение оного, неминуемо повлекшее за собой падение столпа истинной веры?
– Да, я сознаюсь!
Соломон, которому теперь недолго уже оставалось быть преподобным, мелко дрожал. На лице его застыла гримаса ужаса, и он, казалось, готов был сознаться в чём угодно, лишь бы больше никогда не видеть своих палачей.
– Сознаешься ли ты в том, что поддерживал праведное дело исключительно из корыстных побуждений, дабы получить власть и влияние бо̀льшие, чем имеешь?
– Сознаюсь!
Экзекутор в белой тунике, выделяющийся среди кроваво-красных одеяний остальных присутствующих в зале людей, зачитал еще с десяток обвинений различной тяжести, в которых Соломон, всё с той же интонацией охотно сознался. После этого толстяку, уже не способному самостоятельно стоять, поднесли документ, в котором тот дрожащей рукой расписался, не осознавая, что подписывает себе смертный приговор.
– Уведите его, и да сжалится над его грешной душой Антартес.
На каменном лице Августина не дрогнул ни один мускул. Быть может, он и испытывал какие-то чувства глубоко в душе, но ни одно из них не пробилось наружу. Соломон был первым в чреде десятков и сотен тех, кому предстояло признать свои многочисленные грехи, но мне, казалось, достаточно было лишь одного несчастного приора, чтобы утратить сон и покой на ближайший месяц. Я пребывал в глубоком состоянии шока и действовал скорее по наитию, чем обдуманно. Августин будто специально заставил меня присутствовать при всех «процедурах», применяемых к тем, кто, как он считал, были врагами истинной веры, ордена и самой империи. Я же, стоя от него по правую руку, наблюдал и думал о том, действительно ли рядом со мной тот Августин, которого я знал всё это время, или же кто-то другой, кто выполз наружу под его личиной.