– У меня к тебе исключительно глупый вопрос, но не гони меня раньше времени, прошу. Что вообще обо мне тебе доводилось слышать?
На безжизненном лице Экера застыло какое-то тупое выражение, будто мой вопрос поставил его в тупик. Он то ли попытался улыбнуться, то ли рассмеяться.
– Это что, очередная твоя шутка? Что я должен был о тебе слышать? Кто ты вообще такой, чтобы мне было это интересно?
– Я в том плане, – замявшись, я не сразу сообразил, как правильно сформулировать вопрос, – не связывают ли моё отсутствие с чем-нибудь, скажем, не очень хорошим.
– Ты что, пьян? О каком не очень хорошем может быть речь? О государственной измене и ереси или о пристрастии к выпивке, порочащей честь святой братии? В первом случае я бы тут с тобой не разговаривал, и в лучшем случае слышал бы твои вопли, а во втором…
– Ты стал каким-то уж слишком раздражительным. Что с тобой произошло? Трифон вернулся и снова заставил рыться в никому не нужных бумагах?
– Именно так, умник. С тех пор, как он вернулся из Авермула и засел в кресло старшего дознавателя, моя жизнь превратилась в пытку.
С этими словами, в душе моей будто оборвалась какая-то нить. Я был свято уверен в том, что Цикута расправился с Трифоном где-то в окрестностях Демберга, хоть он и не говорил об этом напрямую. Но почему-то мне казалось, будто это абсолютно точно подразумевалось в его словах, особенно если учитывать радикальные методы инквизитора. Но если мой бывший начальник жив и снова занимает своё место, что же вообще произошло между этими двумя?
Я не успел больше ничего спросить, поскольку по мою душу всё-таки явились. Три почти неотличимых друг от друга стража, судя по вышитым на груди символам, принадлежащих кабинету дознавателей. Экер тут же исчез из моего поля зрения, будто растворившись в воздухе, посчитав, наверное, что его присутствие здесь будет лишним. Никто, однако, не спешил заковывать меня в кандалы и волочь против моей воли, один из троицы лишь вежливо попросил следовать за ними. Я не стал спрашивать, куда меня собираются отвести, поскольку вариантов здесь было не так уж и много. А если точнее, лишь один.
***
– С возвращением, Марк. Я всё гадал, когда же настанет тот день, когда я снова увижу тебя в стенах нашей скромной обители. И вот, ты здесь.
На обрюзгшем за последнее время лице Трифона светилась довольная улыбка, которая в его исполнении могла означать совершенно разные вещи. Однако тон его голоса говорил о том, что улыбка эта, по крайней мере, не враждебная. Всё та же расшитая золотом мантия, всё та же нелепая шапка, скрывающая лысину. Но совершенно другое лицо.
– Мне прекрасно известно, какой вопрос вертится в твоей голове и не дает тебе покоя. Отвечу вначале коротко и по существу, а потом, возможно, более развернуто. Тут уж всё от тебя зависит.
– Я весь внимание.
– Так вот, никто тебя арестовывать не собирается и не собирался. Тот факт, что ты отправился в Авермул вместе с Цикутой, еще не делает тебя его соучастником. По крайней мере, я так не считаю. Не знаю, почему он оставил тебя в живых после первой провалившейся попытки, и как тебе вообще удалось выжить, но это теперь уже и неважно.
– Первой попытки?
– Так ты думаешь, это я решил тебя прикончить? Наверняка этот тиран так обозлился из-за потерянной должности, что решил во что бы то ни стало покончить с причиной своего отстранения. Так?
Я никак не мог взять в толк, в чем смысл подобного спектакля, но внешне старался ничем не выказывать это непонимание, лихорадочно пытаясь продумать дальнейшие вопросы.
– Но зачем это Августину?
– Скажу одно: он не знает, что мы знаем. Всё должно было указывать на солдат, приписанных к гарнизону. Кто отдал им приказ? Наверняка тот, у кого были свои личные мотивы. Ниточка от них оборвалась, и теперь уже ничего не докажешь.
– И всё же, принцип «если это не сделал я, то сделал он» – не слишком хорош.
– Тогда ответь мне на вопрос: почему Цикута взял с собой именно тебя?
– Я всё еще не услышал ответ.
– Я просто предлагаю тебе подумать самому. Почему-то ведь ты сбежал от него, как только появились силы, и вернулся сюда?
Постепенно я начал понимать, какая часть всей истории известна Трифону. Но вопрос в том, чего именно он не знает? И почему считает, будто я сбежал от Цикуты? Но если не Трифон пытался меня убить, то кто? Неужели это действительно был инквизитор?
– Если предположить, что это и в самом деле был Цикута, становится понятно, зачем он впоследствии вывез меня из Демберга. Откуда стало известно, что я сбежал от него?
– От одного из тех, кто был тому свидетелем, само собой. Впрочем, зная тебя, это нетрудно предугадать: Клавдий никогда бы не поставил на заведомо проигравшего.
При упоминании отца, я невольно вспомнил и письмо Августина и слова Виктора. Все они вели какую-то им одним известную игру, в которой мне приходилось играть роль спортивного инвентаря, который, впрочем, не принимает ничью сторону, и не вызывает ни в ком желание его устранить. По крайней мере, мне хотелось на это надеяться.
– Вижу, в этом я оказался прав, – довольно улыбнулся Трифон, – провокация Цикуты сорвалась, и он решил придержать тебя подле себя в надежде извлечь из этого ещё какую-нибудь пользу. Однако смерть всех зачинщиков мятежа спутала его планы, а вместе с этим из его рук уплыл и ты. Вернулся сюда и снова принялся за старое, теперь уже с оглядкой на свою недавнюю связь с Цикутой, опасаясь преследования со стороны своих же собратьев. Только теперь, твоими стараниями, этот твой Альвин Малий, в той же степени одержимый идеей ритуальных убийств, сам попал под подозрение. По собственной глупости. Ему, конечно, это почти ничем не грозит, но вот опять я вижу, как повторяется сценарий прошлого лета, и мне это уже совсем не нравится.
Пока Трифон говорил, я всё не переставал поражаться тому, как мало на самом деле ему известно. Была ли то заслуга Августина и его продуманность во всех мелочах? Не исключено. Однако во все эти планы он так и не удосужился меня посвятить. Почему? Это меня интересовало в первую очередь.
– Мне хочется лишь знать, кто стоит за всем этим. Только и всего. Ответ на один вопрос поставит точку. Можешь считать это мальчишеским любопытством, но, клянусь Антартесом, больше мне ничего не нужно.
Лицо Трифона нисколько не поменяло своего выражения, и только дернувшаяся рука, будто дознаватель хотел взять что-то со стола, а затем передумал, известила меня о внутреннем его напряжении.
– Не буду спрашивать тебя, отчего ты решил, будто я знаю ответ на этот вопрос, мне не сложно догадаться и самому. Мой ответ тебе – Angelus Domini. Святой дух, ниспосланный Фениксом, если угодно.
– Что бы всё это значило? Все они убиты инженером, или с его помощью, причем здесь какие-то ангелы?
– Иногда руку человека направляет сам господь. Он может отправить и своего посланника, чтобы тот в точности исполнил его волю, избавив избранного им от возможной ошибки.
– Я так понимаю, о божественных мотивах мне спрашивать не стоит? Всемогущий Антартес отправил на землю ангела, дабы тот превратил в кровавые брызги пару десятков человек?
– Не богохульствуй, Маркус. Я сказал тебе лишь то, что знаю.
– Так значит, убийца – кто-то из университета. Его руками всё было исполнено?
– Верно. Ты ведь и так уже это знал, насколько я понимаю.
– И что теперь? К чему это всё приведет?
– Совсем скоро ты об этом узнаешь. А до того времени тебе придется остаться в капитуле и ждать.
– Так я теперь под арестом?
– Вовсе нет. Капитул нельзя покидать никому из тех, кто вступил на его территорию, вплоть до особого распоряжения Великого магистра. Он собирает большой совет, и когда с мятежным инквизитором будет покончено, а случится это уже очень скоро. Здесь, в столице, соберутся те из нас, кто наделен Его властью.
Я не нашелся, что ответить, и просто смотрел на сочащегося каким-то странным самодовольством Трифона. Было во всей его фигуре нечто непривычное. Но я никак не мог понять, что же именно. Какое-то странное возбуждение, наблюдаемое мной в поведении Виктора, без прочих сопутствующих дурману эффектов. Но Трифон был одним из самых праведных в отношении подобных вещей человеком, и потому я отверг эту идею, сославшись на то, что просто слишком долго не видел своего бывшего наставника.
– Твоя келья всё еще пустует. Теперь ступай, и помолись Антартесу, чтобы всё поскорее закончилось.
От последних его слов я невольно вздрогнул, но Трифон будто и не заметил этого. Лицо его как-то странно разгладилось, будто оборвались удерживающие улыбку нити. Он, казалось, потерял ко мне всяческий интерес, а мне не оставалось ничего другого, кроме как покинуть кабинет и отправиться в свои апартаменты. Естественно, под присмотром всё тех же стражников. Две достаточно просторных комнаты и маленькая молельня никак не тянули на скромное звание «кельи», но все в капитуле, у кого имелось здесь подобное жилье, не называли его никак иначе, будто смакуя словестную скромность. Следом пришел послушник и поставил на сто ужин – скудную похлебку, кусок хлеба и стакан вина. После этого дверь захлопнулась, и лязгнул закрываемый снаружи засов. Теперь оставалось только ждать.
В комнатах пахло сыростью и запустением, здесь давно никто не прибирался, и на всех моих немногочисленных вещах, разложенных на письменном столе, образовался приличный слой пыли. Все пергаменты, аккуратно уложенные мной когда-то на специальную полочку в столе, размокли и превратились в бесформенную серую массу. Бессмысленно проведя пальцем по серому от пыли дереву, я оставил длинную полосу, расчертившую стол поперек, затем сел на кривоногий стул и принялся за еду, поскольку был ужасно голоден. После этого я повалился на незастеленную кровать, укрылся плащом и моментально уснул, не успев почувствовать даже намека на сонливость.
Проснулся я от ярчайшей вспышки молнии, ворвавшейся в мои сны. Через секунду последовал сотрясающий стены гром, и от неожиданности я даже подскочил на ноги, запутавшись в собственном плаще и повалив стул на пол. За окном хлестал дождь, и створки ставен жалобно поскрипывали каждый раз, когда очередной порыв воды и ветра обрушивался на них. Свет почти не проникал в мою обитель, и двигаться приходилось почти ощупью, уповая лишь на память, запечатлевшую расположение мебели. Запах сырости за время моего сна (а сколько вообще прошло времени?) усилился многократно. Теперь это было настоящее зловоние. Плесень и распад, сырая земля. Почти как на кладбище. У меня при себе не было ничего, чем можно было бы развести огонь, да и в камине вряд ли кто-то мог сложить свежие поленья взамен тех, что я сжег в последний мой визит сюда. Только пара огарков издевательски выделялась на фоне чернеющего посреди комнаты стола. Не было здесь и никакой еды, но этот вопрос волновал меня в последнюю очередь, поскольку удушающий запах отбивал всяческое желание подкрепиться.
Я почти наощупь двинулся к двери, держась одной рукой за исчезающую во мраке стену, источающую влагу, будто я находился в глубоком подземелье, а не на третьем этаже одной из казарменных башен. Всё здесь теперь казалось совершенно чужим, хотя с момента моего последнего здесь появления прошло только чуть больше полугода. Всё вызывало отвращение, и хотелось лишь одного: поскорее убраться отсюда, оказаться в тепле и сухости. Уже нельзя было сказать, сухая ли на мне одежда, и не от нее ли теперь исходит вся эта гнилостная вонь.
Нащупав шершавую, но всё-таки не отсыревшую еще поверхность двери, я собрался было начать барабанить в нее кулаком, привлекая внимание своих тюремщиков, но от первого же удара створка чуть отошла. За ней клубилась такая тьма, что я не смог разглядеть и первой ступеньки винтовой лестницы, уходящей наверх. Не горело ни одного факела или свечи, не было видно и слышно ни единой живой души. Всё так отчётливо напоминало мой недавний сон, что я даже провел ладонью по лицу, надеясь удостовериться в нереальности происходящего. Всё те же ощущения, никакой разницы. Можно ли её почувствовать, а самое главное, распознать, когда находишься во власти сновидений? Ответа на этот вопрос я не знал. Сны наши, как правило, расплывчаты, поскольку мы находимся всего лишь во власти собственного воображения, не способного нарисовать перед нами сколько либо правдоподобную картину. Всё дело в мелочах. Но в этой непроглядной тьме невозможно было разглядеть даже собственных рук. И страх, вызванный этой неизвестностью, ощущался совершенно реально.
Переборов себя, я сделал первый шаг за дверь, остановившись у порога, будто на границе света и тьмы, а скорее, ночи и непроглядной бездны, где терялись очертания даже собственной личности. Я не мог даже почувствовать здесь движения своих рук и ног, будто тело у меня отняли, и всё, что мне оставалось – полагаться на отдалённые ощущения, также притупленные этой тьмой. Очень медленно, держась за холодные камни стен, я принялся спускаться вниз, поначалу вслушиваясь в каждый шорох, издаваемый собственными шагами. Зрение моё так и не смогло привыкнуть к черноте вокруг, и я всё больше убеждался в нереальности происходящего. Вначале, по моим подсчетам, я спустился на три этажа вниз, и уже должен был очутиться у выхода, подумав, что просто запутался в пространстве. Но когда количество ступеней перевалило уже все мысленные пределы, страх, понемногу отступивший с тех пор, как я оказался за дверью, ледяной змеёй обвился вокруг сердца, сдавив его изо всех сил. В панике я вначале понесся вниз, позабыв про осторожность, а потом, когда осознание опасности такого перемещения вслепую пересилило страх, развернулся и бросился уже наверх. Спустя пару сотен ступеней сердце стало биться так гулко, что мне уже начало казаться, будто оно разорвется, и я умру на месте. Боль была такой сильной, что я уже просто не мог бежать дальше, обессиленно опустившись на ступени злосчастной лестницы, пытаясь хоть немного отдышаться. Пот застил глаза, которые и так ничего не видели, и дрожащими от напряжения пальцами я пытался протереть их, лишь усиливая жжение. Мне стало казаться, будто это не темнота вокруг лишала меня зрения, а я и в самом деле ослеп. Может, все воспоминания этого дня – лишь сон, а Трифон, схватив меня, приказал ослепить и бросить в темницу? Но я не чувствовал боли от прикосновений, никаких повреждений кожи вокруг. Глаза мои смотрят, но не видят. Из-за накатившего на меня ужаса, я никак не мог понять, где сейчас нахожусь. Лестница казалась бесконечным, уходящим в бездну лабиринтом, откуда никогда не найти выхода, единственный путь из которого – смерть.
Когда же мне удалось немного унять дрожь и успокоить судорожно сжимающееся сердце, в голове созрела простая мысль: спускаться гораздо проще, чем подниматься, и я уже просто не осилю весь путь обратно, поскольку ушел слишком далеко. Если это место существует в действительности, рано или поздно путь мой должен где-нибудь закончиться. О том, что мой путь вниз может окончиться тупиком, я старался не думать.
Времени здесь словно не существовало, и я мог отмерять его лишь собственными шагами. Одна ступень, другая. Шестьдесят, шестьсот, три тысячи шестьсот… Я постоянно сбивался и путался в подсчетах, но если принять равным расстояние между ступенями за одну секунду, должно было пройти уже больше десяти часов. Но я не чувствовал голода или жажды, только бесконечную усталость, несмотря на которую идти было легко, словно ноги, налитые свинцовой тяжестью, сами тянули меня вниз.
Затем всё кончилось. Попытавшись шагнуть вниз, я неожиданно уперся в ровную поверхность, потерял равновесие и упал, растянувшись во весь рост и ударившись о каменный пол лицом. Что-то теплое закапало у меня из носа, но боль так и не пришла, сколько я ни ждал, замерев в такой позе. Зато я смог увидеть очертания руки, возникшей прямо перед глазами. Моей руки. Я чуть не заплакал от облегчения, будто слепой старик, внезапно прозревший после целой жизни, проведенной во тьме. Однако здесь не было так светло, здесь просто отсутствовала Тьма. Но когда я поднял голову, чтобы осмотреться, страх с новой силой обрушился на меня, в этот раз буквально парализовывая и вжимая в холодный камень, на котором я лежал.
Я оказался у того самого выхода, к которому так стремился. Но это был не он. Вернее, не совсем он. Всё так же, как обычно: одна дверь ведет в помещение для слуг, одна – наружу, всё небольшое пространство помещения занимают какие-то бочки и мешки. Но вот у стен и рядом с дверью неподвижно замерли тени, почти неразличимые, но очень напоминающие людей. Одни стояли, другие сидели или лежали, вытянувшись посреди прохода, загораживая мне путь к выходу.
Тишина нарушалась только звуком капающей крови, оглушительным в царившем здесь безмолвии. На мгновение мне показалось, будто тени пришли в движение, потревоженные этим звуком, но то была лишь игра воображения. Хотя стоит ли вообще говорить о воображении в месте, подобном этому? В тот момент я не мог направить свои мысли в русло размышления, поскольку первейшей моей задачей было лишь выживание. Теперь же я могу сказать: то было видение Чертогов, которое недоступно при жизни ни одному смертному. Но явленное мне по какой-то неведомой причине.
С трудом поднявшись на ноги, дрожащие от непосильного напряжения, я двинулся к двери, ведущей, как мне казалось, во внутренний двор капитула. Тени, чем ближе я к ним подходил, становились всё более материальными, в них не только проступали человеческие очертания, но даже некоторые черты лица, застывшие в предсмертной маске. Всего на моем пути встретилось шесть призраков, на первый взгляд неразличимых между собой. Переборов страх, я подошел к одному из них так близко, что оставалось только руку протянуть, чтобы коснуться. На меня смотрели два застывших в немом изумлении глаза, один из которых заливала какая-то черная жидкость, непрерывно сочащаяся из маленькой раны возле носа. Руки призрака скрючило будто бы судорогой и притянуло к груди, где они застыли навечно. Опасности от этой фигуры не исходило, однако страх не покидал меня, заставляя в нерешительности топтаться на одном месте. Кто знает, что могло ждать меня за дверью? Я обошел по очереди всех, кто был здесь, и все они казались слепками людей в предсмертный миг, замершими навеки в той позе, в какой их застала смерть. У всех были разные доспехи, оружие и одежда. Не хватало лишь цвета, чтобы понять, кем они были при жизни. Одна из теней и вовсе держала в руке нечто вроде огромной кости, а все тело его покрывали плохо выделанные шкуры, огромное уродливое лицо его разошлось в яростном крике, который, по всей видимости, был предсмертным.
Закончив обход и немного успокоившись, я смог собраться с мыслями и заставить себя продолжить путь. О возвращении на проклятую лестницу уже не могло быть и речи. Я видел эту Тьму, именно её, с большой буквы, будто непроницаемую стену, за которой терялись ступени, и мне совсем не хотелось снова идти туда. Как в страшном сне я подошел к двери и толкнул её, открывая себе дорогу в мир призраков.
***
– Говорят, каждый видит там что-то своё.
Голос этот доносился до меня словно из-под воды. Смутно знакомый, но неуловимо далекий. Я ощущал себя совершенно разбитым, будто бежал целый день без остановки, а затем поспал едва ли полчаса. Кажется, я всё еще пребывал в своих комнатах, на кровати, но едва ли мог ощущать собственное тело.
– Что ты увидел, дитя?
– Смерть. Конец земного пути.
Слова эти сорвались с моего языка будто помимо моей воли. Каждое произнесенное слово тут же стиралось из моей памяти, и через мгновение я уже не мог вспомнить, что говорил. Тело моё скрутило такой судорогой, что я не мог пошевелиться, выгнувшись дугой и страдая от боли.
– Знание всегда приносит страдание. Этим всё закончится, если мы не используем единственный наш шанс. В таком случае у нас будет шанс хотя бы отсрочить неизбежное.
***
За дверью я обнаружил всё тот же капитул, каким он был (обычно?). Из этого мира кто-то начисто стер все краски, наполнив его мертвыми серыми тенями. Я шел вдоль десятков застывших в агонии тел, мужчин, женщин и детей, стариков и младенцев, умерших десять месяцев или десять эпох назад. Но все равно не понимал, где оказался, потому как мой разум не мог вместить в себя это знание. Я не верил в Чертоги, но даже если бы верил, реальность эта вовсе не соответствовала общепринятому мнению. Это было будто бы кладбище слепков человеческих душ, курган размером с целый мир, наполненный теми, кто когда-либо жил под этим солнцем, кто сгинул давным-давно или лишь мгновение назад.
Небо над моей головой казалось нелепой карикатурой на небо мира реального: переплетение уродливых нитей всех оттенков, начиная с серого и заканчивая угольно-черным. Как будто кто-то наспех сшил это место из того, что оказалось под рукой, надеясь лишь, что творение его не разойдется по швам еще какое-то время.
Но почему я оказался здесь? Я ведь жив. По крайней мере, я на это надеялся. Я могу беспрепятственно перемещаться здесь, в отличие от мертвых теней, могу мыслить и говорить. Как будто желая специально в этом удостовериться, я прошептал себе под нос нечто вроде «Abyssus». Получилось крайне невнятно и, если бы рядом со мной оказался хоть кто-нибудь живой, принял бы меня за человека, страдающего нарушением речи. Но слово это, невольно пришедшее мне в голову, более всего соответствовало месту, в котором я оказался. Бездна этого мира, место мёртвой жизни. Такой оксюморон. Меня не должно здесь быть, я не должен это видеть.
***
Пробуждение было похоже на маленькую смерть, и это без всякого преувеличения. Я чувствовал, как тело моё буквально умирает, испытывая предсмертную агонию, цепляясь за своё существование. Сердце едва билось, и каждый толчок его отдавался невероятной болью во всём теле. Я хотел кричать, но лёгкие будто бы слиплись, и не было сил, чтобы снова наполнить их воздухом. Чувство непреодолимого ужаса наполнило меня.
Ощущение это или просто наваждение длилось всего лишь несколько мгновений, после чего всё вернулось на свои места. Боль просто исчезла, как исчезло и то бессилие, окутавшее меня в эти мгновения. Я не чувствовал боли, мне будто бы больше не требовалось дышать. Я был спокоен и умиротворён, как никогда прежде. С этими ощущениями я вновь заснул, не опасаясь даже снова оказаться в том месте, где пробыл, как мне казалось, несколько дней.
Проснулся я, когда за окном уже светило яркое послеполуденное солнце. Таким бодрым и выспавшимся я не чувствовал себя никогда прежде. Хотелось поскорее подняться с постели, на которой я заснул прямо в одежде и для начала привести себя в порядок, принять ванну и освежиться, а затем выйти навстречу новому дню. Состояние радостной глупости настолько сильно завладело мной, что первое время даже мысли о моём необычном ночном переживании не могли заставить меня задуматься над происходящим. От этого невероятного позыва к деятельности мне стало жарко, хотя я чувствовал, как холодны мои руки и какой холод вливается в комнату из раскрытых (но ведь когда я ложился спать, они были закрыты?) ставен с улиц зимнего Стафероса. Горячий пот в считанные минуты пропитал шерстяную рубашку, тут же неприятно прилипшую к телу.
Принесли обед. Двое стражников вошли в апартаменты и деловито всё обыскали, будто за ночь я мог смастерить из подручных средств маленький онагр, метающий снаряды из отвалившейся от стен штукатурки. Затем вышел послушник, быстро поставил на стол поднос с едой, и все трое всё так же молча удалились, оставив меня наедине с проснувшимся вдруг чувством голода.
Я ел жадно как никогда, проглатывая куски хлеба целиком, заливая их острой похлёбкой с кусками баранины. Так едят люди, голодавшие несколько дней или недель, наплевав на все приличия и самоуважение. И я был подобен пустынному страннику, проведшему в песках долгие недели, не видя человеческого жилья и даже самых чахлых оазисов. Я просто жрал. Как дикий зверь, который стремится расправиться с добычей до того момента, как на запах крови явится зверь побольше. Руки мои тряслись от этого нестерпимого голода, и даже после того как чарка с кислым вином, завершившая мою ужасную трапезу, оказалась пуста, я всё еще чувствовал, что не насытился. Мой живот просто не успел осознать, что в нём оказалась пища и даже не начал эту пищу переваривать.
Рассудок мой явно помутился, но я не замечал того. Мне было хорошо как никогда, и даже малейшей мысли о делах насущных у меня не возникало. В голове моей крутились какие-то отдельные образы неоднозначных перспектив: вот моя свадьба с девушкой, которую я даже не знаю (почему бы и нет, ведь этот союз только усилит дом Кемман), вот я занимаю высокий пост в ордене, я первый среди инквизиторов…
Эти образы вызывают странное противоречие: отец не так давно хотел, чтобы я принёс присягу Фениксу и, если меня оставит удача, ушел от мирских дел навсегда. Он готов был рискнуть, лишь бы запустить свои когти поглубже в орден. Семья для него превыше всяческих обетов, и потому он не сомневался, что я не отрекусь от неё. Не исключено, что именно после моего провала он заключил сделку с Цикутой, который и поведал ему о том, что покровитель империи если не мёртв, то, как минимум, больше не интересуется делами своего детища, и что клятва отныне не действует. В результате этой сделки я перешел под командование Августина, собравшего под своими знаменами всех недовольных нынешней политикой Великого магистра. В какой-то момент, возможно, отец стал сомневаться в успехе этого предприятия. Возможно, он захотел сделать что-то, что Августину очень не понравилось. Так не понравилось, что он решил убить меня, сделав своё ужасное дело руками своих врагов. Подстроить всё так, чтобы отец, узнав об этом, решился на месть и уже в открытую выступил на стороне мятежного инквизитора. Но ему это не удалось, а я остался жив. Планы снова поменялись. Когда же все, кто прежде был на стороне консерваторов, оказались убиты, Цикута, верно, просто отпустил меня. Он предвидел своё поражение и отослал меня к отцу. Он велел ждать тех, кто будет участвовать в покушении на Великого магистра. Так он рассчитывал, что я буду сидеть и ждать, пока всё не закончится. К капитулу Альбайеда не было приписано ни одного из тех, кого называют рабами ордена, потому как это было запрещено стратегом фемы. Я знал, но совершенно забыл, потому как не ожидал подвоха. Но кто же тогда Сира?
Среди этой мешанины образов будто чья-то невидимая рука протянулась ко мне и указала на разрозненные прежде части мозаики. И я внезапно всё осознал. Но случилось это уже глубокой ночью. Я сам не понял, как прошел целый день, как не мог я вспомнить и чем всё это время занимался. Мне просто было хорошо и спокойно, я, кажется, просто сидел и размышлял, хотя чувство было такое, будто размышляют за меня, показывая мне лишь конечный продукт этого мыслительного процесса. Мне было одновременно нестерпимо жарко, и в то же время холодно: руки и ноги мои вконец одеревенели, и я едва мог их чувствовать. Зато теперь я отчётливо знал, что мне предстоит сделать, и потому, когда дверной замок щелкнул, открываясь, я уже стоял напротив, ожидая гостей.
На пороге стоял Цимбал, как всегда гладко выбритый и блестящий даже в полумраке, царившем здесь. Позади него виднелось еще несколько силуэтов, один из которых лежал на полу, и который, по всей видимости, должен был охранять мой «покой».
– Куда делась эта девка? – вместо приветствия спросил Цимбал.
Он и его люди словно тени бесшумно подхватили тело охранника и внесли его внутрь, закрыв за собой дверь.
– Какая?
– Сира. Она должна была проникнуть в капитул еще вчера ночью и помочь нам.
– Быть может, её обнаружили?
– Сомневаюсь, кир, что мы были бы сейчас живы, если бы так произошло. Нам пришлось потратить лишние несколько часов для того, чтобы выпилить эту сраную решетку, и времени у нас теперь меньше, чем вы рассчитывали.
– Грязную одежду мы поменяли на чистую, – предвидя мой вопрос, уточнил Цимбал, – не хватало еще, чтобы нас вычислили по запаху.
– Сколько с тобой людей?
– Десять. Самые проверенные и опытные, как и договаривались.
– Превосходно.
В тот момент мне казалось, будто за меня говорит кто-то другой, а я лишь наблюдал со стороны. Губы мои одеревенели, но слова, срывающиеся с языка, были на удивление чёткими и спокойными. Наверное, я опять заболел. Невольно притронувшись к ране, я ощутил исходящий от нее жар, но никаких неприятных ощущений не последовало.
– Как рана, кир? – проследив взглядом за моей рукой, как-то даже сочувственно поинтересовался Цимбал.
– Не так страшно, как могло быть.
Во взгляде этого сурового немногословного человека мне на какое-то мгновение удалось прочесть отголоски его мыслей. Ощущение было такое, будто я смог их «увидеть», как если бы представил их перед своим внутренним взором. Ощущение нереальности происходящего усиливалось и внутри начала нарастать паника. Впрочем, при первых же уколах страха жар стал таким нестерпимым и одновременно таким приятным, что вскоре я позабыл обо всем, кроме одной своей цели. Я должен был убить Великого магистра во что бы то ни стало. Но кому должен и зачем? Я совершенно позабыл. Цикута ведь хотел убить меня, использовал в своих целях. Для всех я не более чем пешка на шахматной доске, которую можно разменять на что-то более крупное. Пешка, которой никогда не стать ферзём, по крайней мере, до тех пор, пока на доске еще остаётся достаточно фигур.
Чёрная ненависть поднялась во мне такой волной, что даже дыхание перехватило. Я едва мог удерживать себя, чтобы не броситься вперед, невзирая ни на что, с одним только мечом, зажатым в сведенной судорогой руке.
– Покои магистра находятся на самом верху цитадели, и наш путь к ним, верно, лежит через залы приемов или совета. Само собой, личная гвардия охраняет оба подхода и, вероятно, кто-то дежурит и возле него.
– Я слышал, что эти сукины дети не чета преторианской гвардии, которая только и делает, что задницу императору лижет.
– Точно. Но на нашей стороне будет два неоспоримых преимущества: внезапность и возможность драться в строю. Личная охрана магистра – лучшие мечники ордена, но они нужны для предотвращения покушений, а не для военных действий.
– Будем работать по прежнему плану?
– Нет. Пусть твои парни заблокируют оба входа, я же всё сделаю самостоятельно.
– Изнутри?
– Снаружи. Затем – уходите.
– А как же ты, кир? – нахмурился Цимбал, – тем более, в покоях наверняка будет двое или трое ублюдков.
– Там никого нет. А если и будет, я сам разберусь с ними. За меня можешь не волноваться.