– «Да что ты смотришь на меня, как… я искал сравнение,.. как Клитемнестра на Агамемнона, после принесения в жертву Ифигении?
Ну, объясни мне, как можно глядеть порядочно?
Это как? А выразительные ноги – это какие?
Я знаю стройные, тонкие, толстые, кривые, худые, красивые, прекрасные, но выразительных ног я не знаю.
«У мамы нет пульса и вообще ничего нет», – зачитал я и скривился.
Как там у сатирика было, – «рыба живая и другая», – из той же оперы.
«Неужели она не видит весь этот лютый ералаш со стилем», – мысленно недоумевал я, и продолжил вслух:
«Дальше у тебя «Алина вышла из душа «голая и парная».
Стало быть, женщина, которую обдало паром – это у тебя «парная» женщина, скажу честно, так себе неологизм.
Кулак у тебя похож на «волосатую дыню», а почему не на волосатый арбуз, или кулак был желтый и круглый, а не круглый и полосатый?
Зевлоротый мужичишка лягушонисто топырил пальцы – вычеркиваем, и «сердце, которое «вечерам тоненько скулило», и «желание, которое лизало прибой», и «мглистые колени его возлюбленной», и ««юность, что просвистела переулками».
«солнце, окунающееся в дымку подобно вишенки в мартини» – оставим для гламурницам для постов в соцсетях.
Так, что у нас далее?
Далее у нас имеется Эльза, которая повернулась всем килем к Кириллу.
– Слушай, расскажи мне по-быстренькому, где у Эльзы киль, – обратился я к Насте.
Она насупилась и молчала.
Далее у тебя главный герой «стремительным домкратом поддержал ее обессиленное тело».
Что тут сказать даже не знаю, барышня хотела сказать красиво, – получилась Херосима.
Героиню «шумным хлебком втягивающую чай» я уж оставляю без комментариев.
А вот, «мертвые листья, которые еще вчера струились в воздухе, как золотые рыбки в аквариуме» пропустить никак нельзя-с.
Если струились, то почему как рыбки, а не ручьи, а если листья, то почему в аквариуме?!
Мозг себе контузить можно, пытаясь понять, или представить себе это.
После этого ты пишешь: «они будут сгребать листья в кучу и сжигать, как еретиков».
А ну-ка, объясни мне, что значит сжигать листья, как еретиков?
Они что у тебя дрова под листья закладывали и осмаливали?
Или может попа из местной церкви звали, чтоб он присутствовал при сожжении?!
– Ну, как же ты достал, – полыхнула вдруг Настя.
А черная голова в салфетке, что сияла, как муха в сметане тебя дегустатора-самоучку в шок не повергает?
А?!
Я молчал.
А сеть мелкой стеклянной зыби, которая сбегала со сверкающей спины, и раздвоенного зада, – ты вычеркнуть не хочешь, ведь зады не бывают монолитными, а этот горе-писатель взял и уточнил, что, дескать, зад был не какой-нибудь, а раздвоенный?
А слова с отъеденными хвостами, точно рыбьи головизны, как тебе, не нелепо, не бездарно?!
А уши, что сквозили нежнейшим пурпуром?
А сугроб, что произвел ампутацию валенка?
А ее ресницы, которые расставляли пунктуацию в его словах?
А то давай, оформи претензию Булгакову и Бунину с Набоковым, выпусти свою, правильную редакцию их творений.
А улица, которая в солнце катится, да еще и измокнув тебя не раздражает?
А рассвет, который у Чехова нелюдимо гляделся в окно?
Ты же сам еще ничего не написал, ты же сам ни черта лысого не понимаешь!
– Может и не понимаю, – не стал спорить я, я никогда и не претендовал на писательское достоинство.
Но ты спросила моего мнения, я тебе его выразил, если оно тебе кажется неуместным и неверным – на здоровье.
Тут я швырнул ее творение на кровать, вернее в сторону кровати и резко встал со стула.
Творение описало в воздухе немыслимый зигзаг, и прошуршав всеми своими страницами упало растрепанное на край кровати, откуда с шорохом скользнуло на пол.
Повернувшись к Насти спиной, я оперся на рукомойник и стоял так, какое-то время не оборачиваясь.
За моей спиной хлопнула входная дверь.
– Неужели ушла – подумал я, со страхом, и сам на себя раздосадовался за этот страх.
– Нет, не ушла, не было слышно, как она обувается, или одевает куртку, значит просто выбежала в истерике курить на лестничную клетку.
Перебесится и вернется.
Она вернулась минут через пятнадцать.
– Знаешь, как девочки в нашей школе тебя называют?
Я глядел в окно и молчал.
– Тень отца Гамлета.
– Художественно, бросил я, не поворачивая к ней головы.
– А знаешь, кто придумал?
– Алина придумала, ее задело как ты высмеял ее первую строку для рассказа.
С тех самых пор в тайне тебя и невзлюбила.
Ты и правда, иногда такой душный зануда, высокомерный.
Мы помолчали с минуту.
А Ксюша, знаешь, что про тебя сказала?
Сказала, что ты словно не из нашей эпохи человек.
Да-да так и сказала, Женя словно интеллигент 19-го века, которого машиной времени занесло в наши сраные будни.
Ты зря прикидываешься человеком без амбиций, не претендующим на писательское достоинство.
Если ты на него не претендуешь, то чего ж тогда в школу письма пошел?
– Я тебе уже говорил, – ответил я сухо, – на душе была слякоть, не в каких кирзачах не перейдешь, а тут нежная рука миловидной девушки протянула флаер.
Был бы этот флаер с рекламой кружка моделирования, пошел бы, вероятно, в кружок моделирования.
– Ну, раз сходил от нечего делать, допустим, но а потом-то с чего же на все занятия таскался, ведь почти не пропускал?
– Да ради тебя и таскался, – сказал я и обернулся.
– Тут Настя замерла на секунду и как не силилась скрыть свое удовлетворение от последней фразы, – не смогла сдержать довольную улыбку, которая просияла на ее изящных губах.
– Рассказ и повесть по ночам писал, лишая себя сна тоже ради меня, – спросила она, подбочениваясь?
– Ради самопознания, хотел узнать получится ли у меня, смогу ли я.
Да и деньги были уплочены.
Тем вечером Настя осталась у меня до утра, и следующим вечером – тоже.
Еще через два дня я нашел у себя на почте рецензию на свою повесть.
Рецензия была за авторством Козлова.
Рецензия была не то, чтобы длинная, но и не так, чтобы короткая.
В ней говорилось и о сюжете, и о стиле, и о авторских находках, и о актуальности, и о промахах, но так закручено и многословно, что из написанного решительно нельзя было вывести хороша была моя повесть, или плоха.
«Мне было интересно читать вашу повесть», «главный герой получился запоминающимся», «второстепенные персонажи не лишены индивидуальных и даже ярких черт», «правда, описания интерьеров и внешнего вида людей у вас несколько скупы», «модус повествования выстроен незатейливо, но без деформаций», «с вашей повестью я провел приятный вечер» и прочее, и так далее.
Прочитав рецензию до конца, я отложил ее, ибо был очень взволнован и даже несколько сбит с толку.
Нужно было подождать пока чувства улягутся.
Я сходил за хлебом, вернувшись, выпил чаю, и снова перечитал рецензию, уже медленно и вдумчиво.
Прочитав ее утром следующего дня еще более вдумчиво, я так и не мог прийти к заключению: становлюсь ли я писателем, или нет?
Настя, которая проснулась на час позже меня, разумеется, заметила, что я спозаранку медитирую, глядя в экран компьютера.
– «Не хотела бы мешать интереснейшим чувствам», – начала она, цитатой из моего любимого «Идиота», – «но не мог бы ты сварить мне кофейку?»
– «Мог бы», – ответил, я, – «но не сварю».
– «Эк, ведь, вас разобрало», – съехидничала она и направилась в душ.
– «Если ты мне еще хоть слово молвишь, я тебя высеку», – ответил я, принимая ее подачу на начало перестрелки цитатами из классики.
– «Ну, а коли высечешь, значит и не отвергнешь», – ответила она, зевая, и хлопнула дверью ванной комнаты.
– «Тебя что, апокалипсисом отчитывать», – смеясь продолжила нашу перестрелку цитатами Настя, когда, выйдя из душа, увидела меня сидящим все в той же позе перед экраном.
«Идиостиль контаминируется альтерацией из перефраз», – пробормотал я медленно один из пассажей рецензии, вставая со стула.
– Да уж, это тебе не щучьи головы с чесноком, – заключила, поднимая брови Настя.
– Что, так глубоко копает?
– Очень, – кивнул я.
– Можно мне почитать?
– Пожалуйста, – бросил я и отправился жарить яичницу.
Она стала читать.
Читала долго. Было видно, что старается вникнуть в каждое слово.
Некоторые фразы и предложения она от чего-то проговаривала в слух, то ли смакуя, то обдумывая.
Закончив, она повернулась ко мне, и, опершись подбородком на спинку стула затихла, очевидно решив прервав чтение моей повести на середине.
Уставившись на свои тапочки, стоящие в квадратике сложного и замысловатого узора, которым был украшен ковер, посланный в комнате, она некоторое время молчала.
Пока она читала я успел позавтракать и уже собирался на работу.
Мне казалось, что она собирается с мыслями, чтобы отомстить мне за критику ее рассказа.
Такая мысль пришла мне потому, что молчала с видом человека, у которого под языком хранится какое-то весомое и хлесткое слово.
Слово, которое он припрятал на крайнюю необходимость, как боец гранату для фашиста, и которым он собирался сразить противника в момент, когда тот начнет торжествовать победу.
Вместо этого, подняв на меня свои голубые глаза она медленно произнесла:
«Ну, что сказать? Писателем я, наверное, не стану, а вот женой писателя – очень может быть».
– Ну, что сказать – вымолвил мой знакомый критик, делая сморщенное лицо, – ты, конечно, молодец, постарался, это видно.
Но, боюсь, что вердикт, в целом, не утешителен.
Уж не обижайся, как говорится, Платон мне друг, но истина дороже.
С точки зрения собственно литературы толковать-то особо и не о чем.
Главное, что сквозит в твоем произведении и явно и между строк – это пылающий в сто сорок солнц непрофессионализм.
В рассказе, хотя я бы назвал это небольшой повестью, плохо прописаны образы героев.
Представить нам переживания героев, их внутренний мир, у тебя, как автора, не получается.
Герои у тебя беседуют, беседуют и еще раз беседуют.
Обсуждают, спорят, расстаются, радуются и грустят, но вы, читатель ничего не чувствует.
Не чувствует потому, что ты ему не представил живых людей, но лишь их функции, задача которых обсудить какую-то тему и куда-то двинуть сюжет.
Весь рассказ – изба говорильня, в которой предельно неконкретные личности, донельзя размытые и лишенные индивидуальности приходят поговорить друг с другом.
Читатель слышит их, но не видит, ни их лиц, ни их облика, ни их души, ни их характеров.
«Заговори, чтоб я тебя увидел» – сказал когда-то премудрый Сократ.
Сказал он так потому, что никогда не читал твоей повести, где герои говорят беспрерывно, но, несмотря на это, увидеть их у читателя никак не получается.
У меня, по крайней мере, не получилось.
Проще силой воображения представить, тридцать два Крыжополя, которым был равен жилмассив возводимый в известной короткометражке Гайдайа, чем вообразить в уме образ твоего протагониста, или преподавателей этой злосчастной креативной школы письма.
Женские образы решительно и бесповоротно у тебя выходят еще хуже мужских.
В тексте нет женщин, есть отвлеченные идеи женщин, с которыми беседует мужское население повести.
Возлюбленная, главного героя, или лучше сказать: рассказчика, Настя – что блик на стекле после дождя, вроде что-то яркое, но четкой формы не имеет.
Что о ней известно, кроме того, что она красивый, милый и трогательный синеок, увлеченный современной литературой и пытающийся самостоятельно сочинять?
Вся художественность в тексте практически на сто процентов растворяется в диалогах и ими же исчерпывается.
Это было бы хорошо для пьесы, но для прозы, это, по меньшей мере, странно.
Длинные куски с цитатами из работ учеников креативной школы неоправданно длинны и многочисленны.
Они перебивают событийный ряд и оказываются гирями, тянущими ко дну баркас повествования, а не чем-то, что помогает почувствовать атмосферу описываемой креативной школы, и узнать внутренний мир ее учащихся.
Описание природы также практически отсутствуют, даже время года не вполне понятно какое на дворе.
Любовная линия в романе подобна стертой дорожной разметке.
Видно, что усилился изобразить любовный подтекст в произведении проделаны, но успехом они не увенчались.
Покритиковав меня еще несколько минут, мой знакомый-критик допил свой чай и удалился, а я, едва захлопнув за ним дверь, отправился сочинять новый рассказ.