Эта мысль сверлила мой мозг непрестанно во все время, пока я не дошел до конца моего повествования:
«Они стали часто ссориться, и ссоры эти день ото дня становились все яростнее, начался бой посуды и рукоприкладство.
Через несколько месяцев такой жизни она ушла от него сама.
«Ухожу потому, что больше не выдерживаю этого надрыва и ужаса, не могу больше тонуть в этом вязком безумии, которое с каждым днем становится все гаже и грозит поглотить нас обоих», – говорилось в записке, которую она ему оставила».
– «Ну что ж, очень хорошо», – послышался сиплый голос нашего многотелесного зиждителя писательских талантов, когда я закончил.
«Рассказ берет тему старую как мир, но рассказывает ее как-то по-наивному свежо, да и стиль у вас легкий, нет нагромождения сложных фраз, хотя есть еще над чем работать.
Образы некоторых персонажей удались очень яркими.
В общем весьма неплохо.
Только концовка у вас заурядная, а концовка рассказа должна оставлять читателя с недосказанностью, с умолчанием, чтобы он потом ходил и думал о вашем рассказе, перебирая варианты.
– Так, теперь прошу высказываться желающих поделиться своими наблюдениями, – сказал Козлов и, приготовился слушать отклики на мое творение.
Но мои собратья по креативному цеху безмолвствовали.
Я ожидал от своих однокашников, живого участия в разборе моего сочинения, серьезной дискуссии, а тут такое…
Обидевшись, я отвернулся от всех присутствовавших и стал глядеть в окно.
После меня еще пару человек зачитывали, что у них получилось, но я уже почти ничего не слушал.
– Становлюсь ли я писателем, – соображал я.
Вроде бы прогресс был на лицо: две недели назад мы начали с того, что сочиняли первую строку, а сегодня мы уже мы пробуем писать рассказы, и вроде бы все идет хорошо, но на сердце у меня камнем лежали сомнения.
– «Как тебе мой рассказ», – спросил я у Насти, когда после занятий мы вместе шли к метро.
– «Волнующе», – ответила она быстро, и тут же следом прибавила:
«а как тебе мой»?
–«Ну», – начал я неуверенно, лихорадочно стараясь вспомнить какое из услышанных мною в этот вечер девичьих повествований было ее.
Штука была не только в том, что я часто отвлекался на свои мысли по ходу занятия, но и в том, что сочинения большинства девушек были во многом похожи по тематике и стилистике.
Почти все они были про красавицу с богатым внутренним миром, которая отвоевывает свое право на счастье у ханжеского общества, не способного ее оценить.
У каждой из барышень было неуемное желание сказать красиво, и не просто красиво, а так, чтоб аж дыхание перехватило.
В частности, от рассказа Насти у меня в голове остались «похотливо влажные губы любовника, снующие по шеи» героини, и «нецелованая восьмиклассница, ужаленная прикосновением изнывающих от сжигающей страсти рук», а также «зола любовных переживаний на дне ее памяти», «хтонические узоры макияжа», «тепло постели чадящее ее духами» и чаровница, которая «надевала тугое декольте».
– Очень яркий и образный язык у тебя, – ответил я, – только вот….
– только вот что, – встрепенулась Настя, и остановившись, повернулась и посмотрела внимательно мне в глаза.
– только над смысловой частью нужно, мне кажется, поработать – сказал я.
– «Ох», – раздраженно прошипела она и отвернувшись пошла дальше, ускорив шаг.
Я тоже добавил чуток скорости, чтобы не отставать от нее и слышать, что она говорит, поскольку шли мы по оживленной улице в центре города, где из-за шума нам приходилось чуть ли не орать друг на друга.
– У меня же там в конце саспенс, – кричала она с видимым раздражением.
– Что, прости, – переспросил я?
– Открытая концовка, – ответила она еще в большем раздражении.
– Ааа, – промычал я с понимающим видом, и активно закивал.
– Слушай, а кто такой начпис, – спросил я у нее после минутного молчания.
Она засмеялась.
– Ну ты даешь, уже почти месяц посещаешь школу, и не знаешь, что ты и есть начпис, то есть начинающий писатель.
После Козлова, который провел с нами восемь занятий, у нас был еще целый ряд преподавателей.
Как говорили, все они были лауреатами престижных отечественных литературных премий.
Наряду с Козловым, запомнился некий Глуповский, кажется, Дмитрий Алексеевич.
Молодой человек, лет тридцати, среднего роста, подтянутый, плечистый и крепкий, с трехдневной щетиной, несколько опухшим лицом и прилизанными волосами.
Встреть я его на улице, решил бы, что он спортсмен, или охранник.
Он учил нас создавать образы героев.
– В центре у вас должна быть мысль народная, – поучал он нас, ходя взад и вперед по комнате.
– Семена прогресса на полях культуры, и все в таком роде, народ это любит.
А что сейчас является культурой, – вы все знаете.
Вот и не тушуйтесь, внедряйте гражданам новоселам культурку:
Блэк лайвс мэтэ, ислам, трансгендеры, феминизм, меньшинства сексуальные, и не очень.
Все это в вашей книге должно быть, если хотите быть в тренде.
Ну а дальше, конечно, герой.
Героя найти – дело первостепенное и крайне трудное по нашим временам.
Кто он герой нашего времени, о котором люди хотят слышать?
Общественник, семьянин, ударник производства, обаятельный аферист, типа Бендера, или человек, доказывающий топором, что право имеет?
Сейчас форма общественного бытования крайне уныла, с героями все еще хуже, чем в девяностые.
Тогда хоть были Чумаки и Кашпировские, был Черномырдин, была приватизация, были братки, а сейчас и того нет.
Что же делать? Ждать, когда явится муза нам некогда, нам с вами нужно реальных результатов достигать.
И притом достигать их нам надо не в конце пятилетки, а здесь и сейчас, и желательно сразу, а не частями.
И тогда выход только один: как сказано в одном мультике: берешь у народа, – берешь у себя, кто-то говорит плагиат, я говорю традиция.
То есть, что это значит в голом, так сказать виде, без аллегорий?
Это значит, дорогие мои конвеерщики писательского цеха, что героя надо заимствовать.
И здесь, все почти как в синхрофазотроне: ускорение частиц магнитным полем.
Только вместо частиц – герои из классики, а вместо магнитного поля – энергетика вашего воображения, которая переносит этих самых уже всем известных героев с невиданным ускорением в нашу действительность.
Берем какого-нибудь Раскольникова, и переносим в нашу жизнь, совершая, разумеется, с ним все необходимые преобразования.
Что с ним произойдет у нас, в наши дни?
Будет ли он страдать всеми своими головняками, и вытачивать свою диалектику, как бритву, или тупо уйдет в инстаграм?
Возможно, вся проблема с ним вообще надумана: пару сеансов к психотерапевту, курс феназепама – и старушка спасена.
Далее у вас вырисовывается его роман с еще юной психологиней, которую он впоследствии может и топором, а может и об угол, хотите с диалектикой и идеологией, а хотите и без.
Впрочем, есть и другой вариант он вступает в деструктивную секту колумбайн и, врываясь в сбербанк, валит так много работников этой кровососущей организации, как сможет, а потом стреляется, осуждая себя сам, и отбирая, таким образом, суд над собой у Бога.
Тут вам и диалектика, и психологизм, и детектив с кровушкой, народ будет в восторге.
Возьмем у классиков другого героя, скажем Чацкого.
Как будет выглядеть Чацкий в наших декорациях?
Отмороженный душнила, который тупо гнет свою линию, не слушая других людей.
Антисоциальный маргинал, ковид-диссидент, завидующий успешному предпринимателю, с которым уходит его Софочка.
На самом деле интересного героя, как и все произведение целиком можно слепить из любых подручных материалов.
Вот, вам пример: лежит пьяный мужик у пивного ларька, ну, или под кустом, не суть.
Казалось бы, что из этого можно выжать?
Такого добра у нас – хоть самосвалами вывози, такое только для полицейского протокола и годится, скажете вы.
А вот и ошибаетесь.
Берем этого мужика и силой писательского воображения представляем еще не пьяным, а стоящим у этого самого ларька в раздумье.
И вот, стоит значит этот наш мужик с озабоченным лицом, думает за жизнь, ну, там, о том, как тяжко жить, о том, как жена задолбала, и что работа плохая, и вдруг произносит:
Эх, скучно! Что б такого поделать? Напиться что ль, до порыгать?
И вот, перед вами уже завязь экзистенциального романа о тщетности бытия.
И герой уже готов, да еще какой, не тупо слезливый алкаш Венечка, решивший поведать письменно о эстетике алкоголизма, заменив зеленых собак из своих пьяных видений на ангелов, а мыслитель – второй Гамлет, только пьющий.
Еще вела у нас литературный критик Юркович, кажется, звали ее Галина.
Дама лет пятидесяти, худощавая с хилой грудью, тонкими губами великолепным маникюром, короткой стрижкой и завивкой.
Она имела почти круглые, глубоко посаженные, коровьи глаза, которые смотрели на нас из-под густых бровей каким-то неживым взглядом, точно были из стекла.
Она всегда являлась в черных брюках и с ожерельем на морщинистой шеи, при этом блузки у нее каждый раз были разные.
Она говорила нам про метатекст, и современные веяния.
Поначалу мне было нелегко, я не мог понять язык, которым она изъяснялась:
«Сюжетный каркас произведения упруг и практически без деформаций передает читателю необходимый массив сведений», – говорила она про одну из премированных книг.
Я тщетно силился понять, как сюжет может быть упругим, хоть с каркасом, хоть без.
Еще она говорила про какого-то автора, что он пишет «прозу базовых ритмов и сущностных рифм».
Я спрашивал себя: что за русалка на ветвях такая – «проза рифм», ведь если есть рифма, то, стало быть, это стихи, а не проза.
А были еще: «Сакральное бытование физиологии», «источники перекрестной объективации», «гипостасис симулятивной гиперреальностии» и тому подобные фразы.
Среди прочего она предложила нам самим попробовать себя в качестве критиков и зачитав нам отрывок из какого-то романа, попросила каждого высказать свое суждение о его художественных достоинствах.
Этот отрывок я запомнил лишь кусочно, но полазив недавно в поисковике нашел текст, что она нам тогда читала, был он таков:
«Тяжелое, свинцовое небо, одетое в тяжелые мрачные тучи, лежало на крышах многоэтажек.
Внизу проспект стоял, помаргивая, в пробке.
Юля сидела за столом у приоткрытого окна, дыша астматиком.
Перед ней был ноут с надкусанным яблочком, она громко зачитывала мужу комментарии, оставленные восторженными подписчиками под ее последним видео.
Муж ее – кавказский бизнесмен, развалившись на диване, читал книгу «Намаз с шайтаном».
– «Света не светит, Катя не катит, и только Юленька рулит»» – читала она и ее серебряный смех малиновым звоном разносился по квартире.
«Я в глубоких аплодисментах», «Замираю в глубочайшем пардоне перед вашим поэтическим талантом» – озвучивала она один за другим комментарии.
Муж при этом безучастно шуршал листами своей книги и никак не реагировал.
Она умолкла. Молчание тягостным желе накрыло их обоих.
Видя равнодушие мужа, в душу ей постучался гнев, а сердце ее в ушах начало бешено забивать сваи.
Она привыкла быть центром мужского внимания.
Где бы она не появлялась, она всегда самой кожей впитывала струящийся ей вслед сладкий трепетный эфир невесомых мужских взглядов.
И вдруг сейчас был полный игнор.
Это было непривычно и обидно, и она чувствовала себя ужаленной в самую нежную попу души».
Прослушав это, я сказал тогда, что по-моему мнению, слог местами несуразный, ведь дышат воздухом, а не астматиком, и что написать в простоте: «дышала, как астматик», «тяжело дышала», или «прерывисто дышала» было бы не в пример лучше.
Касательно же проспекта, я сказал, что с ним автор тоже обошелся не милостиво, ибо смастерил нелепицу на ровном месте.
Если бы «стоял, помаргивая в пробке» было бы сказано про автомобиль, то это было бы понятно, но как может стоять проспект?
Скорее тогда он лежит, ведь он улица, а не, скажем, столб.
Да и автомобильная пробка стоит в проспекте, а не проспект в ней.
Да и «попа души» и «эфир мужских взглядов», сказал я тогда, являют собой пример сомнительных стилистических украшений.
Юркович посмотрела на меня несколько снисходительно и с улыбкой объявила, что критик Латунский, что замучил Мастера, в сравнении со мной ангел, и что я за деревьями не вижу леса:
«Молодой человек за деревьями не видит леса, вернее цветущего сада талантливейшей современной прозы, поскольку не различил, что я зачитала вам ни что-нибудь, а начало романа Айши Мухаммадиевой «Поезд на Москвабад», о котором замминистра культуры Нурали Исламбеков сказал, что он обогатил российскую словесность, почти столько же, сколько Пушкин.
Впрочем, тут же она обнадежила меня, сказав, что мне нужно отрастить особое ухо способное воспринимать успешную прозу и отличать ее от неуспешной, а уж потом я, может быть, смогу генерировать такую прозу и сам.
Потом она зачитала еще несколько отрывков из творений современных писателей, каждый из которых она предлагала нам на обсуждение.
Мы должны были высказаться относительно того, понравился ли нам стиль, удачны ли художественные приемы и прочее.
Некоторые из этих отрывков вызывали горячие споры, некоторые – возгласы удивления, а иные даже смех.
Помню, жестокое противостояние среди нашей группы вызвало уподобление серого неба провисшему матрацу спящего Бога.
– «А матрац был в полосочку», – смеясь выкрикнул кто-то.
– «Пинать авторские метафоры», – дело неблагодарное, – со злостью парировала, крашеная блондинка в оранжевом платье выше колен.
– «Это, конечно, вычурно, и как-то даже несуразно, но создает яркий и даже, я бы сказал, неотвязный, прилипчивый образ, – заявил парень с прыщами, автор рассказа о визите к блуднице, и щелкнул пальцами.
– «Узнается стиль шестидесятников, которым было тесно на Земле, в ту очаровательную эпоху, когда все бредили космосом.
В то время поэты полезли за метафорами выше самолетов и Гагарина, – аж до самого Бога.
Похожий выверт был у Вознесенского – когда он сравнил белую чайку в небе с белыми плавками бога», – дал справку мужчина лет тридцати пяти, в очках и с аккуратно постриженной черной бородкой, тот самый, которого зовут Александр и который зачитывал рассказ о Набокове и его жене.
Чемпионом по количеству комментариев стало «ничем не объяснимое чувство, тесная совокупность мохнатых каких-то дарвиновых сил с достоевщиной».
Это чувство, или совокупность, как было сказано у автора, постоянно обуревала героя.
Обсуждая этот перл, одни ребята говорили, что это просто великолепная языковая находка, которая пробуждает в сознании сотню сильнейших ассоциаций и сразу создает подтекст повествованию.
Другие, к которым принадлежал и я, прежде, чем составить суждение, уточняли у Юркович, были ли мохнатые и дарвиновы силы, соединены тире, или разъединены запятой в тексте автора, поскольку на слух нам это было не понятно.
То есть, собственно, нас интересовало были ли мохнатые силы в придачу еще и дарвиновыми, или же «дарвиновы» и «мохнатые» – это две отдельные разновидности сил.
Писательский стиль нам преподавал Аркадий Николаевич Парханов.
У него был большой прямой нос большие глаза, которые по большей части смотрели в пол, а не на собеседника.
Темные с густой проседью волосы его были вечно в беспорядке.
Был он сутулым, невысокого роста, носил вечно одну и туже замусоленную ветровку, которую не снимал в помещении.
Под ветровкой он носил однотонные рубашки, всегда не застегнутые на несколько пуговиц, так, что верх волосатой груди был всегда обнажен.
Речь его была запоминающейся, хлесткой, образной и местами грубоватой, но наставления были не без пользы.
Чаще всего он говорил короткими, рубленными предложениями:
«Легкость вашего пера не должна быть невыносимой, – это раз.
Философствований в вашей книге должно быть по минимуму, – это два.
От новаторства сурово отвернитесь, и бойтесь его пуще поноса в метро, ибо оно правды божией не соделывает.
Афористичность, – оставьте ее Вини-Пуху, коту Матроскину и Маяковскому.
Не мечтайте, что ваш текст народ растащит на цитаты, как муравьи крошки от пирожного.
Все эти: «старость – это накопленные обиды», «дети – это созревающее время», «выстрелить в этот мир из авторучки», «ниже пояса и выше облаков», – все это – осетрина сто сорок второй свежести.
Итак, не драконьте поверхность ничем из вышеозначенного и будет вам благо».
– Извините, – послышался голос Алины, – о какой поверхности речь?
– Ну не о земной же коре, девушка, – с легким раздражение урезал Парханов, бросив на нее кислый взгляд.
О листе бумаги речь, или о любом другом носителе, на котором можно писать, – добавил он после секундной паузы уже спокойным голосом, словно извиняясь за первоначальную грубость.
Через два месяца мы получили итоговое задание: каждый из нас должен был написать небольшую повесть.
Это была выпускная работа, которая в обязательном порядке получала рецензию от преподавателей школы креативного письма.
На выполнение задания нам дали два месяца.
Жанр для своего произведения мы могли выбрать любой.
Больше всего людей из нашего курса выбрало писать фантастику, или антиутопию, две девушки решили писать детектив, белокурый парень с грустными глазами взялся за военную прозу.
Я же хотел написать острый социальный роман, где бы все современное российское общество было бы как на ладони.
Но, поскольку замахнуться на роман, имея за плечами всего один единственный рассказ, было делом заранее проигранным, я решил написать небольшую повесть о поиске себя молодым писателем.
Мой текст рождался стремительно и без мучений, ибо, после пребывания в школе креативного письма, сведениями и впечатлениями о реалиях современного писательского цеха я был нагружен, как верблюд-дромадер.
Основной массив повести был написан за пару недель, а потом шла редактура.
Я закончил на несколько дней раньше положенного срока.
Переслав творение по указанному электронному адресу, я стал ждать рецензию.
Она не приходила долго.
В один из вечеров, когда после работы я открыл свою почту, и, не увидев там рецензии, загрустил, мне позвонила Настя.
Она просила позволения прийти ко мне, чтобы прочитать свое произведение.
Она пришла взволнованная, с распущенными волосами и с первого шагу потребовала китайского чаю и коньячку.
Разувшись, и сняв куртку, она прошла в мою комнату, раздвинула хозяйской рукой шторы и уселась на кровать.
В руках у нее был небольшой портфельчик, который она положила себе на колени.
– «Ну что ты смотришь, привечай гостью», – сказала она как бы даже с легким возмущением, – «или ты не знаешь, что гостя сначала обиходить трэбэ, а уж потом расспрашивать».
Я действительно смотрел на нее с удивлением, стоя в проходе между коридором и единственной комнатой моей съемной квартиры.
– «Я и не думал тебя расспрашивать», – ответил я, проходя мимо нее к буфету, чтобы достать коньяк.
«Предполагал слушать тебя и твой шедевр», – с этими словами я поставил бутылку на журнальный столик и подкатил его к кровати.
«Тебе коньяк в чай, или отдельно, – спросил я?
– «Отдельно».
Я налил ей в рюмку коньяка, почистил для нее грейпфрукт, уложил его дольки на тарелку, и, вскипитив чайник, заварил чаю, которого она требовала.
Чай и правду был хорош, его мне привез из Китая один хороший знакомый.
Закончив все приготовления, я сел на стул подле кровати и затих, всем видом показывая, что готов слушать.
– «Я таки родила», – восторженно произнесла она и раскрыла свой портфельчик.
Она вытащила из него распечатку, положила ее на колени, разгладила и произнесла:
«Мучилась ровно два месяца и шесть дней, и вот, наконец».
Тут она хлопнула обеими ладонями по распечатке.
«Это любовная история, переходящая в экзистенциональный роман с элементами триллера.
Хочу, чтобы ты послушал и сказал, стоит ли отправлять так, или нужно еще дорабатывать.
Я, конечно, читала подружкам, но эти свиристелки меня только нахваливают.
Мне, конечно, приятно, но, думаю я, не может быть, чтобы у начписа в тексте не было каких-нибудь недостатков и проколов.
Короче говоря, нужен твой придирчивый взгляд и желчь.
Я знал, что после моих придирок, как они это называли, к проспекту, стоящему в пробке, к мохнатым силам и селедке, уподобленной женским чудесам, в коллективе за мной закрепилась репутация зануды, педанта и буквоеда, именно поэтому я не удивился, когда Настя сказала про желчь.
Я выразил всяческую готовность способствовать по мере моих скромных сил, прибавив тут же, что сам не уверен совершенно в собственном сочинении.
Она начала читать.
Содержание патетических банальностей и экзальтированных речей в ее тексте было много выше нормы.
Я слушал и думал о том, что хорошо бы сказать ей, что лучше ей не писать совсем.
– «Это не годится», – оборвал я ее не прошло и пары минут.
– «Почему» – она в неподдельном изумлении глядела на меня своими большими глазами.
– «Прочитай-ка еще раз медленно последний абзац», – велел я ей.
Она прочла.
– «Ну, теперь слышишь», – спросил я.
– «Вроде все порядке», – неуверенным голосом пробормотала она.
– «Выкатился теплый день с уклоном в осень», – это в порядке, – я многозначительно поднял брови.
А у тебя в том же абзаце еще «расцвеченный лучами солнца гобеленовый рай» имеется и «раздумчивый день».
– «А что не так-то» – рассердилась она.
– «Ну, смотри, апельсиновый рай – это, положим, метафора, для обозначения апельсинового сада, где много-много апельсиновых деревьев.
Тут все понятно, а что такое гобеленовый рай?
Фабрика по производству гобеленов, или склад с гобеленами»?
Настя задумалась.
– «Но как же тогда сказать», она недоуменно посмотрела на меня.
– «Да не надо ломится в открытую дверь.
Напиши просто: солнце осветило гобелен «пастушка», или, какой-там у тебя гобелен, да и весь сказ.
– «Ладно», согласилась Настя и продолжила чтение.
– «Стой», – снова крикнул я еще через несколько минут, – «все это предложение надо вычеркнуть».
– «Какое»?
– «Его голый торс колосился соломой из подмышек и с груди», – вот это все вымарывай смело.
И еще,.. тут я напряг память, но не вспомнив точно ее выражение, потянулся, взял у нее распечатку и найдя нужное место, ткнул в него пальцем.
Вот: «истории, всплывающие в сознании с ослепительной вещественной обыденностью», – выбрасываем.
«Проходной двор, обсиженный хибарами с полисадниками», – тоже.
«Листок бумаги, что обозначился роковой вестью», – к черту.
«бодро-беременные женщины на фоне летнего пейзажа», – к дьяволу.
Я стал листать назад, ища прочие обескуражившие меня выражения и фразы.
– «Вот, ты пишешь, про героиню, что у нее были «выразительные ноги», а чуть далее, что она «держалась скромно, глядела порядочно».
Я взглянул на Настю, ожидая, что она хлопнет себя ладонью по лбу и скажет: да, конечно, как это я не заметила, извини, просто плохо вычитала текст.
Но она в полнейшей растерянности смотрела на меня с обиженным видом.