– С ним пытается построить отношения кавказец, который не знает, что он трансгендер и думает, что он – обычная девушка.
По-моему, – прервал я возникшее на секунду молчание, – эта книга родилась в погоне за успехом, а не в творческом поиске.
Вся фабула взята из современной информационной повестки.
Точно, как учил нас Глуповский: трангендеры, меньшинства.
Создается впечатление, что эта Эдельман нашу школу креативного письма заканчивала.
– Не знаю на счет именно Эдельман, но, на самом деле, нашу школу заканчивали многие премированные авторы, она одна из самых известных, – ответила Алина.
– Ну, а в чем проблема, – несколько даже возмущенным тоном обратился ко мне Саша, – погоня за успехом есть цель писательского ремесла, как не крути.
Это если говорить откровенно без пошлостей и жеманства.
Писатель и успех должны быть синонимами в идеале, ибо писатель существует лишь постольку, поскольку его печатают и читают, и чем больше печатают и читают, тем полноценнее его существование.
– Ясен пень, – ответил я пониженной лексикой, показывая свое раздражение, – только писатель – это не журналист, который гоняется по городам и селам за актуалкой и модными веяниями.
Писатель – это тот, кто какое-то важное слово несет людям, рожает его из себя в муках творчества.
Ну, – с жаром поспешил тут же ответить мне Саша, кажется у него, с самого начала была мысль схватиться со мной, за тем и присоединился к нам, – почему собственно муки истинного творчества не возможны в погоне за успехом?
– Действительно, – прокричала Настя, которая смотрела на завязавшийся меж нами спор, как плебс на поединок гладиаторов.
Она с ехидством и хитро взглянув на Алину, засмеялась.
Алина поддержала Настино веселье лишь легкой усмешкой и смущенно отвела от меня свой взор.
– Знаете, – обратился я к Саше, после минутного размышления, не обращая внимание на прозвучавшие колкости, – я с классикой сроднился, я на ней вырос, современную литературу не читал вовсе.
И сейчас у меня период глубокого в нее погружения.
Я много кого из современников уже прочел, так что, когда я говорил о фабуле названной авторши, я говорил, основываясь на четком представлении о методах сочинительства современных писателей.
Они не творят, а собирают, как конструктор свои произведения из новостных сводок, ток-шоу и сериалов, и эта Эдельман сделала, вероятнее всего то же самое, что и все они.
– Ну, пусть бы и так, и что с того, – не унимался Саша?!
Вот вы говорите в том духе, что истинный писатель важные слова носит человечеству, как пчелка пыльцу в улей, а я вам скажу, что – вы писательскую профессию понимаете, как-то извращенно, я бы даже сказал, надрывно.
Писатель это не тот, кто у себя в кабинете, или келье некую заоблачную заумь выдумывает, типа: все действительное разумно, или «если Бога нет, то какой-же я штабс-капитан», а потом облачает все это в одежды литературного произведения.
На самом деле, писатель – это тот, кто описывает реальность так, что это интересно читать.
Это описание может быть непосредственным, а может быть в виде, иносказания, фантазии на тему, каламбура, памфлета, чего угодно.
Люди это читают, и им уютно, уютно с собой, со временем, которое без книги было для них тягостным.
Литература феномен эстетический, а не любомудрственный.
Любомудрие – это в другой зал.
– Да поймите же вы, – возгласил я уже громко, что для меня несвойственно, – мысль первична.
Ну, не знаю, как вам объяснить, – я стал возбужденно оглядываться по сторонам, словно надеялся найти какую-то магическую объяснялку для Саши, – вот, возьмем язык Платонова и его знаменитое: «от душевного смысла улучшилась бы производительность труда», вот красиво ведь звучит, никто не поспорит, но только почему оно красиво?
Да потому, что удачно угадано соотношение между смыслом и словами, которые этот смысл выражают, а коли мысли и мудрости нет, то и выразительности не на чем обосноваться.
Писатель – это прежде всего мыслитель, а уж потом акула пера.
Честно скажу, когда слушал жену Набокова из вашего рассказа, я радовался, думая, что вы, возможно, в ее уста свои мысли вложили, но я ошибся.
Вы скорее за незабудочки и кружева, нежели за слезинку ребенка.
Вы за эти самые хороводы словес, а не за разговор с сердцем читателя.
– Но, вот в вашем рассказе, – не сдавался мой собеседник, – в вашем рассказе, который вы будете читать в субботу, много высоких дум и прозрений, а? Скажите честно?
– Ну вы даете, причем тут лично я?
Я пока что, еще не художник слова, я пока что так, маляр, может таковым и останусь, – ответил я, внутренне торжествуя.
Торжество мое было понятно: раз соперник перешел в споре на мою бедную личность, значит никаких доводов у него не осталось.
Тут все принялись усердно пить только что принесенный официанткой чай, чтобы заполнить образовавшуюся паузу.
– А что за фрукт Рамзаношвили, – поинтересовался у девушек Александр, отхлебнув несколько раз из своей чашки.
Его вещь называется "Крушение чувств", – ответила Настя, потому как Алина по причине ей одной ведомой, молчала, задумавшись о чем-то своем.
Это роман о некрасивой девочке, которая ищет возвышенных отношений.
Описывается ее любовная драма со сверстником, первый интимный опыт под алкоголем, попытка суицида и так далее.
В конце концов она знакомится через интернет с бывшим заключенным, сходится с ним, а через год выясняется, что он ее спидом заразил.
Ну, девочка, знамо дело, фраппируется и приходит в отчаяние.
Все кончается тем, что она оставляет записку, где просит у родителей прощения за все, и прыгает с восьмого этажа на асфальт.
– Судя по описанию, – заявил я, принимая из рук официантки тарелочку с пирожным, – оба буквопродукта совершенно несъедобны, и читать такое – это как есть стекловату, или ежа.
Тут все трое моих спутников заулыбались, а Настя заявила, что я – в своем репертуаре.
В субботу чтение и разбор наших произведений продолжились.
– Сегодня мне уж точно не избегнуть – думал я и нервно ерзал на стуле.
В тот день первой читала девушка, которая в качестве начала рассказа предложила вариант про палец, проникающий в нутро контейнера с кремом.
Ее рассказ был про провинциальную учительницу, которая отдавалась в гараже женатому главе родительского комитета, и ездила с ним на рыбалку, где тоже отдавалась.
Начало там было такое:
«С утра до вечера Наташа педагогила в школе, уча непоседливых остолопов и олухов, до потери своего и их пульса, а ночью даже не засыпала, а падала Алисой в пропасть от усталости.
Юное лицо ее в кудрявых, как китайская лапша, локонах было совершенно размордовано житейскими скорбями и нервным напряжением.
У нее было монументальное чело с большим лбом и вечно скорбной интонацией лица, на котором тут и там уже обозначились морщины.
При этом щеки ее были розовыми, словно свежая ветчина, выложенная на блюдо ломтями.
Грудная клетка ее, сквозь которую проступали ребра, отличалось какой-то угловатостью.
Одним словом, красавицей ее никто никогда бы не назвал.
При этом от недостатка мужского внимания она никогда не страдала, что, вероятно, было следствием того, что у нее было в целом стройное: выпуклое и вогнутое, где надо тело.
Другим ее достоинствам была завораживающая улыбка, благодаря которой, лицо ее дышало обворожительной теплотой и душевностью».
Слог мне показался корявым и, едва начав слушать, я погрузился в сон, пропустив почти весь рассказ.
Мое внимание привлекла концовка, в которой было самоубийство.
«Последнее, что сохранила его память о ней – это силуэт, безобразным паноптикумом застывший на подоконнике у настежь открытого окна.
Яркое солнце било ему в глаза, и потому лица ее он не видел, не видел всего того ужаса, который наверняка изобразился в тот момент в ее чертах».
– Боже, опять самоубийство, они так утомляют эти самоубийства, -прошептала Алина на ухо Насте, сидевшей рядом со мной.
– Да и самоубийство почти никак не мотивировано, – отвечала та, шепча на ухо, – читателя никак не готовят к тому, что суицид случится.
Героиня в конце шагает из окна, но весь рассказ ведет себя так, будто единственная ее проблема – это капучино, на котором оказалось недостаточно пенки.
Наконец пришел мой черед.
Я встал, хотя ни от кого этого не требовалось, и все читали свои сочинения сидя.
– Ну, что ж, давайте, давайте, – проговорил наш кудесник и заерзал в своем кресле чтобы поменять позу, – «только не делайте слишком большую паузу, ибо из интригующей она может превратиться в тягостную».
Я откашлялся и прерывающимся голосом негромко начал:
«В общаге, где он жил, было полным-полно разного народа, это был натуральный Вавилон, со своими халдеями и вавилонскими блудницами, валтасарами и новоходоноссерами.
Тут были и бирманцы, жарившие селедку на сковородке, от чего на всем этаже стояло адовое злосмрадие, которое никогда не выветривалось, и китайцы, и вьетнамцы, и индусы.
В частности, на одном этаже с Егором жили двое индусов.
Правда, точнее будет сказать, что сначала на этаже жил один индус, сожительствовавший с одной из студенток в двухместной комнате.
Жил он там довольно долго, года два, потом она его выставила и через некоторое время стала жить с другим индусом
Почему она предпочитала именно индусов понять было сложно.
Училась та девушка, точнее женщина, на индологии и изучала хинди.
В следствии чего, возможно, выбрала наиболее короткий путь закрепления материала – сожительство с носителем языка.
Первый из этих индусов в следствии горестной разлуки совсем расклеился и стал пить.
Он приходил на этаж, на котором жила его бывшая возлюбленная и в пьяном виде начинал тужить и кручиниться.
В кручине и сердечных натугах он стучал к ней в дверь, требовал окончательного объяснения, рассказывал всем, кто выходил на шум, что он ее любит и поэтому страдает.
«Я на нее лЮбил, я для нее все делать» – говорил он дребезжащим голосом, с мукой в глазах.
Однажды он в гневе разбил кулаком стеклянную часть двери, ведущую с лестничного пролета на заветный этаж, и увидев кровь, вознамерился писать кровью любовное послание прям на кафельному полу перед дверью любимой.
Однако оказалось, что это не так просто осуществить, и никаких надписей у него не получилось, получились только кровавые полосы на кафельной плитке.
Данные любовные экзальтации, конечно, ужаснули студенческих барышень, проживающих на том же этаже и стали предметом многоразличных толков и сплетней.
Один из представителей мужского населения этажа даже сочинил небольшой стих в стиле Гомэра, без рифмы по поводу этих несколько взволновавших всех событий:
Не эксплататоры ли мы индусов,
Коль кровь единого от рода их на кафели у нас осталась?!
Его мы нашей бабой приручили,
Но та змеей и скорпионом оказалась.
В его глазах с другим индусом сочеталась
И прежнего уже и знать не хочет.
Вот так эмансипация совершенно
Превозмогла мужской сексизм Востока.
Были в общежитии и чечены.
Нет, студентами они не были, а были представителями диаспоры.
Им выделили даже несколько комнат, куда зачем-то заселили младших членов диаспоры.
Одному из этих чеченов отдали в кормление помещение на первом этаже, где он открыл магазин, торгующий пивом, сигаретами, чипсами и прочей дребеденью.
Магазин давал хороший доход, ибо студенчество лениво до невозможности и не любит выходить из здания общаги за сигаретами и пивом.
Был в общаге и гей.
То есть, может быть, был он и не один, но этот имел странную склонность всем по пьяни рассказывать о своем гействе.
Причем основными слушателями его словесных истечений были девушки, живущие на этаже.
Девки слетались послушать откровения пьяного гея, как бандерлоги Каа, или как пенсионерки НТВ.
В принципе еще в те, доковидные времена быть геем стало даже модно и не считалось недостатком, а скорее почиталось, ну не то, чтобы прям достоинством, но, однако же, неким преимуществом, можно сказать было чуть ли не признаком элитарности.
Роберт, а именно так звали данного гея, без самомалейшего сомнения это сознавал, но проблема его была в том, что он в полной мере не мог для себя решить: он пидарас, страдающий с трагически-сложной судьбой, овеянный романтическим духом, или довольный жизнью и своей элитарностью гей.
В порыве пьяных откровений он, с видом важности, таинственности и необычайного трагизма рассказывал о своей ориентации как о тайне.
Мол, страдаю я, никем тут не понятый, и понимаю сам, что это не вполне хорошо, но что поделать?!
Се ля ви, не знаю поймете ли вы меня, или отвернетесь с усмешкой, но свою природу мне никак не спрятать и прочее, и прочее в таком же драматическо-страдальческом духе.
Сколько раз Егору хотелось, как говорят, завязать глаза и убежать из этого мудацкого сральника куда-нибудь.
Но увы, бежать было некуда, оставалось только по-сократовски любомудрствовать, сублимируя потенциальную энергию агрессии в кинетическую энергию мата».
Я остановился и попросил принести мне воды, пожаловавшись на пересохшее горло.
Настя принесла мне из кулера пластиковый стакан с водой.
Выпив его весь, я вытер губы рукавом, тяжело вдохнул, и уже более смелым голосом продолжил:
«Вокруг было, разумеется, много девушек, и он, конечно, обращал внимание на них, но во что-то серьезное это внимание не перерастало.
Однажды он даже пробовал ухаживать за одной девушкой, которая жила с ним на одном этаже, и даже красиво, в классической манере, но неудачно.
Потом жалел о потраченном в пустую времени и о том, что экземпляр, выбранный для ухаживаний, не только не оправдал первого благоприятного впечатления, но и преподнес неприятные сюрпризы.
Была еще одна блондинистая, или крашенная, все время ходила в черных брюках, с немного пухлыми, красивыми губами.
Ему она как будто приглянулась, но с ней он не познакомился.
Постеснялся, наверное, или сомневался, стоит ли.
Потом видел он ее в бассейне.
Его, как не умеющего плавать, записали сразу после поступления на плавание, чтобы он там физически в этой области развился.
Именно там он ее увидел в купальнике.
Оказалось, что у нее большая и красивая попа.
Вскоре в зоне его внимания возникла другая, звали ее Лена.
По первоначалу он общался с ней не напрямую, а как бы опосредованно.
Ну то есть его сосед по комнате, будучи общительным, задружил сразу с целой комнатой девушек.
Одной из них была, значит, эта Лена.
Однажды, Лена решила зайти в их, то есть мужскую, комнату, где жил он, чтобы с ним познакомится, потому что, как она сказала, он ей понравился.
Получилось не очень.
Он сидел и читал что-то, готовясь к написанию сочинения на Ленгорах, ибо тогда ЭГЭ еще не было.
Читал он то ли Мертвые души, то ли Войну и Мир, ну в общем был сердцем и умом погружен в другой мир и другие заботы и на внимание девушки не смог ответить должным образом.
Он был просто вежлив, но даже не встал с кровати.
Он чувствовал тогда, что делает что-то не так, но что нужно сделать, чтобы стало так, не знал.
Потом он об этом даже жалел, потому что у Лены были большие, грустные глаза и красивая грудь.
Но всего этого он сразу не разглядел, отчасти потому, что тогда была зима и вошла она к нему в джинсах и свитере, отчасти потому, что как мы уже сказали был занят другими вещами.
Так вот эта Лена некоторое время занимала его мысли.
Они несколько раз встречались на совместных небольших не то, чтобы вечеринках, а посиделках.
На этих посиделках они общались мало, но он чувствовал, что к нему испытывают симпатию и потому ему приятно было рядом с ней находится.
Их отношения, хоть и отстраненные были с весенней капелью, так сказать.
Он видел, что она от него чего-то ждала, какого-то мужского внимания, решительности.
А он, он не знал, что ему с ней делать, с отношениями, если они завяжутся и потому активности так и не проявил.
Видел он ее редко, сам встреч не искал, а потом его и всю группу вовсе перевели в другое общежитие, на другом конце Москвы.
Потом, спустя год она приехала к ним в Ясенево, вернее к одной из его сокурсниц, так поболтать, соскучилась по старой знакомой.
Так вот, его тогда по самые уши погруженного в занятия, опьяненного университетской средой и жаждой знаний она тогда вновь взволновала своим появлением.
Они столкнулись случайно в коридоре, и он пригласил ее к себе.
Они немного поговорили.
Провожая ее до метро, он решил пригласить ее в большой театр, чтобы наконец у них была возможность и время красиво провести, и наговорится всласть.
Но походу этому состояться было не суждено.
За несколько дней да наченной даты он отправил ей смс с шутливым детским стишком.
Отправил единственно с той целью, чтобы вызвать у нее улыбку.
Стишок был совсем коротким:
Пришла весна, расцвели цветы
Мне никто не надо, кроме ты.
Она не ответила.
Он удивился, и позвонил ей, чтобы рассказать еще какую-то шутку, ибо настроение у него тогда было хорошее и игривое.
Она вновь не ответила.
Потом, спустя день он ей снова позвонил, она взяла трубку и разразилась водопадом упреков, срывалась на крик, говорила, что он пишет ей гнусь.
Он еще подумал тогда: насколько нужно быть порушенной на весь мозг, болящей сукой, чтобы этот забавный и невинный стиш назвать гнусью.
Он не стал грубить в ответ, но не по смирению, или снисхождению, а потому, что был ошеломлен.
Он впервые в жизни сталкивался с таким уровнем неадекватности.
Потом он подумал, что хорошо, что так получилось.
Выяснилось, что она его совсем не понимает, что и мышление, и культура общения и понимание юмора и все у них разное.
Ну, а то, что для выяснения этого не пришлось тратить деньги на поход в Большой, явилось несомненной удачей.
Была еще одна девушка, звали ее Мещерекова Татьяна.
О ней он не знал ничего совсем.
Она была кассиром в магазине «Дикси».
Имя он запомнил потому, что персонал магазина носил бэйджики с именами и фамилиями.
Была она красива до безумия русской красотой, красотой белой женщины, с которой ничто на Земле сравниться не может.
Подлинная блондинка, с идеальной фигурой, до невыносимости красивым лицом и чарующим женским обаянием.
Он с ней здоровался, когда встречал ее в магазине.
Однажды он столкнулся с ней в метро, она сказала ему: привет и, улыбнувшись своей изумительной улыбкой, помахала рукой.
Как он потерял ее из виду, он уже не мог вспомнить: то ли магазин закрыли, то ли она уволилась.
Как бы там ни было она пропала.
Другую звали Ксения, она была из Ростова, тоже невыносимо красивая, тоже блондинка, только, в отличии от Тани – миниатюрная.
Еще в школе она побывала в Америке, «as an exchange student», – именно так она сама говорила, когда ее спрашивали, как так случилась, что в школьные годы она год прожила в Штатах.
Годичное пребывание там наложило на нее определенный отпечаток.
Она была любительницей негров, индусов и прочей американской экзотики.
Оказалось, что во время своего пребывания в рассаднике демократии она вляпалась в какую-то протестантскую общину, где ее обаяли типичной протестантской любовью так, что даже после возвращения на Родину и поступления в МГУ, она стала в Москве ходить в какое-то протестантское собрание.
Там вероятно, она и познакомилась со своим будущим мужем -индусом, который, как и полагается всякому порядочному индусу, увез ее в Америку».
Читая свой текст, который я знал чуть не наизусть, я периодически отвлекался от него, думая о своих сокурсниках, сидящих слева и справа от меня: каждое их движение казалось мне чуть ли не признаком того, что им скучно, что им не нравится мое творение.
«После всех описанных бесполезных знакомств и сердечных томлений, не заканчивавшихся ничем, он познакомился с Надей, с Надеждой Александровной, как он называл ее до их близкого знакомства.
Он раньше никогда не мог подумать, что зрелая женщина, а ей было лет 30, может быть так обворожительно хороша.
Пышногрудая с очень миловидным лицом, длинными темными волосами, в короткой юбке, грациозная и улыбчивая, – такой он ее запомнил навсегда.
Она сидела в своей комнате старшей по этажу, дверь которой была, как правило, открыта, смотрела телевизор, или же болтала с уборщицей, или с какой-то студенткой, реже – студентом.
О ней шептались, что она разведенка, и что у нее будто бы есть ребенок, который живет то ли со своим отцом, то ли бабушкой.
Впрочем, другие говорили, что все это лишь слухи и о личной жизни ее доподлинно не известно.
Егор ходил вдоль по коридору туда-обратно, проходя мимо заветной двери по десятку раз за день, пыхтел, вздыхал, тяжело отдувался.
В общем нервничал, словно тяжелоатлет, которому предстоит взять рекордный вес.
Он обдумывал слова для решительного объяснения.
Так-то он начнет, а она так-то ответит, тогда он разовьет тему легким намеком, и глядя на ее реакцию, сделает следующий шаг.
Он вынужден был весь день отвлекаться на мысли о ней, которые следовали за ним повсюду, стали неотвязными, будто кто-то ввинчивал ему их в голову».
– «Зачем я сделал героиню дамой в возрасте», – вдруг подумалось мне ни с того ни с сего, – «еще, чего доброго подумают, что любовь студента к зрелой даме я списал самого себя, девчонки точно так подумают.
Хотя, какого черта, что мне за дело до того, что они подумают, в творчестве должна быть смелость», – решил я, продолжая тем временем читать на автомате:
«Он вышел на лестничную клетку, и открыв окно стал курить.
Был февраль, и холод, ворвавшийся внутрь усилил его дрожь, которая из внутреннего сердечного трепета мгновенно преобразовалась в физический озноб.
У него стали слегка дрожать пальцы и колени.
– «Черт возьми, только этого не хватало, сейчас, не дай Бог, еще голос начнет дрожать.
Это будет уже совсем пошло, прям как из бульварной книжки про юношескую любовь», – судорожно соображал он, дымя, как паровоз.
«Может лучше отложить, и спуститься вниз, в столовую, бахнуть там сто грамм коньячку для поэзии и душевного равновесия, а уж потом идти на приступ.
В таких делах ведь без поэзии никак нельзя.
Женщину, тем более такую, опытную, надобно увлечь, поразить как-то, а запинающийся юный воздыхатель – жалкое зрелище, он может разве что позабавить, потешить тщеславие, но никак не впечатлить».
– «Бабу надо подсекать, как сазанчика, или карпа, – смелым, резким движением, а не сопли жевать, как котенок неумытый», – вдруг вспомнились ему слова его деда по отцовской линии.
Дед любил поговорить с ним за любовь, и за женщин без всякого даже повода, а так, в потоке общей разъяснительной работы: где-то после наставлений о том, как надо учить немецкий язык, и перед началом анализа текущей политической обстановки».
Я читал, и в сотый раз задавал себе вопрос: хорошо ли у меня получилось?
Конечно, здесь меня могут и похвалить, – думал я, – просто чтобы поддержать, а не потому, что я заслуживаю похвалы, но есть ли у меня талант по писательской части, или нужно все бросить к черту?