Дар

Стефан выронил книгу на подкладку и закрыл глаза. Когда слабость прошла, он вновь посмотрел на тело девушки. Некоторые очевидцы музейных событий – те, кто умирал помедленнее и помучительнее, утверждали, что в конце она вдруг "ожила" и пошла сквозь толпу. Люди испугались, побежали в стороны, а потом… потом стало поздно. Стефан с ознобом представил, что они увидели: девушку с порезами, с ожогами от сигарет, облитую ворванью, в пламени которой краснела и надувалась волдырями кожа. И кожа лопалась, обнажались мясо и жир, и жир тоже горел, обугливалось мясо, и боль проникала в кости.

– Что-то смотрю и не пойму: а где ее оглобли-то? – спросил Стефан. У него уже не оставалось сил, и в конце фразы голос дал петуха.

– Оглобли?

– Да ну эти… подсвечники.

– Мы сняли. Там они ей не понадобятся.

Стефан покачал головой, и его едва не стошнило. Перед мысленным взором, который затуманили сонливость и усталость, все четче проступали детали случившегося – как рифмы тех стихотворений, которые Стефан не писал. У некоторых деталей тоже имелась своя, особая рифма, а у других – наоборот, ее не было.

Стефан с трудом поблагодарил врача и направился в Департамент.

На улице дул промозглый ветер, и с серого неба падал снег. В экипаже Стефан задремал, а проснулся, когда колеса резко, слишком резко громыхнули по булыжной мостовой. Сердце забилось, и он со злости вышвырнул из мыслей северных сепаратистов, бомбу и женщину с клеймом двухголовой змеи – они ни капли не рифмовались с запаянной колбой. В приемной департамента, где с надменным видом бродил чиновник из магистрата, Стефан мысленно зачеркнул либерийского посла, три церемониальные сабли и эпидемию. 1 к 6? Да не смешите!

Но то, что оставалось; то, что кружилось в мыслях, подобно снегу на улице, откровенно пугало Стефана.

Он оглянулся, поднялся к себе в кабинет и поставил чайник на каминную решетку. На столе айсбергами топорщились отчеты, и Стефан разгреб их. Ватными пальцами, то и дело засыпая, он стал писать отчет и представил, как отправит бумаги вниз по пневмопочте, а потом выслушает высокомерную "просьбу" освободить пост. Ну разве возможно иное после такого донесения? И сделалось горько, что завтра жизнь продолжится, отправь Стефан бумагу или нет, – продолжится, продолжится, несмотря ни на что. И утром откроется музей, и посетители выстоят за билетами, и будет новая модная художница. И приедут новые дипломаты, и новые сепаратисты пустят газ, и новые люди озвереют от сладкого чувства власти – ну не здесь, так в подворотне или на поле боя. Ну что с них взять? Они слабые, это в их природе. И надо только поспать, поспать, чтобы в голову не лезли дикие мысли. Потому что иначе выходило, что в музей призвали древним ритуалом бога мертвых, и этот полулицый Марраш вынес всем приговор, и повезло только припадошной художнице с дурацкими оглоблями на плечах, которая умерла на миг раньше. Ну разве могло так случиться? Нет, не могло. Надо было только поспать и забыть все это. Забыть кошмар в музее, забыть студенческие волнения. Забыть стачки, десятилетие переворота, высылку северян, голод, разруху; жену, что Стефан пережил; сына, что он пережил; свою молодость и ту хорошенькую девочку с фамилией Кнапсен – да как же ее звали?! – что он тоже пе-ре-жил.

Оставалось поставить точку, сунуть донесение в пенал и потянуть рычаг пневмопочты. А потом просто закрыть глаза. Раз уж старость подарила этот дар – ЗАБЫВАТЬ, – Стефан собирался воспользоваться им по полной.

–

В оформлении обложки использована фотография Sam Moqadam с ресурса Unsplash