Бежали молча, следопыты припадали носом к земле, чтобы не потерять след, остальные угрюмо следили за ними, ругая за медлительность. Выносливость троглодитов, также как их упрямство и живучесть, общеизвестны. Они могли бежать втрое быстрее, но следопыты знали свое дело и делали его основательно, им бы не простили оплошности. Уж им-то было хорошо известно, что след может петлять, выделывая хитрые узлы, пропадать на время или раздваиваться. След был для них серьезной книгой, где каждое слово должно быть правильно понято, все исключения должны быть вовремя исключены, а правильные признаки вовремя замечены, запомнены и свиты в единственную тоненькую веревочку, которая соединяет охотника и его добычу. Отвлекись на мгновение, сверни не туда – поплатишься временем, а то и головой, след ускользнет, и тогда в лучшем случае придется возвращаться назад. Впрочем, этот след был на редкость простым, он не пытался запутать, а словно звал преследователей за собой. Было отчетливо видно, как мальчик припадал то на одну, то на другую ногу, видимо перебрасывая с руки на руку какую-то поклажу, как он быстро устал и начал спотыкаться, как в одном месте чуть не упал и оставил на пыльной дороге хорошие отпечатки своих ладоней, до сих пор еще пахнущие потом. След совсем не петлял и как нарочно пролегал по таким местам, где его было прекрасно видно. Даже троглодиты-бойцы, обладающие скверным чутьем, могли различить отпечатки резиновых подошв в дорожной пыли на обочине. Следопыты (их было двое в отряде) все больше набирали скорость, подстраиваясь под ритм Глебовых шагов.

До Тухлой балки добрались в глубоких сумерках. На этот отрезок пути погоня затратила вдвое меньше времени, чем потребовалось беглецам. Смерв был доволен. У родника остановились, чтобы спокойно осмотреться. Было ясно, что здесь мальчишка долго отдыхал. Вот тут он сидел, привалившись к стволу липы. Посидел и побежал дальше, вправо по берегу реки. След такой же ясный и ровный.

„Не слишком ли ровный? И куда может привести след, если пойдет в ту сторону? – задумался Смерв. – Там пустошь, куда мог направляться проклятый мальчишка? Ему бы сейчас свернуть влево, к лесам, где еще скрипит Григорий «дубовая башка», тщетно силясь сохранить свои заповедные дебри. Григорий? Григорий…“

Тут размышления Смерва были прерваны хагантом Дохаром, заместителем Хошта.

– Очнись, троглодан, бежим дальше, или ты устал? – в его голосе сквозила насмешка.

Хошт был самым старым в отряде, которым командовал, и едва ли не старейшим среди других троглоданов. Редкие троглодиты доживали до тридцати лет, а ему было уже тридцать шесть. Среди солдат власть его была абсолютна, но вот хагант Дохар имел по уставу право голоса, если вдруг командир проявит нерешительность в выполнении приказа.

– Всем сесть на землю и ждать. Следопыты, обшарить все здесь. Докладывать немедленно обо всем необычном. Что пропустите, шкуру спущу! – распорядился Смерв устами Хошта.

Солдаты, недовольно ворча, уселись на траву. Следопыты принялись обшаривать полянку и соседние кусты. Вскоре троглодан получил первые результаты: старое гнездо какой-то птицы, очевидно упавшее на землю от ветра, неестественно сломанная (как будто на нее наступили) сухая ветка, вывернутый из земли небольшой камень, клок серой шерсти. Выяснилось, что ветка и камень найдены слева, куда, казалось бы, не ведут никакие следы. Смерв внимательно осмотрел предметы: палка, сухая и пыльная, имела явно свежий разлом, а камень с одного бока был темным от влажной земли, разве не странно, что этим боком он лежал вверх, как будто его нечаянно вывернули совсем недавно? Но самое интересное – серая шерсть, она жесткая и довольно длинная, явно не кошачья.

„Это волчья шерсть, а откуда тут взяться волку? – думал Смерв. – Теперь ясно, что мальчишке помогал Григорий. А раз так, значит след, который идет направо, ложный. То-то мне здесь противно, как в лесу – это дух треклятого лесного колдовства. Надо идти влево. Хорошо, что дурак леший повстречал мальчишку у реки, и теперь мне все ясно, как в лунном свете – через реку им пути нет“.

– Давай, троглодан, двигаем дальше! Братва засиделась. Всем тошно, что мы зря теряем время из-за тебя. След как на ладони, бежим!

– Заткнись, Дохар! Тот след ложный. Двигаем на север.

– С чего ты это взял, пригвозди меня молния?! – Удивился хагант.

– Я это понял. Солдаты, за мной! – Распорядился Смерв.

– Нет, стой, – Дохар схватил его за плечо. – Со мной такие шутки не пройдут! Я не допущу предательства, и братки встанут за меня. Веди нас по следу, старый кабан, или… – Он выхватил нож.

Солдаты окружили своих вожаков, но не торопились вмешиваться, и это говорило о том, что они готовы предать троглодана.

– Хочешь занять мое место? – Зловеще прошипел Смерв, соображая, следует ли ему навести порядок, открыв свое истинное лицо, или лучше избавиться от ненадежных троглодитов.

– Твое место мне больше подходит, чем тебе. Умри!

Солдаты увидели, как Хошт, защищаясь от удара, перехватил руку Дохара с ножом, как Дохар ловко вывернулся, перекинул нож в другую руку и вновь ударил. Казалось, троглодан доживает последние мгновения – настолько опасен был удар, направленный точно в его горло. Никто не понял, почему вдруг хагант оказался на земле со сломанной рукой и ужасом в глазах. Смерв прыгнул на него, собираясь добить обычным способом троглодитов: одной рукой схватить за горло, а другой разодрать живот. Но ему помешали солдаты. Они оттащили победителя и потребовали прекратить схватку. Рыча от боли и досады, Дохар отступил за спины своих сторонников. Только четверо троглодитов встали за троглодана, назревала неравная потасовка.

– Ладно, убирайся со своими псами туда, куда ведет этот след, Дохар, – сказал Смерв. – Больше мы не свидимся. Давай, беги!

– Ты сдохнешь, троглодан. А я поймаю мальчишку и займу твое место, – ответил Дохар.

Его отряд бросился по следу. Больше никого из них (кроме двоих дезертиров) не видели среди живых. Никто не знает, куда завел их след Григория, и как они встретили смерть.

Смерв и четверо бойцов побежали влево по берегу реки. Наступила ночь. В лунном свете колдун (сам опытный следопыт) отчетливо видел признаки бегства. Он, конечно, не знал о тележке и приписывал сломанные ветки и вывернутые камни исключительно неуклюжести мальчика, который, видимо, от усталости, запинался на каждом шагу и не смотрел под ноги. У колдуна, впрочем, оставались кое-какие сомнения, но когда на дороге у моста открылись следы Глеба (там, где мальчик единственный раз выпрыгнул из тележки), он окончательно уверился в своей правоте.

– Я правильно догадался: они бегут в старый Лещинный лес, – сказал своим солдатам Смерв. – И теперь мне не нужны никакие следы, чтобы догнать их. Григорий всегда был простаком, видно, годы не прибавили ему ума.

– Мало нас, троглодан, чтобы идти в лес, – возразил один из троглодитов.

– Ты кто? – Резко спросил его Смерв.

Троглодит вытаращил глаза: мол, разве не знаешь?

– Дурак! Твой троглодан давно уже растворился. Я – Смерв, Черный Колдун! Если даже мы их не нагоним раньше, я и в лесу выпотрошу мальчишку, как тыкву. А вам, что так, что эдак – смерть. Так что вперед по дороге, живо!

Солдаты угрюмо подчинились. Погоня возобновилась. Бежали теперь гораздо быстрее, чем раньше, высунув языки. Без отдыха бежали всю ночь и весь следующий день без единой остановки. Гнались, пока голодные троглодиты были способны переставлять ноги. Но когда время приближалось к вечеру следующего дня, Смерву пришлось бросить солдат: они упали друг за другом и не смогли подняться, их налитые кровью глаза уже не реагировали на угрозы колдуна. Он попытался поднять самого сильного, полоснув его ножом по спине. Тот не шелохнулся, а другие даже не захотели слизнуть кровь. Смерв понял, что не стоит тратить зря время, и продолжил преследование в одиночку.

Могучий организм Хошта тоже начал сдавать, колдун собирался загнать его до смерти, а потом освободиться от бремени. Ему бы и дальше не мешало иметь быстрые ноги, но эти ноги надо было кормить, что совсем не входило в его планы. С другой стороны, в своем естественном состоянии, то есть без тела, колдун представлял собой лишь зыбкую тень, уязвимую для сил природы, особенно вдали от темного покровителя. Он надеялся к ночи достигнуть леса и своими глазами увидеть мальчишку – уже одно это многократно увеличило бы его силу.

Багровый солнечный диск медленно погружался в темный лесной массив, когда тело троглодана Хошта коченело в придорожной канаве. Сбитые в кровь босые ноги (сапоги давно были брошены, от них остались лохмотья) лежали в пыльной траве, руки бессильно раскинуты. Смерв, не оглядываясь на очередную жертву, скользил к своей цели, держась в тени деревьев, растущих вдоль дороги. Вскоре дорога круто свернет в сторону, обходя лес. А колдун углубится в зеленое море, скроется в покойной густой темноте. Его не заметят деревья-стражи и не услышат чуткие уши лесных обитателей.

Зеленый дом

Тому, кто не знает, каково это – сидеть много часов подряд почти без движения в тесной тележке, согнув ноги, сгорбившись и обхватив руками бочонки с водой, просто повезло в жизни. Это с точки зрения того, кто в этой тележке едет. Но можно предположить, что если бы ему пришлось бежать рядом с тележкой, он держался бы другого мнения.

Глебу сначала было очень даже неплохо, когда еще в Тухлой балке ему предложили занять «место для тихоногих». Но едва тележка тронулась, бочонки «ожили» и начали толкаться, а вместе с ними пришло в движение и остальное содержимое, да и самого пассажира бросало из стороны в сторону.

А прибавьте к этому кота, лежащего на коленях, поначалу такого легкого, но как будто на глазах набирающего изрядный вес. Кстати, ему ведь тоже было не очень-то уютно, его тоже беспокоила тряска, и как иначе он мог держаться, если не запуская когти в толстые джинсы мальчика. Тут-то и выяснилось, что на самом деле они не такие уж и толстые – своя кожа, наверное, потолще будет, но она, в отличие от джинсов, болит.

К тому же, не забывайте о голоде, он ведь может мучить и сам по себе, а тут еще в таких условиях. От голода в первую очередь страдает настроение, оно падает, а вместе с ним ухудшается и самочувствие. Ну, голод – ладно, вряд ли стоило спасать мальчика только для того, чтобы потом уморить его голодом в безрадостной местности. Принимая во внимание это очевидное соображение, Глеб мог рассчитывать, что его рано или поздно накормят, тем более что еда лежит здесь, совсем рядом, в этой же тележке.

А вот ночная прохлада – более серьезное неудобство. Она подобралась, когда крупная тряска (по бездорожью) сменилась мелкой тряской (по хорошей дороге на плохих колесах), когда небо потемнело и выступили звезды. Ночь в сентябре – не то, что в июле! Особенно на голодный желудок. Холод любит подбираться исподволь, сначала его не замечаешь, потому что больше думаешь о еде. А встречный ветер, как бы между прочим, забирается все глубже и глубже в короткие рукава и в штанины, голые руки покрываются «гусиной кожей». Ты ежишься, – пока еще бодренько так ежишься, как свежим утром, отбрасывая теплое одеяло, – озираешься, отвлекаясь от голодных мыслей, и вдруг замечаешь, что едва различимые в сумерках деревья раскачиваются от ветра. И ты, глядя на них, думаешь: а не надеть ли джинсовую курточку?

Поначалу она неплохо согревает. Ты забываешь о ночном ветре. Очевидно, ты не знаешь о его коварстве! Он твердо решил пронять тебя даже через куртку. Холод проникает сквозь самые маленькие дырочки и очень скоро добивается своего – ты дрожишь, как листья на этих темных деревьях. У тебя зуб на зуб не попадает, а руки в карманах так трясутся, что если бы ты захотел сейчас выпить газировки, то наверняка расплескал бы полстакана.

В такой ситуации опасно говорить – как бы не прикусить язык! Но ты доведен уже до крайней степени замерзания, поэтому решаешь рискнуть своим языком, своей мальчишеской гордостью, мнением друзей, которые на тебя смотрят и Бог знает, чем еще.

Ты просишь хриплым голосом уставшего, озябшего и голодного Глеба Калинина:

– Д-д-дядя Г-григорий! Я так з-замерз! Дядя Григорий!

– Что, устал? – Григорий повернул голову. – Озяб? Потерпи, скоро уже.

Он с трудом говорил, тяжело дыша – устал от долгого бега. Его ноги в плетеных башмаках тяжело топали по асфальтовой дороге, а спина все больше горбилась, но зато ему не было холодно.

– Но я не могу больше! – Взмолился Глеб.

Григорий остановился, и сразу, как по команде, тележка встала, Серый Вихрь повернул морду назад, он тоже тяжело дышал, высунув язык. У Глеба под курточкой заворочался Никифор, он искал, где бы высунуть голову. Глеб негнущимися пальцами расстегнул верхнюю пуговицу, кот выставил помятую мордочку с сонными глазами. На плече у мальчика встряхнулся зяблик – он давно уж прикорнул возле правого уха.

– Ладно, вылезай, разомни косточки, – сказал Григорий, потом как-то подозрительно посмотрел на Глеба и добавил: – Тебя ведь, небось, кормить надо. Свернем-ка с дороги, будь она неладна!

На обочине Глеб вылез из тележки и ему стало еще холоднее. Зяблик тотчас перелетел на плечо своему хозяину, а кот спрятал голову и заворчал:

– Что за нужда была вылезать из тележки посреди дороги! Тут не лечь и не сесть, холод собачий! Ночь, тем более, а вам все не сидится спокойно на месте. Где нам тут, посреди дороги, устроиться?

Глеб возмутился про себя: мол, хорошо тебе лежать на мягком, так не мякал бы, грел бы лучше! „Могу ведь и скинуть тебя на асфальт, посмотрим, что ты тогда скажешь“. Конечно, он такого не сделал, только поудобнее перехватил руки в карманах на животе. Это движение отозвалось Никифору чувствительными тычками, и он яростно заворочался, показывая свое недовольство. Что ж, его можно понять: он лежал теперь не на коленях, а на костлявых руках, и ему нужно было держать равновесие, чтобы не вывалиться из-под куртки.

Еле переставляя затекшие ноги, Глеб вслед за Григорием и волком сошел с дороги и сквозь жиденькие лесопосадки выбрался к пшеничному полю. Здесь ветер дул еще сильнее, и Глеб повернулся к нему спиной, пока Григорий озирался, прикидывая, где бы остановиться. Ох, до чего же было холодно! Ветер обжигал шею, несмотря на поднятый маленький ворот курточки. Оставалось только терпеть из последних сил и ежиться, пряча дрожащую голову в плечи.

– Нету здесь подходящего места для отдыха, – сделал вывод Григорий. – Надо идти дальше, в Весеннюю рощу. Еще версты две по дороге. – Он посмотрел на Глеба. – Э-э, да ты, и впрямь, совсем озяб! Ладно, остановимся в этих тополях, надо тебя накормить.

Неподалеку отыскали сносное место, кое-как закрытое с трех сторон кустами акации. Григорий быстро собрал сухих листьев и веток, какие нашлись поблизости, и развел маленький костерок при помощи кремня. У него это получилось с первого раза – высеклась хорошая искра и листья вспыхнули, а от них занялись и ветки.

Глеб сел на корточки и протянул руки к огню. Блаженство! Тем временем из тележки был выгружен березовый кузовок, небольшая колода и холщовый мешочек. И вот что там содержалось: хлеб из лебеды (не очень приятный на вид, но, все же, съедобный), пареная тыква (уже нарезанная крупными кубиками), ячменная каша (уже готовая, с маслом – только подогреть), морковь, репа и брюква (сырые), пучок свежей зелени (надо же, нисколько не завяла!), мед, молоко и огромная деревянная ложка.

В глиняный горшок с кашей была свалена тыква, добавлена ложка меда, и все это поставилось в золу у огня; когда огонь прогрел один бок горшка, запах усилился, горшок повернули. Большая хлебная лепешка была разломлена на четыре части и сложена на мешок, который послужил скатертью. Здесь же разложили сырые овощи и зелень. Крынку с молоком тоже поставили к огню.

Пока все это готовилось, Глеб усердно грыз морковку, надеясь сбить аппетит, но достиг прямо противоположного результата. Пробовать сырую репу или брюкву он не решился, а когда кончилась морковь, взял хлеб и, сильно сомневаясь в своих действиях, откусил кусочек. Да, вкус не очень – пресно, привкус странный. Но голодный желудок требовал хоть чего-нибудь съедобного – пришлось глотать и откусывать вновь.

– А ты в мед макай, сытнее будет, – посоветовал Григорий.

Да, так гораздо питательнее и вкуснее, убедился Глеб, когда попробовал. Он остановился, съев два куска из четырех и притупив этим чувство голода.

– А каша еще не готова?

Григорий молча повернул горшок, открыл крышку и помешал. Должно быть, скоро. Вон ведь как опахнуло! Вкусная, наверное, кашка.

Никифор оценил продукты сразу, как только их вынули, и хлеб ему явно не понравился, но он все же еще раз подошел и понюхал, а потом устроился неподалеку от горшка, глядя на него и облизываясь. Зяблик трудился над большой крошкой, которую получил от хозяина в первую очередь. Волк спокойно лежал рядом с Григорием, его желтые глаза отражали пламя костра.

Наконец каша подогрелась. Леший голыми руками взял горячий горшок и поставил Глебу. Слюнки так и потекли во рту голодного мальчика, будто он и не съел перед этим два ломтя хлеба! Он взял ложку и неуклюже зачерпнул темно-золотистую массу. Каша оказалась совсем не горячей, но приятно согревала желудок, и вскоре тепло разлилось по всему телу. Мальчик торопливо ел, а кот с беспокойством провожал каждую ложку. Глебу стало стыдно. Он поднял глаза на Григория и спросил:

– А можно дать моему коту?

– Ты оставь ему, он потом доест, – ответил тот.

– А ты как же, дядя Григорий, и твой волк? – догадался Глеб, отчаянно ругая себя за эгоизм.

Леший впервые за все время улыбнулся и ответил своим низким с хрипотцой голосом, который, оказывается, мог выражать не только сдержанную неприязнь:

– Ты ешь, ешь, не тушуйся. Мы ведь ради тебя встали. Наша еда ждет дома, в Лещинном лесу. Я пока что не голоден, Серый Вихрь кашу не ест. А ты что, зелень-то не пользуешь разве? Она хороша с хлебом и брюквой. Да и репку бы погрыз.

Глеб замялся:

– Да я… Они, вроде бы, не вареные?

– А что, не ешь такие? Попробуй! Надо было перед кашей.

Отказываться не годилось. Глеб опустил ложку в горшок и взял кусок хлеба. Если бы он знал, что пучок травы состоит из молодой крапивы, листьев одуванчика, щавеля и сныти, то не решился бы откусывать. Но впотьмах не разберешь, да и на свету, говоря по совести, он вряд ли узнал бы все ингредиенты, потому что никогда в жизни этим не интересовался. Лук, укроп, петрушка – вот и весь набор зелени, которая попадала в пищу юного городского жителя, обычно в искрошенном виде в составе салатов. А теперь Глеб откусил уже знакомый хлеб, потом зелень и ощутил приятный кисловатый вкус. И быстро съел весь пучок. Потом принялся за репу и брюкву, а когда вернулся к каше, то чувствовал себя уже таким сытым, что смог проглотить лишь несколько ложек.

Наконец подошла очередь Никифора, который, как всякий дисциплинированный кот, терпеливо ждал, когда поест человек. Глеб придвинул ему остывший горшок. Он сунулся было, но тотчас отстранился и попросил:

– Отъешь, пожалуйста, эту нелицеприятную тыкву, добрый мальчик. Тыква претит моему аппетиту. Я бы и кашу не стал, но она, кажется, на молоке, не правда ли, многоуважаемый Григорий?

– Да, она на молоке, ты не ошибся, – подтвердил леший.

– Ну тогда я поем. Хоть чем-то существенным наполнить мой несчастный желудок! – болезненно рассуждал кот, пока Глеб выуживал кусочки тыквы, стараясь разглядеть их в свете костра.

Глеб решил покормить кота из ложки, которая по объему была не меньше средней поварешки, и, зачерпнув, увидел, что каши осталось совсем мало. Пришлось Никифору вылизывать горшок, а потом долго умываться, потому что каша прилипла к его шерсти даже за ушами.

Оставалось еще молоко. В крынке было не меньше, чем в двухлитровом бидоне. Такого вкусного молока Глеб никогда не пил. Хорошо, что он уже наелся до отказа, а то ведь на молоко были и другие претенденты: сколько-то отпил Григорий, а остатки поделили между котом и волком.

Разомлев от еды и тепла, Глеб мог мечтать лишь об одном – чтобы этот привал длился до самого утра. Настолько приятно было сидеть на траве, прислонившись к дереву, глядя в огонь, протянув к нему ноги, а руками поглаживая кота на коленях! Он даже расстегнул курточку, хотя в вышине шумели и качались от ветра деревья, и холодная осенняя ночь покрывала стекла городских окон капельками отпотевшей воды. Город остался где-то там, за полями. Он щерился темными дырами в свете полной луны, обступая безжизненной громадой одинокого старца. Каково ему там сейчас?

Костер медленно затухал. Глеб слушал шорохи ночи и думал о Староборе. Голова его клонилась все ниже, пока подбородок не уткнулся в грудь. Он очнулся на секунду, бросил сонный взгляд на костер и повалился на бок.

Долго спать не пришлось. Под утро с дороги донесся топот. Глеб спросонья мало что понял, только увидел в свете луны фигуру Григория, прильнувшего к стволу тополя. Леший сделал мальчику знак не двигаться. Когда топот стих, явился волк, который, видимо, ходил на разведку, и они с хозяином о чем-то посовещались. Все было тихо, и Глеб снова уснул, заметив, что опять стало прохладно.

Теперь он проспал до утра и проснулся от холода. В посадках держался утренний туман. Солнце стояло уже высоко, но от этого было мало толку. Хорошо хоть ветра нет, как вчера.

– Дядя Григорий, а что это было ночью? – спросил Глеб, еле продрав глаза.

– Троглодиты. Пять голов. Бежали, как очумелые. Не то гонцы, не то охотники. Из города, видать, – ответил леший.

– А может, это за нами?

– Да нет. Погоня малым отрядом не бегает, да и где им распутать мои следы! Не бойся.

– А сколько нам еще до твоего леса добираться?

– Если бы не эти, и если бы мы вышли с рассветом, то к вечеру бы добрались.

– А чего же мы ждем? И не опасно ли нам идти по этой дороге? Вдруг там засада!

– Да нет, нет. Какая засада! Зяблик ведь не сова, давно уж все разведал.

– А и верно! – засмеялся Глеб. – Зяблик.

Тут он, кстати, и прилетел, будто услышал, что о нем говорят. Сел на плечо мальчику, моргая своими озорными глазками, и что-то чирикнул. Погладить его было одно удовольствие – какой он крепенький и тепленький! С таким не попадешь в засаду и не заблудишься. А эти троглодиты – просто случайная банда, бегут по своим делам, ну и пусть бегут.

– Кабы не ты, Глеб, я б догнал их, тут бы им и конец, – мрачно сказал Григорий. – А так, пусть бегут. Подождем, пока уйдут подальше, а заодно проверим, нет ли еще кого следом. Хотя, так и так нам скоро в дорогу. Поешь-ка вот тыковки, да попей водички. Задерживаться слишком нам тоже не след. И костра разводить больше не будем: шляются тут по дороге.

Потом поразмыслил о чем-то и еще добавил:

– С дороги я не сверну. Трудно будет тянуть поклажу по бездорожью. Пойдем, как шли, авось к завтрашнему утру доберемся.

Глеб уже знал, что такое ночевка в осеннем лесу. Как же без костра? Но делать нечего. И до ночи еще далеко, авось как-нибудь… Он нашарил в кармане часы без ремешка, они показывали десятый час. Без аппетита пожевал холодной тыквы, заел хлебом, замазал остатки меда, запил холодной водой. В животе даже с холодной еды начались химические процессы, выделилось кое-какое тепло, кровь забегала побыстрее. Юный путешественник немного согрелся и повеселел, он готов был продолжить путешествие в тележке. Поклажи немного поубавилось, к тому же, Григорий додумался выгрузить непочатый бочонок с водой, от этого в тележке стало попросторнее. Глеб залез, как только впрягли волка. Некоторое время ждали Никифора, который где-то разгуливал. Он явился со стороны поля, облизывая усы. У мальчика мелькнула неприятная догадка:

– Никифор, неужели ты кого-то съел?

Тот сначала устроился на коленях, а потом ответил:

– Доброго мальчика интересует мое меню? Мышка-полевка – вот и все, что мне перепало. Меня ведь не учили родители охотиться, я не умею мышковать как следует. К тому же, мне совсем не безразлично мнение достопочтеннейшего, несчастного Старобора, а он всегда укорял меня за охотничий инстинкт. Его э… концепция, его, так сказать, кредо, что ли – «все должны жить» – нашло во мне откровенного сторонника. Я, например, ни за что бы не поднял лапу на птичку. Ну подумай, мальчик, зачем губить, к примеру, нашего славного зяблика? Съешь его – и не наешься, а зяблика-то уже нет! Живя у людей, я научился есть всякую пищу, могу съесть и хлеб, и кашу, и суп. Вот только овощи мне что-то не по душе. Не принимает душа – и желудок не принимает. Молочко люблю, творожок, сметанку, а особенно сливочки. Но, говоря о главном, нет для меня ничего лучше рыбы.

Сказав так, Никифор облизнулся и задумался. А тележка тем временем выехала на дорогу, и опять замелькали бесконечные деревья. Глеб смотрел, как вьется серая лента дороги, как подминают ее сильные волчьи лапы. Он вроде бы ни о чем не думал, а просто чувствовал что-то тоскливое, уходящее, увядающее – грусть какая-то, что ли, а может, тягучая усталость. Солнце за деревьями поднималось все выше, вокруг становилось веселее. Вдруг на повороте поток солнечного света упал на дорогу, высветив мельчайшие трещинки и камешки. Впереди, насколько видел глаз, убегал в размытую даль светлый желто-зеленый коридор, и откуда-то с полей донеслась восторженная песня жаворонка. В безветренной тиши она звучала так бодро и радостно, что мальчик встряхнулся, прогоняя тоскливую полудрему, и восхищенным взором окунулся в сияющее небо. Там, в густой, бесконечно нежной, изысканно нарядной и недоступной синеве летели белые птицы. Были они белее облаков, и выше облаков парил их торжественный строй, неторопливо-грациозными взмахами крыльев провожая уходящее лето. В легком, неуловимо-правильном ритме изгибалась белая вереница в прозрачных небесных потоках, сохраняя свою изначальную гармонию.

Так же прекрасен и неповторим полет отжившего листа, оторвавшегося от вскормившей его родной веточки, чтобы проделать неизведанный, единственный в жизни, короткий, печальный путь до земли. И только от воли чужого равнодушного ветра зависит, куда занесет его: на жесткую неласковую пустошь, чтобы бесцельно скитаться вместе с пылью, пока не выпадет первый снег, или в холодное озеро, чтобы бесследно исчезнуть в темной глубине, как в ином мире, или на мягкую знакомую землю у корней, где среди своих родственников – таких же листьев – можно спокойно ждать наступления зимы, согревая друг друга и вспоминая зеленый май, веселый июнь, теплый июль и тихий август.

– Зря ты, все-таки, съел мышку-полевку, – ни с того ни с сего сказал Глеб. – У нее, наверное, были детки. Все должны жить.

Кот ответил:

– Да ведь и я о том же думаю. Но с другой стороны, питаться-то ведь надо. Я и хозяину так же отвечал.

– А он что?

– А он – вот как ты: все, мол, должны жить.

– Баловство это, – вклинился Григорий. – Жизнь есть жизнь, и каждый живет по-своему. Что же мне, волков, лисиц, сов тех же изгнать из моего леса за то, что охотятся? Или брюквой кормить? Нет, коли родился волком, охоться, а зайцем – берегись. От того прямая польза лесу. Я даже злых духов держу – в узде, конечно. Ибо все, что было до нас, после нас должно и остаться. Не мое это дело – мир менять, да и не ваше. Хотя, людям я не указ. Но и они пускай в мои дела не лезут.

– А как же слабые? – возразил Глеб. – Вот, хоть зяблик ваш, к примеру! А птенцы – как же их не защищать? А дети других: зайчата, лосята…

– Ну, ты повернул! – усмехнулся леший. Но не стал разводить дискуссию, а только добавил: – Зяблик, говоришь? Ну, его-то так просто не съешь!

– Но ведь Старобор думает по-другому, а он твой друг, дядя Григорий, и не человек совсем.

– Так Старобор и живет по-другому. Эх, старый друг, каково тебе сейчас там? Говорил я ему: перебирайся ко мне. А он: судьба, мол, у меня такая – с людьми жить.

Путники надолго замолчали. У всех в памяти стоял образ старого домового, мужественного и мудрого. Дорога, прямая, как линейка, казалась бесконечной, все дальше унося Глеба от «своей-несвоей» квартирки и ее сказочных жильцов.

Облака наплывали и уплывали, изредка закрывая солнце, которое незаметно, как часовая стрелка, отсчитывало время. Смотришь на него – кажется, что повисло без движения, но чуть забудешься, отведешь глаза, а потом замечаешь, что тени легли уже под другими углами. Вот жаркий диск взобрался на самую вершину неба, в зенит, а потом, не спеша, покатился под горку, к западу и к закату. С течением времени менялось все вокруг: поворачивались вслед за солнцем подсолнухи, целое поле которых подступило в одном месте вплотную к дороге; меняли свои маршруты пчелы и муравьи; грибы выставляли из-под листьев подросшие шляпки; листья, трава и облака приобретали новые оттенки. Только путешественники на неизменной дороге все так же стремились в одном направлении, изредка перебрасываясь случайными фразами; устало поскрипывала тележка, тяжело шлепал Григорий, да где-то вверху шелестели крылья неутомимого зяблика.

У Глеба опять, как накануне, затекли ноги, заболела спина, начали слезиться глаза, чесалось то тут, то там, ногам было жарко в плотных кроссовках, шея горела от солнца, а растревоженный тряской живот все настойчивее требовал пищи. Мальчик уже не раз предлагал лешему сделать остановку, но в ответ получал только предложение потерпеть до какой-то Малиновой Пади, в которой-де он, Григорий, обычно останавливается. А уж где она, эта Падь, и сколько до нее еще страдать – неизвестно. Глеб набрался терпения, но, как оказалось, напрасно, потому что поездка вдруг сама собой закончилась очень неприятным образом – сломалась тележка. Может быть, она обиделась на неблагодарного мальчика, который постоянно елозил, чесался, пинался и думал о ней не очень хорошо? На ровном месте треснула ось, колеса разъехались, пассажиров хорошенько тряхнуло, а дно тележки заскребло по дороге.

Григорий был очень раздосадован, но ему волей-неволей пришлось устроить привал. Впрягшись в тележку, трое путешественников, которые покрупнее, отбуксировали поклажу к ближайшим деревьям и сели на траву, чтобы перевести дух. Хозяин осмотрел ось и сказал, что сделать ничего нельзя – тележку придется бросить и пробираться пешим ходом. А поскольку всю поклажу они бы все равно не унесли, то был дан сигнал: наедаться «от пуза». В трапезе теперь участвовали не только свои двуногие, четвероногие и пернатые, но также кое-кто из местных: мухи, пара шмелей, семейка уховерток, целая орда муравьев (они, правда, не ели, а затаривались – муравейник был где-то поблизости), поползень с подругой (очень скромные птички), одинокая стрекоза, дюжина кузнечиков и суслик (весьма осторожный малый – он так и не подошел, дождался, пока ему бросили кусок тыквы).