Казалось, что пора прекращать праздник, но Довганюк достал 250 – граммовый пузырёк спирта, которым его снабжала застенчивая лаборантка Женя, имевшая на Макса виды, и они с Антоном выпили его почти весь на двоих, разведя водой два к одному. Точнее, Сырников выпил граммов сто пятьдесят смеси, остальное – Довганюк.
Наконец, наступила та стадия опьянения, когда внешняя реальность перестаёт иметь значение, а слышны только шумы далёкого аэропорта в голове: то рёв самолётных двигателей, то стрёкот вертолётных винтов. Внезапно и Максим встал и вышел в коридор, ничего не сказав товарищу, видимо, объявили посадку на рейс. Сырников послушал гул взлетающего в голове ТУ-134 и задремал, привалившись спиной к голой стене, на которую был приклеен обшарпанный плакат «Bad Boys Blue».
Обладатель чёрного пояса, кандидат в мастера спорта и многообещающий спортивный физиолог легко сохранял равновесие в любом состоянии, в армии научившись спать даже стоя на одной ноге. Через два часа Антон проснулся, чувствуя, что самолёты угомонились, и забеспокоился исчезновением Довганюка. Сырников ходил по коридорам общежития, заглядывал во все комнаты, но никто не видел Максима и не знал, куда он мог пропасть. Из аспиранток удалось разбудить только молдованку-марафонку, но она густо дышала перегаром, таращила безумные глаза и невнятно бормотала ; остальные попросту не проснулись. Антон в тревоге вышел на улицу и стал ходить вокруг общежития. Предчувствия были самые нехорошие и они в итоге не обманули.
Покружив у мусорных баков, Сырников увеличил радиус поиска, выйдя к автобусной остановке. Вокруг никого не было, сумерки ложились на город, вновь собирался дождь. За остановкой, метрах в трёхстах был небольшой пруд, на котором, встречая утреннюю зорьку, сиживали местные рыбаки, к водоёму через плотные заросли кустарника и ольхи вела скользкая тропинка. Антон осторожно пошёл по ней, почти сразу увидел лежащую в луже знакомую красно-белую кепку с надписью: «Чемпионат Подмосковья по лёгкой атлетике» и ускорил шаг. В ту эру, когда сотовые телефоны были размером с кофеварку и появлялись лишь в кадрах американских боевиков, пропавшему, заблудившемуся или потерявшемуся человеку некуда было позвонить, чтобы высказать всё, что о нём думаешь. Потому в поисках приходилось полагаться лишь на чутьё, которое обострилось и подгоняло Антона к пруду.
Пройдя метров сто по тропинке, Сырников услышал в зарослях возню и глухие голоса. Он вернулся немного назад и обогнув мокрые кусты тихо пробрался к клёну, за которым лежала округлая утоптанная поляна с разложенными четырёхугольником брёвнами и старым кострищем посередине; он незаметно выглянул, чтобы высмотреть происходящее. На поляне, прямо на земле, привалившись к кряжистому стволу осины сидел человек, и это, несомненно был Довганюк, хотя и очень потрёпанный. Пятиборец был грязен настолько, что синие спортивные штаны и белая мастерка с надписью «Спорт» приобрели одинаково чёрный с разводами цвет, из его носа текла красная струйка, которую несчастный Макс размазывал тыльной стороной левой ладони по залепленному глиной лицу, иногда сплёвывая красноватые слюни себе на грудь, правая рука висела безжизненной плетью. Вокруг него расположились три тёмные фигуры. Одетые в одинаковые стоптанные кроссовки, чёрные бесформенные трико с серебристыми полосками и короткие коричневые кожаные куртки, они почёсывали бритые головы и смотрели тяжёлыми взглядами маленьких серых глаз на жертву.
Понятно, смекнул Антон, Макс спьяну заблудился или свернул в кусты по малой нужде, а тут его подхватили эти шакалы и собираются грабить. И действительно, один из гопников присел на корточки возле Довганюка и стянул с его ног новенькие кроссовки «Пума», выданные на международных соревнованиях Легкоатлетической Федерацией. Под кроссовками оказались снежно-белые носки, так контрастировавшие с окружающей грязью.
– Крутые тапки, – растягивая гласные сказал второй шакал. – Глянь, Жир, кошель есть у него?
Первый шакал похлопал Макса по карманам и вяло произнёс:
– Пустой, сука.
Потом встал и резко ударил Довганюка ногой в живот. Конечно, Макс был атлет и даже мастер спорта, его тело состояло из сильных, хорошо прокачанных мышц, крепких связок и упругих сухожилий, но он был настолько пьян, что вряд ли мог держаться на ногах самостоятельно. Он даже не напряг мышцы пресса, чтобы они приняли удар на себя, и его печень, селезенка и поджелудочная железа были совершенно беззащитны.
Тот, кого назвали Жир, достал сигарету и закурил. Затянувшись, он с короткого замаха вновь ударил носком ноги в солнечное сплетенье Максу, тот издал странный кудахтающий звук, а трое его мучителей громко заржали.
Похоже, они никуда не торопились и помимо грабежа, их занимало нечто другое. Шакалы собирались развлечься избиением беззащитного человека, искалечив его, а то и лишив жизни. Сырников знал о таких случаях: газеты с ужасом писали об участившихся жестоких издевательствах над одинокими пьяными людьми, не могущими дать отпора, и быстро составил диспозицию боя. Служба в советских десантных войсках не прошла даром: Антон научился не терять голову в сложной боевой обстановке, действовать как силой, так и хитростью, использовать подручные средства и не бросать боевого товарища в беде. Он постучал кулаком по пояснице, призывая свои надпочечники поделиться с организмом запасами адреналина, поднял с земли небольшой кусок кирпича с острым краем, оценил запасы АТФ в мышцах и ацетилхолина в синапсах и шагнул из укрытия на поляну: глазомер, быстрота, натиск!
Решительным шагом Сырников направился к Жиру, примерявшемуся в тот миг, куда-бы теперь приложить побольнее терпиле в дорогом спортивном костюме, и громко сказал:
– Оставь бомжика в покое!
И услышал, как дрожит от воинственной решимости и возбуждения его собственный голос.
Удивлённое лицо с маленькими и круглыми как две копейки мутными глазками быстро обернулось в сторону незваного гостя, к нижней губе был приклеена сигарета.
Ударом кирпича Антон попытался вогнать тлеющий окурок вместе с верхним передним зубом прямо в расселину рта того, кого звали Жир, но тот проворно прикрылся рукой.
– Быстрота, – выдохнул Сырников и метнулся в сторону двоих других волков. Ближний из них, с тяжёлыми надбровными дугами и белёсым шрамом на бритой голове уже достал из кармана нож с длинным и узким лезвием и двинулся вперёд, водя им по сторонам.
Показав, что будет двигаться влево, чем дезориентировал соперника, Антон ушёл вправо и вниз, присел и резко провёл подсечку под ноги противника: это было не трудно. Удивлённый шакал неуклюже шлёпнулся на спину, но нож не выронил.
– Глазомер, – рявкнул аспирант и увидел, что на него движется третий противник, самый крупный.
Стремительно вскочив на ноги и едва не потеряв равновесие (остатки вина в обнимку со спиртом ещё бродили по организму), Антон замахал руками как мельница, завертел головой будто киношный Брюс Ли, потом подпрыгнул и развернулся в полёте, на удивление чётко приземлившись на полусогнутые ноги. Всё эти действия были бессмысленны, выглядели нелепо и даже комично, но неожиданно произвели впечатление на третьего шакала, самого главного, и он, обежав непредсказуемого соперника по краю поляны дал сигнал к отступлению. Этих троих, как некогда следователей НКВД, привлекала и возбуждала беспомощность жертвы, и они оказались не готовы к сопротивлению даже одного человека. Через минуту двое, подняв Жира, сплёвывавшего крошки табака, осколки зубов и кирпича, ломились через кусты в сторону улицы.
– Натиск, – устало произнёс Сырников и в изнеможении сев на землю, посмотрел на совершенно пьяного товарища, улыбавшегося разбитыми губами.
Тащить восьмидесятикилограммового атлета Довганюка на себе до остановки оказалось делом настолько сложным (разница в весе составляла почти двадцать килограммов), что Антон думал, не бежать ли за подмогой. Макс был в стельку пьян и ему, видимо, выбили правый плечевой сустав, а ещё повредили кости стопы, отчего он не мог идти, и даже стоять вертикально, так что его пришлось тащить волоком прямо по грязи за здоровую левую руку. Уже запихивая пятиборца в старые Жигули, которые на счастье тормознули почти сразу, Антон услышал его первые слова. Шамкая кровавыми губами, Довганюк озабоченно сказал:
– Крошовки. Кро-шовки фодбери, а то Пафыч… уфьёт, если посеряю.
В больнице, понимая, что скрыть алкогольное опьянение (за такое легко можно и из аспирантуры вылететь) – «важнейшая задача на данном этапе» (любил Сырников в те времена чёткую военную терминологию), Антон сразу взял в осаду лечащего врача, который вполне удовлетворился условиями мирного соглашения, в виде привезённой Марикой канистрой молдавского вина (того самого, с которого и началась вся заварушка) и в истории болезни отметил только трещину плечевой кости справа, перелом кубовидной кости левой стопы, множественные ушибы мягких тканей лица и сотрясение мозга легкой степени тяжести и несколько ушибов мягких тканей в области живота. Все внутренние органы железного пятиборца были целы. Узнав, что всё обошлось, Антон впервые за многие годы истово перекрестился.
Уже утром следующего дня Марика, Антон и лаборантка Женя сидели в палате у Довганюка и тихо смеялись над старыми анекдотами. Макс, весь в бинтах, морщился при смехе от боли, и всё время пенял Сырникову, что тот его назвал бомжом, на что Женя пару раз замечала, что если и бомжик, то самый красивый и благородный. А тот смотрел на неё не отрываясь и, видимо, переосмысливал какие-то важные вещи.
…Время шло своим чередом и, вернувшийся к жизни и тренировкам Довганюк, через полгода защитил диссертацию, совсем бросил пить и женился на той самой Жене, отец которой, человек очень серьёзный, сразу включил зятя в околоспортивный фармацевтический бизнес. А ещё через месяц развалился Союз, закрылась Лаборатория, навсегда уехал в США профессор Гогуля и началась Эра первоначального накопления капитала, вознесшая некоторых, как и Максима, на столичные высоты, а иных утопившая в болоте провинциальной нищеты. Антон тоже успел защитить диссертацию, удачно женился, но, устав бороться с произволом, полубандитским хаосом и своей невостребованностью в столице, вернулся в родной Зарецк. Через пять лет судьба свела старых друзей при очень неожиданных обстоятельствах.
В Зарецке упрямый Сырников решил зарабатывать тем, чему посвятил многие годы, а именно спортом, и открыл зал Восточных единоборств на Пролетарской улице, в бывшем клубе Завода безалкогольных напитков. В большинстве своём в это время все подобные спортивные клубы служили поставщиками боевиков для силовых группировок с экономическим уклоном, и местный рэкетир Иван Хохов сразу же заинтересовался предприятием Антона.
Сам Хохов-старший, был первым человеком, создавшим в 1985 году в Зарецке полуподпольную секцию «боевого кун-фу», на основе которой он в девяностом году сформировал летучий отряд рэкетиров, после чего секцию закрыл за ненадобностью. «Крышевать» пытались всех подряд, от обанкротившегося молокозавода до уличных старьёвщиков и не всегда удачно. В городе до сих пор помнят туповато-жестокую и при этом весьма комичную банду с низкорослым, бритым на лысо Ваней-Чугунком во главе. Параллельно Иван Иванович, читавший в детстве единственную книгу про пионера Тимура и понимавший, что так, как сейчас, жить стыдно, продумывал варианты для отступления в более-менее легальный бизнес, каким бы оксюмороном в те годы это не звучало. В девяносто четвёртом он бросил пробный шар – заполонил город и окрестные селения разлитыми по хлипким бутылочкам шампунями и гелями из серии «Дикая ягода». Запах от содержимого пузырьков исходил такой крепкий и противоречивый, что во время принятия ванны казалось, будто где-то неподалёку медведь навалил в лесной малинник. Через год в городе появилась дешёвая водка с северного Кавказа, весь её поток также контролировал Хохов. В начале нулевых он открыл первый фирменный алкомаркет «Жесть и стекло» и уже не Хохову платили за крышу, а он отвозил в определённое время круглую сумму высокопоставленным людям в погонах, не забывая поздравить на все праздники также прокурора и арбитражного судью. Теперь у него был легальный бизнес, а сам Иван Иванович стал бизнесменом и метил в депутаты, куда в итоге и пробился. Одновременно (и, видимо, негласно соревнуясь) с местным джинсовым королём Николаем Кобецким он построил громадный особняк, который, как и большинство феодальных замков той поры был уныл и не пригоден для жизни, поражая лишь размерами и вычурными башнями. Почти все подобные жилища девяностых были со временем оставлены людьми, их обладатели переселились в современные дизайнерские дворцы, оснащённые по последнему слову техники, а по пустым залам краснокирпичных построек бродили тени братков, не доживших до светлого депутатского настоящего.
Сын Хохова-старшего был не такой. Ровесник Хмелёва, Пехлевина и всей разинской банды, Эдик Хохов, с медицинской точки зрения был классическим эпилептоидным психопатом, с бездной обаяния, но не знавшим жалости и сочувствия, и, в отличии от отца, обладавшим высоким интеллектом, показным эстетством и склонностью к манипулированию людьми. Незаурядным умом он был обязан своей матери, которая происходила из разветвлённого семейства зарецких партийных функционеров, за годы советской власти выроботавших характерный аристократически-чиновничий стиль жизни со всеми необходимыми атрибутами типа мейсенских сервизов, библиотеки мировой литературы, прислуги, заграничных вояжей и репетиторов для единственного отпрыска.
А тогда, весной девяносто первого, Иван Иванович пришёл в спортивный зал Сырникова со своим шестнадцатилетним сыном (постепенно входившим в дела отца), двумя телохранителями и потребовал, помимо ежемесячной платы, ещё и бесплатно тренировать своих новобранцев, обучая их уличному бою. Сырников, погрузившийся в пучину долгов и пахавший как вол, чтобы обеспечить семью, возмутился, вскипел, дело дошло до взаимных оскорблений. Телохранители вышли вперёд, а Антон кричал, вызывая на честный бой Хохова-старшего. Но никакого боя не было, Хохов увёл своих людей, на ходу бросив, что ждёт ответ через неделю. В эту же ночь сгорели старые «Жигули» Сырникова. Милиция составила акт, что в автомобиле замкнуло проводку, но Антону было ясно, чьих это рук дело.
Понимая, что отступать некуда, Сырников подумывал уже было согласиться с требованиями рэкета, но прошла неделя и Хохов не появился. Прошло ещё три дня, и Сырников узнал от ребят из клуба, что Ваня-Чугунок внезапно был вызван в Москву к сочень серьёзным людям и что у него самого крупные проблемы. Оказалось, что, накопив первоначальный капитал, Иван Иванович решил распространить своё влияние на Москву и Подмосковье и, не взвесив последствия, открыл в Химках два охранных агентства «Защита Х» и «Защита ХХХ», а также склад безакцизного табака, а ещё (совсем не подумавши) и подвал с контрабандным анаболическим спортивным питанием. Крышевать он задумал себя сам, через эти самые агентства, но не тут-то было. Спортивные анаболики уже давно курировала команда доцента Киреева с серьёзными силовиками в составе. Сам Григорий Алексеевич Киреев к тому времени стал необыкновенно влиятельным человеком в мире спортивной фармакологии, а ещё он был тестем Максима Довганюка.
В наказание за наглое вторжение в чужой бизнес московский «совет» решил конфисковать у Хохова все склады с их содержимым, автомобиль Мерседес и особняк в Зарецке. Максим, ставший правой рукой Киреева, был отправлен на берега Летки для наведения там порядка и оформления передачи огромного хоховского дома.
… Старые друзья уже три часа сидели на открытой веранде лучшего городского кафе «Субмарина» и пили настоящее бордо, о котором Сырников мог раньше только читать во французских романах или у Пушкина. Шато Дуази, Шато Курбаньё, Анжелюс, Ле Клементен! Эти названия звучали как привет из иного, фантастического мира; бутылки со строгими этикетками привёз с собой Довганюк, заделавшийся ценителем хороших вин с подачи своего тестя, объехавшего весь мир и бывшего записным франкофилом. Теперь и Максим возил хорошее вино с собой всегда, когда приходилось ехать в провинцию. Они с Антоном посмеялись, вспомнив канистру молдавского «сушняка», и Максим сказал:
– У меня ведь дома «Шато Озон» припрятано, три бутылки восемьдесят второго и две – девяносто шестого года. Приезжай, Женька рада будет, разопьём мою коллекцию. А то мои друзья либо водку, либо текилу предпочитают. С солью.
Тут Сырников достал из-под стола клеёнчатую сумку и извлёк из неё газетный свёрток.
– Тебе, – сказал он просто.
Довганюк развернул газеты и извлёк на белый свет пару снежно-белых кроссовок Пума дизайна конца восьмидесятых годов.
Через пару минут Максим плакал светлыми слезами и без конца хлопал по плечу Сырникова. Эти кроссовки, такие же, как были на ногах Довганюка в тот злополучный вечер, Антон извлёк из старого чемодана, где хранил ненужные вещи. Он так и не одел их ни разу, привёз из столицы в Зарецк и надолго забыл об их существовании. И пусть они были на два размера меньше ноги Довганюка, теперь они были орошены слезами ностальгии и благодарности, после чего друзья заказали бутылку водки и варёные яйца под майонезом. А ещё Максим сообщил, что его тренер, Палыч, умер от цирроза печени, и они выпили за упокой его души, хороший был человек.
Тут-то Сырников и рассказал старому товарищу о проблемах с Хоховым, на что Довганюк только загадочно улыбнулся и поманил пальцем одного из своих телохранителей, с отрешённым видом сидевшем за столиком у входа за единственной чашкой чая.
– Миха, сгоняй-ка по-быстрому за Хоховым, – распорядился он и разлил оставшуюся водку по рюмкам.
Через двадцать минут привезли Ивана Ивановича, который подсел за столик к изрядно захмелевшим друзьям, напряжённо посмотрел на Антона, но промолчал.
– Что за машина у тебя была? – Спросил Максим Сырникова, отправляя половинку яйца в рот.
– Жигуль, «четвёрка» восемьдесят пятого года с верхним багажником, – ответил тот. – Битая в переднее крыло. Дважды. В салоне не курили.
– Так, Иван, – Довганюк посмотрел в пустую рюмку, – слышал? Новая девятка с кожаным салоном и музоном «Пионер». Завтра утром, до моего отъезда, деньги привезёшь Антохе прямо в его зал. С тебя…
И он назвал сумму едва ли не вдвое превышающую стоимость новой «четвёрки». Сырников только крякнул.
– Иди, – повёл подбородком Максим в сторону Хохова.
Тот молча встал и пошёл к выходу.
– Да, и ещё! – Бросил ему вслед Довганюк, но Хохов не остановился. – Если тебе что надо будет от моего друга, ты прямо мне звони!
Девятку он на следующий день пригнал, хоть и далеко не новую, но с кожаным салоном. Сырников сразу же продал машину, чтобы не светиться, и история до поры до времени забылась.
…Уже к вечеру весь город знал, что владелец ресторана Кондиция объявил открытую немотивированную войну самому Ивану Хохову, избил его бейсбольной битой (по достоверным данным, отягощённой куском свинца), стрелял картечью по новенькому «Кайену» (восстановлению не подлежит, в решето) есть раненые (в том числе случайные прохожие), летальных исходов и разрушений нет. Пока нет.
А следующим вечером в "Кондицию" приехал Хохов-старший в сопровождении двоих соратников. Одного Сырников видел впервые. Это был элегантный молодой человек в ярко-синем шерстяном костюме и изящных очках в золотой оправе. Он пристально, почти не мигая и не проявляя эмоций, разглядывал витрину ресторана, массивную дубовую дверь медными ручками, даже поколупал ногтем доску с рукописным меню.
Второй спутник Ивана Ивановича был хорошо знаком Антону. Володя Сарафанов был лучшим боевиком подпольной империи Вани-Чугунка, сочетая в себе недюжинную силу, отчаянную смелость и верность делу. За последние пять лет он немного оплыл и подобрел, а жена родила ему двоих дочерей, что действует на любому мужчину как солнечный луч на пачку сливочного масла.
Володя был то ли дальним родственником двоюродной сестры Хохова, то ли близким сродником его любовницы (правда, какой из них?), в то же время некоторые знатоки уверяли, что Володя – брат первого мужа нынешней жены Ивана Ивановича или даже племянник его кумы, а может статься, что с самим шефом они на одном солнце онучи сушили, что выводило простого телохранителя совсем на другую, более высокую орбиту народного уважения и ненависти; но оставим эту санта-барбару, в которой разобраться нам, не будучи коренными жителями Зарецка, не суждено.
Гости взяли быка за рога сразу, с порога. Хохов кипел, извергал проклятия и постоянно трогал тылом ладони разбитую губу, а молодой франт хоть и обращался к Сырникову «Антон Тимофеевич», но за его показной вежливостью крылся жестокий прагматизм, требующий сатисфакции. Звали юношу Никитой Германовичем, и он представлял московскую крышу хоховского бизнеса, поскольку беспредельничать после памятного случая с машиной, Чугунку резона не было. Молодой юрист должен был утвердить приговор и проследить за его точным исполнением, а роль Сарафанова была в деле очевидна, поскольку пострадавший помимо денег требовал телесных повреждений для обидчика, вплоть до переломов пальцев. Никита Германович, прежде чем утвердить сумму компенсации и количество переломов, предоставил (всё-таки, выпускник университета) слово ответчику и Антон перешёл в наступление. Оказалось, что о рэкете своего сына в отношении зарецкой шоколадницы отец ничего не знал, и эта новость сбила Хохова с боевого настроя. Осознав, что произошла ошибка, а у нападавшего был некий, пусть надуманный, повод, Никита Германович надолго призадумался: обе стороны имели аргументы как «за», так и «против». В конце концов, с трудом выдержав мхатовскую паузу Сырников выложил свой козырь:
– Боюсь, что платить придётся тебе, Хохов, – сказал Антон. – В субботу – открытие магазина с шоколадом. Приходи, тебя будет ждать сюрприз. Наш старый знакомый, Максим Довганюк, приедет со всем семейством на праздник. Тогда и поговорим. Сову хочешь попробовать?
Прозвучало это двусмысленно, с нотками угрозы, и Хохов покраснел, как варёная брюква, а Московский гость с удивлением произнёс своим высоким голосом, «акая» и растягивая гласные:
– Подождите, зачем сразу сову… Я хорошо знаком с Максимом Петровичем, поскольку сопровождал несколько его крупных сделок и даже обедал в «Бристоле» с ним и его супругой Евгенией Серафимовной. Мы пили замечательный «Ла Дам де Монроз», и, пусть я предпочитаю белую Бургундию, это бордо неплохо сопровождало консоме со спаржей и голубей, зажаренных с чёрным перцем и салом…
А потом, с упрёком обращаясь к Хохову, добавил:
– Иван Иванович! Довганюк – зять Киреева! Это вам известно?
Тот в ответ только заскрежетал зубами.
– Ну что, до субботы? – Решительно пошёл на них Сырников, давая понять, что разговор окончен.
Медленно, стараясь не терять достоинства, Хохов с компанией покинули помещение. Последним выходил Сарафанов, в дверях он обернулся и провёл большим пальцем по горлу. Сырников в ответ вежливо поклонился по-японски, сложив руки на уровне груди. Когда они ушли, Антон без сил и эмоций опустился на стул и так просидел битый час, разглядывая одну точку на потёртом линолеуме, пока в кабинет не прошмыгнул кот, принадлежавший шеф-повару ресторана Зое Анатольевне.
– Эх, Рулет Чахохбильевич, простая душа, – обратился к нему горемыка-директор, – вот и я сейчас всё на кон поставил…
Кот потёрся о штанину Антона, оставив полосу из светло-серой шерсти: пришла весна и с ней – линька.
– …и тебя, Рулетушка, и тебя, бездельник. Так что думай, как выпутываться!
Бокал Второй
Белое
Из рукописи Баграта Пехлевина «О жизни, виноградарстве и Великом Вине. Тетрадь первая.
«Время отлива…
Чувства медленно и неумолимо уходят в пучину вод бескрайнего океана, обнажая замусоренный воспоминаниями берег; я равнодушен ко всему, что сейчас происходит в мире, остаётся только память…
Коряги, камни, полуразвалившийся фанерный чемодан, с торчащим из него обрывком газеты, на которой уже нет букв: они размыты и преданы забвению. Серый женский платок из козьего пуха, зацепившийся за спинку разбитого венского стула и сотни бесполезных ракушек вокруг: у этих раковин острые края, опасные для ног, и в них никто давно не живёт. Озерца мутной воды перемежаются с островами из зыбкого песка, на котором проступают следы людей, проходивших здесь когда-то. Странно, что они не смыты волной, а сохранили форму, будто гипсовые слепки. По влажному берегу неторопливо бежит лохматая собака, она опустила морду и, кажется, что-то ищет в песке. Вот она поравнялась с опрокинутой детской люлькой и остановилась, чтобы обнюхать её…
Собаку зовут Араг, что значит Быстрый, но этот пёс стар, и немощен почти как я сейчас, и ему требуется много времени, чтобы подняться, когда его зовут. Его глаза помутнели, но запахи мира, которые он вдыхал своими ноздрями двенадцать лет подряд помнятся так хорошо, будто всё было вчера.
Моя семья уехала из Сенегерда, армянской деревни что стоит на самом берегу моря Мазандеран на севере Персии, в начале 1916 года, бросив и старую детскую люльку, и бабушкин сундук с бархатными тканями, пересыпанными от моли табаком, и толстой скатертью, пропахшей хлебом, и скрипучую мебель, и несколько бочек вина, и много других громоздких вещей. Отец, пребывая под тяжёлым впечатлением от резни, учинённой турками над нашими единоплеменниками, османскими армянами, и боявшийся, что эхо войны докатится и до нашей глуши, принял решение перебираться в Российскую Империю.
Мне было шесть лет, и я не хотел оставлять своего верного Арага, но он сам отказался покидать Сенегерд, спрыгнул с телеги и встал у ворот заколоченного дома, где я родился. Араг был вдвое старше меня. Он спокойными и мудрыми глазами смотрел на наш отъезд, а потом лёг прямо в пыль и положил голову на мохнатые лапы. Мама объяснила мне, что счастливые псы умирают на пороге своего туна, а встретить смерть в дороге для сторожевой собаки не допустимо. И тогда я перестал плакать и мысленно отпустил Арага, пожелав ему блаженной кончины. С тех пор каждый Хачверац я поминал Арага вместе с дедом Степаном и бабушкой Ануш, хотя и в тайне от мамы, которая строго запрещала мне так поступать; но, видит Бог, я и сейчас так делаю.
Наш род жил на побережье Мазендерана, или Каспия, испокон века, со времён Великой Армении. Ещё мой далёкий прапрадед Азар Пэхлэвиан, проходивший военную службу во дворце шаха, был переписан на персидский лад как Азэр Пехлеви, дабы получить повышение и доступ к покоям правителя. С тех пор мои предки и, в конце концов, я сам, носили эту фамилию до того времени, пока при выдаче мне документа в паспортном столе посёлка Обокшань, что на побережье Белого моря, молодая, очень невнимательная паспортистка не переделала фамилию на русский манер. В итоге я, жена Елена, мой сын Платон и внук Олег стали Пехлевиными.
В нашей деревне многие выращивали виноград. В большинстве своём, это были лозы, производившие сладкие и мясистые зеленовато-жёлтые грозди, из них делали потом изюм. Все эти сорта, довольно разные на вид и на вкус, у нас называли «мускат». Но некоторые, в том числе и мой отец, сажали и винные лозы. В той жаркой и засушливой местности, где летний дождь также удивителен как зимний снег, виноградные побеги высаживали на искусственные валы высотой около полуметра, а обрамляющие их канавы заполняли водой из трёх стекающих в Мазендеран речушек, почти пересыхавших с середины июля до самого октября.
Тёмно-красный, подёрнутый восковой патиной виноград сорта шараб был в почёте у моих отца и деда. Лозы шараба были крепкими, хорошо справлялись с засухой, мало болели и давали пусть и небольшой урожай (не то, что мускат), но достаточный, чтобы обеспечить превосходным вином с терпким ароматом спелого граната и красной сливы всю семью до следующего года.
Вместе с верным Арагом мы охраняли созревший урожай в последнюю неделю сентября от набегов кабанов. Дикая свинья никогда не станет есть неспелый виноград, но как только гроздь созревает, наполняясь благоуханными соками, от этих животных нет отбоя. Некоторые кабаны бывают опасны для человека, тем более для ребёнка, но отец всегда отпускал меня на виноградник, зная, что Араг не даст меня в обиду. И правда, пёс обладал сверхъестественным чутьём на незваных гостей и стремительно появлялся у них перед глазами, никогда не лая, а только молча взирая на их наглые морды, торчащие из кустов, обрамляющих виноградник. Глухой раскатистый рык Арага давал понять кабанам, что поживиться не удастся, и они нехотя уходили в холмы, надеясь, что завтрашний день будет более удачным.
Лишь однажды огромный матёрый секач, одурманенный запахами спелого винограда, вышел из кустов и медленно пошёл в нашу сторону. Зверь был огромен: толщиной с бочонок для вина и ростом почти с меня. Я стоял неподвижно и смотрел, как кабан, тяжело ступая, сверля нас из-под косматых бровей маленькими глазками, упрямо шёл к винограднику. Этот библейский вепрь не ведал страха и никогда не отступал, даже волки сторонились его. Он приблизился к нам на расстояние двадцати шагов и остановился, оценивая наши силы: лохматый пёс и маленький мальчик с тонкой палочкой противостояли ему. Но прямой и тяжёлый взгляд Арага остановил этого бесстрашного лесного воина. Пёс и кабан смотрели в глаза друг другу бесконечно долго, Араг тихо рычал и скалил зубы, не двигаясь с места и не показывая ни малейшего беспокойства, а его противник рыл копытом мягкую землю, проверяя нас на прочность, ожидая паники, и шум его дыхания долетал до моего слуха. В кустах замерла вся его семья: толстенная свиноматка с тройным подбородком и шестеро полосатых поросят с розовыми пяточками. Поросят сначала было семеро, но один из них, самый маленький и слабый, отстал при переходе через долину и стал добычей голодного лиса с железными клыками. Кабан быстро понял, что старый пёс упрям и бесстрашен, он скорее умрёт, чем нарушит свой долг хозяину, он оценил ледяное спокойствие Арага перед лицом страшного врага и уже не хотел нападать, но и уйти просто так для него было невозможно. Так они и стояли бы целую вечность, но тут из кустов громким скрипучим басом раздражённо захрюкала свинья и поросята вразнобой стали ей подвизгивать. Тогда секач нехотя развернулся к нам тылом, громко испортил воздух, и потрусил в сторону своей семьи. Араг посмотрел на меня своими добрыми глазами, а я бросился к нему и расцеловал его в морду. А на следующий день мы убрали урожай винограда, и отец сделал из него вино, которое ему не довелось выпить.