Тем же днем слегла соседка, а за ней и мать. Теперь родительница лежала на печи и дрожала, вся пожелтев, жаловалась на ломоту, хрипела, кашляла, маялась всю ночь, а обессилевшая Варя опаивала ее, ставила припарки, прикладывала платок со снегом ко лбу. И казалось, что уголком глаза девочка видит ее. С желтыми кошачьими глазами и тонкими кривыми пальцами, дующую матери горячим воздухом на лоб и пьющую ее жизнь по капле.

***

Всю зиму и потом еще две весны и зимы на хуторе плясали и собирали жатву двенадцать лихих сестер. Варя не боялась больше их называть, они уже поселились в каждой целой избе и хороводили ночами в сгоревших и заброшенных, задевали тонкими пальцами веревки-ледышки на кривом перекрестке.

Батюшка Андрей так и не объявился, по умиравшим теперь не читали отходную и хоронили не по-людски. Страх, смерть и грех пировали в деревне.

Бабы, еще стоявшие на ногах, вспомнив рассказы своих бабок, заговаривали лихоманок в морозный Сильвестров день, и шатавшаяся от слабости Варя вместе с ними вымывала пороги водой, настоянной на четверговой соли, последних припрятанных ее крупицах, и относила пирожки из последнего пуда муки на окраину искривившегося мертвого леса. Сестер-лихорадок морили голодом, выгоняли розгами и бранью, крестили колодец, переодевались в мужские платья, пытаясь обмануть, пили по весне березовый сок.

Но лихие были безжалостны.

Ни одной избы в Грачах не пропустила Кашлея.

Варвару с матерью по очереди, а то и вдвоем стоя у печи изводили Трясучка и Бледнуха, а соседке не давала ночного покоя Маяльница.

Соседкину дочь посреди дня у церкви схватила Сонлея.