Бабушки – не то, чем они кажутся

Первым сломался мужчина с кожаным кейсом, в рубашке с затершимся воротом. Сначала он начал громко вздыхать, так что слышно было даже в конце очереди. Бабушка сделала свой ход незамедлительно, как бывалый шахматный гроссмейстер. Язык на табло терминала стал итальянским. Она стояла и смотрела на табло терминала, сама удивляясь своей изобретательности.

– Может вам помочь? – максимально сдержанным тоном произнес мужской голос у ее правого уха.

– Себе помоги, – отрезала Глафира Семеновна, с такой выверенной интонацией, которой не хватает выпускникам Щукинского училища. – Ишь, выискался, рыцарь. Мальчик, я сама знаю как мне, и что делать. Учить он меня вздумал. Да я целину поднимала, пока ты пешком под стол ходил…

Далее шел монолог на тему сельскохозяйственных прорывов СССР, с элементами соцреализма и пролетарского БДСМ. Про энтузиастов, которым не нужны были школы да институты, ведь они проходили суровую школу жизни. Про то, как она научилась чинить трактора (что, конечно же, было мастерской фикцией), и что уж с такой примитивной техникой как терминал оплаты, она справится без сопливых. Тут решительная студентка решила воспользоваться тем, что старушка отвлеклась, и уже пополнить свою карточку. Ошибка новичка налицо.

– Куда прешься, сопля!? – получила она резкий ответ. – Я тебе что, мебель? В очередь становись!

– Но вы…

– Что я?! Ты за собой смотри, а не за мной! Учить они меня вздумали, ишь какие!

– Но я…

– Молчать!

На последнем слове Глафира Семеновна решительно отвернулась к терминалу, и положила вместо проездного свое пенсионное удостоверение. Это был штрих ювелира. Это была грация и простота настоящего искусства. Любые надежды очереди начать двигаться вперед были стерты в порошок, а пристыженный мальчик, с кожаным портфельчиком, сорока лет отроду, от абсурдности происходящего чуть не сошел с ума. Это подтверждалось широко раскрывшимися глазами, и неосознанно отвисшим подбородком. Все действия старушки были максимально ме-е-едленны, с театральными вставками «да что ж это?», «да как это?», «у-у-у, антихристово семя». От безысходности, люди начали перемещаться в еще более длинную очередь, что сформировалась в кассу. Второй терминал, по стечению обстоятельств, не работал. И тут, Глафира Семеновна сделала то, чего уж точно никто не ожидал. Ничего не пополнив, старушка просто вытащила пенсионный, и прошла вдоль строя вымотанных ее спектаклем граждан, ехидно улыбаясь. В конце своего триумфального шествия она сделала свой коронный *чавк* ровно 11 раз, поочередно смотря в затылки каждому в очереди. Последний *чавк* отлетел эхом от стен, сделал пируэт у каменного потолка, и будто упал на голову сорокалетнего мальчика с кожаным портфельчиком, отчего ноги его подкосились, и он рухнул на холодный и грязный пол. Он просто упал и начал биться в эпилептическом припадке, брызгая белой пеной изо рта.

– *Чавк*

– А-а-а, врача срочно! У него приступ! Срочно врача! Тут есть врач? – раздался женский голос.

– Да чего ты орешь? Не дай ему голову запрокинуть, а то язык проглотит! В скорую звоните!

– Уже вызвали! Скоро будут!

– Ну-ну. В прошлый раз час добирались.

По правде сказать, скорая в этот раз смогла оправдать свое название. Долго врачи искали причину, вызвавшую приступ у абсолютно здорового человека, да только не смогли, со всем своим багажом знаний и многолетним опытом. Не учат в медах, что причина внезапной хвори может уехать на эскалаторе с довольной улыбочкой.

В городской суете день пролетает незаметно. С виду худенькая и сухая бабушка, что выходила сегодня из парадного на Гражданском проспекте уже не была похожа на саму себя. Взгляд, что плавал во влаге, как в трясине, стал выразителен и светел. Руки перестали напоминать жерди из клеток в зоомагазинах, налились здоровьем, силой и полнотой. Живот разбух, раздулся, как на дрожжах. И эта улыбка…

Глафира Семеновна стала постоянно улыбаться, причем искренне, а не наигранным утренним оскалом. Она переходила из вагона в вагон, от станции к станции. Чавкала направо, чавкала налево. Кому просили врача, кто начинал задыхаться. Кто поздоровее, просто мечтали о чашке кофе и слегка качались на онемевших коленях. Бабушка втискивалась в переполненный вагон в самый последний момент, когда двери уже «вот-вот», будто кошка, сквозь старые подвальные решетки. Старая скрипучая кошка, сквозь старые скрипучие решетки. В вагоны, что в её юности были супер-современны и считались безумно комфортными для перевозки строителей коммунизма. А сегодня, день был душным, вагоны – ветхими, потными и влажными. Работать. Надо работать.

И вот он, долгожданный последний вагон запланированного маршрута. Через дверной проем подземной кареты вползает, подобно пьяной актрисе из-за кулис новогоднего спектакля, она – Глафира Семеновна Вознесенская. Звезда на небосклоне разбитых надежд и всеобщего отчаяния. Графиня косых коленей, и внезапного приступа тошноты.

Но что с ней случилось? Её совсем не узнать. Может прическа? Может искра Христова? Да нет, всё гораздо прозаичней. В ней лишних килограмм пятьдесят. Она шла по вагону, грузно, с неимоверным усилием переставляя ноги. В хорошенько раздобревшем с утра животе плескалась жидкость, и этот плеск доносился до каждого уха в радиусе трех метров. «Я – водяной, я водяной. Никто не водится со мной…» Эта песенка из советского мультфильма неосознанно отдавалась в ее голове, да так, что она чуть не запела. Вместо этого, бабушка остановилась, подхихикнула, и продолжила движение.

Нет времени развлекаться. Глафира Семеновна наметила свою последнюю жертву, как только зашла в вагон. Вид этой школьницы сразу определил ее положение в пищевой цепочке, как плавучую амебу без каких-либо целей, и уж тем более мозгов. А амебы, по мнению нашей пенсионерки, должны плавать. И они плавают. Они все там плавают.

Старушка встала рядом с сидящей девочкой, и вцепилась в поручень. Школьница не отрывала глаз от своего мобильного, свайпая и свайпая большим пальцем. Девочка, как девочка, и что Глафира Семеновна в ней подметила? Джинсики подкатаны, волосы – синие, взгляд – неосмысленный и безразличный. Ничего особенного. Пенсионерка психологически давила, пристально всматриваясь неодобрительным взором – ноль эмоций. В ход пошла тяжелая артиллерия.

Сжав губки, как для свиста (свистеть она так и научилась, да и зубов своих почти нет), старушка стала делать целенаправленные выдохи на школьницу. Запах малочисленных, но грязных и больных зубов, вперемешку с булькающим содержимым нутра дал необходимый результат. Девочка взглянула наверх, чуть сморщившись, на нависающую над ней гору. Забитая носоглотка создавала нужное музыкальное сопровождение всему шоу. Школьница, не раздумывая, уступила место. Пусть, рядом было несколько свободных мест, но лучше уж пересесть самой, чем терпеть это неизъяснимое зловоние гнилого супа и смерти. Но бабушка и не думала садиться. Сначала она просто перевела свой взгляд на пересевшую девочку, затем медленно обернула к ней всю голову. Пару минут школьница пыталась не обращать внимания на полоумную. Пыталась закрыть глаза, отвлечься на музыку в наушниках. Нет. Этот взгляд сверлит даже сквозь веки. Пыталась почитать рекламу о самых недорогих апартаментах из разряда «лухари вилаж», конечно же, всего в ста километрах от городской черты. Сверлит. Да-да-да, всего четыре часа в обгаженных пригородных электричках, с пересадкой на маршрутку с Урулбеком, и вы счастливы. Сказка! Чудо чудесное… нет… не помогает… сверлит.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – не выдержала школьница, и всё-таки обратилась к старушке.

Молчание.

– Может вам скорую вызвать? С вами все в порядке?

Молчание.

Девочка решила выйти на ближайшей станции, ибо происходило что-то не очень приятное. Благо, до дома от Выборгской было минут двадцать пешком. Как только двери открылись, она вышла из вагона, заставляя себя не оглядываться. Поезд с противоположной стороны платформы тоже только что прибыл, и из вагонов на станцию вывалилось несколько человек. Не сказать, что многолюдно, но некое спокойствие пришло. Жителю мегаполиса всегда становится комфортней и спокойней в людском массиве, в потоке. Он перестает чувствовать себя таким маленьким, в сравнении с каменными истуканами домов, что наваливаются на тебя всем своим объемом и значимостью. Людям из мегаполиса всегда будет не по себе, окажись они вдали от городского шума и неоновых витрин надолго. Они не переносят звука своего дыхания, которое не будет отражаться от шагов прохожих на оживленном проспекте. Эти звуки всегда возвращаются густым шматом энергии, и бьют куда-то в область солнечного сплетения. Долбаный вампиризм. Долбаные зайчики-энерджайзеры на биологической подпитке. Стук-стук в барабанные перепонки, стук-стук, стук-стук! И дыхание… дыхание. Без людского трафика, дыхание – это просто движение воздуха, но без ощущения близости. Без того чувства, что когда-нибудь мы будем все, как одно. Как в начале времен. Будем также летать под землей, снуя от станции к станции, с единственной целью – быть в движении. Мы – это вереница огней, что загораются от дальнего света поездов в метро. И этот свет загорелся сейчас. На секунду. В той школьнице на станции, что была так рада не остаться с маньячной старухой наедине. Она поднималась по эскалатору, сотни раз проклиная себя за симуляцию болезни в кабинете школьной медсестры.

И вот, еще одна вспышка. Доля секунды. Дрожь по телу и слабость в коленях. К горлу подступило что-то горькое.

– *Чавк* – раздалось откуда-то с нижних ступеней эскалатора.

На станции, уже наверху, засуетились бравые охранники. Вызвали скорую, которая на этот раз не факт, что приедет быстро. Оттого начальница станции содрогнулась в коленях, судорожно вспоминая, куда же запрятали их местную аптечку. А еще, в голову ей навязчиво лезли эфиры с Малышевой, но как всегда не те, что нужно. В голове шел видеоряд, с танцующей красной маткой, и слова ведущей, о том, что детки – это счастье, а менструация – это прекрасно. Подобные мысли проблему не решали. Девочка лежала, погоны мысленно облетали, словно сакура по осени. Кошмар.

А вот цветущая Глафира Семеновна Возесенская, 19… (не удобно даже сказать какого) года рождения, уроженка города-героя Ленинграда, уже заняла место в троллейбусе, по направлению к Северному проспекту.

Дверь квартиры слегка щелкнула, а потом стремительно подалась вперед, освещая подъездным сиянием темную прихожую. Эти некогда белые обои приняли в себя душные запахи метрополитена и грязное дыхание своей хозяйки. Комнатная собачка виляла хвостом и подпрыгивала на месте, пока кошка Муська равнодушно поглядывала на разувающуюся старушку. Движения ее были медленны и неказисты, но не лишены решимости к действию. Не в первый раз. Надо только сделать все правильно, и не забыть убрать молоток из кладовой. Все будет хорошо.

И вот, кухня зашипела и зашкворчала в полный голос, наполнившись звуками брызжущего из сковороды масла и Хворостовского, исполняющего старый романс «Я встретил вас, и все былое…», так там пелось. Певец пытался максимально походить на Шаляпинский оригинал начала прошлого века. Порфирий Иванович Воскресенский очень любил Шаляпина. Много лет назад он рассказывал молодой жене, как отец водил его послушать народное достояние. И Проша, будучи обычным деревенским мальчишкой, сидел с открытым ртом в абсолютном бессилии оторваться. Именно из-за того огня, который Шаляпин смог зажечь в мальчике, он и выжил в гражданской, а потом и на фронте. Всю свою жизнь оставаясь беспартийным, он прекрасно жил в насквозь пролетарской стране, и даже умудрился найти себе место преподавателя в ВУЗе. Он пережил многих именитых вождей, а на склоне своих лет, смог растопить сердце юной студентки, что слушала его лекции об этике и эстетике в социалистическом обществе. Слушала она их с таким же открытым ртом, как он в свое время Шаляпина. Она непременно вздыхала каждый раз, как вспомнит себя в этом ситцевом платье в белый горошек, стройную себя, молодую себя… И он, такой статный и мужественный, с сединой на висках и атлетическим складом. Как он укрывал ее от дождя своим бежевым пиджаком, пахнущим еще фронтовой гарью и одеколоном «Шипр». Но сказки не длятся вечно. Случились тучи и гроза. Он вышел в ближайший продмаг за папиросами, пока пыльные вихри гнули деревья, и рвали листву с дворовых берез. Глафира видела своего мужа сквозь вот это кухонное окно, под которым она хранит свои особые закатки. Она готовила его любимые оладьи, чайник рвался к последнему свистку. Но вот, нелепая вспышка. Небесный вдох. Яркая кривая стрела разрезала небо, и с треском рванула к земле, упав в метре от ее супруга. Она вскрикнула, потеряла дар речи и памяти. Просто встала, как вкопанная, выронив из рук замусоленное вафельное полотенце. В этом оцепенении она простояла несколько минут, пока не услышала привычный щелчок входной двери.

– Проша! Проша! Живой! – она ринулась в прихожую, и повисла а его шее. А Порфирий Иванович, вроде и не понял, чем вызвано такое беспокойство.

– Чего разгонашилась-то? Есть хочу. Скоро там у тебя?

– Да, готово уже, – Глафира улыбалась сквозь слезы, утирая их рукавом домашнего халатика.

– Ну, так накрывай. Давай бегом, как зверь голодный, говорю же. А я пока вешалку в прихожей приколочу. А то, сколько можно на этот гвоздь гнутый всё вешать?

Глафира Семеновна, в своем домашнем халатике, чуть перепачканном мукой, вспорхнула в кухню, пока Порфирий полез за скрипучую дверь кладовой. Она была вне себя от счастья. Все обошлось. Все хорошо. Целехонек, думала она.

Этот случай дал девушке понять, и понять уже окончательно и бесповоротно, насколько этот мужчина дорог ей, и чем ей грозит его потеря. Если его не станет, придет этот бесконечный ступор, вперемешку с ненавистью и замешательством. Если его не будет – это уже навсегда. Она дала себе немое обещание уберечь его любым способом, что бы ни случилось. За этими мыслями, она сама не заметила, как накрыла на стол. Разложила оладьи по тарелкам, налила чаю.

– Порфирий Иванович, вам сахару как всегда? – крикнула она из кухни.

В ответ было молчание.

– Порфирий Иванович, а-у! Сахару сколько, говорю?! – она крикнула громче, но ответа так и не последовало. И тут, до нее медленно начало доходить, что ничего он в прихожей не вешал, ведь стука не было. Точно, не было.

– Проша!

Глафира Семеновна Воскресенская обнаружила своего мужа в дождливый октябрь 1966-го, лежащего в своем мокром пальто, в их тесной кладовой. Ни слезинки… ни единого всхлипа не вырвалось тогда из нее. Только ровное холодное дыхание и стекло в глазах, будто у выброшенной куклы. В голове не было мыслей. Она взяла, и вышла.

В домашних тапочках и халате спустилась по лестнице, толкнула дверь. Прошла по тропинке до остановки, и села в первый подъехавший троллейбус. Когда кондуктор не получил ответ по поводу оплаты проезда, в салоне зазвучал зычный глас пролетариата, в лице того же самого кондуктора: «Бесстыжая! Ишь, какая выискалась, дармоедка! Все платят, а ты не будешь! Проваливай! Слазь, давай! Наглость какая, зайцем решила кататься!» После этих слов, к Глафире вернулось чувство, но пока только одно. Она поняла, что очень голодна, и непроизвольно чавкнула.

Бывают такие состояния, когда ты не понимаешь, чего от тебя хотят, и почему ты едешь в троллейбусе в халате… куда?.. а главное – зачем? Психиатры называют их аффектами, и дают им одни негативные характеристики. Однако, эти состояния являются порой самыми продуктивными, с точки зрения самопознания. Ты полностью отрезан от реальности, твой разум чист, и может дать себе свободу воли, которую отнимает общество, винтиком в котором приходится быть. Ты – гайка, вылетевшая из фюзеляжа Боинга на огромной высоте, и пока притяжение не сделало свое дело и не впилило тебя в грязную землю, у тебя есть время сделать пару кульбитов так, как тебе действительно хочется. Глафира находилась именно в этом состоянии. Но в тот самый миг, как прозвучал громкий *чавк*, голод немного поуспокоился, да и кондуктор прекратил кричать. Он просто взялся за голову, и, видимо от качки, немного покосился в ногах, и присел на ближайшее свободное место.

– Проша! – вскрикнула Глафира, и вылетела в открывшиеся двери троллейбуса.

Она бежала прямо через лужи, омываемая мерзким дождем и слякотными взглядами недоумевающих прохожих. К моменту ее появления в их квартире, она, уже насквозь мокрая и грязная, простучала себе все зубы, и стала отличным претендентом на получение кареты скорой помощи и пневмонии. Но это не было столь важно, как и отсутствие левого тапочка. Это был не сон, не сказка про Золушку, где все будет замечательно. Порфирий Иванович лежал на прежнем месте, обняв ящик с инструментами. Осознание потери пришло.

Все, чего ей хотелось, это поцеловать любимого в последний раз. Девушка шагнула вперед, наклонилась, с трудом перевернула мужа на спину, уложив его голову к себе на колено. И тут слезы забили из глаз с небывалой силой. Она кричала, била его по щекам, но не получала никакого отклика.

– Очнись же! Очнись, ублюдок старый! Очнись! Ну, как я без тебя!?

Она рыдала, уткнувшись в его шею, кричала ему в ухо, погрузившись с головой в запах гари и Шипра. Муж ее ушел. Ушел навсегда. Глафира только коснулась своими губами его губ, отправляя его в светлый путь, и тут же почувствовала, как что-то горькое рвется у нее из груди, прорывая пищевод, поднимается к горлу и вырывается наружу. В ту же секунду, Порфирий Иванович со звериным криком вскочил на ноги. В руке он держал молоток, которым он размахивал во все стороны. Складывалось впечатление, что он ничего перед собой не видит, и не понимает, что с ним происходит. Глафира молчала, а ее мычащий и рычащий супруг Проша продвигался от прихожей в сторону кухни. Секунд через двадцать она услышала удар молотком в стену, а затем звук глухого падения. Той ночью она не могла уснуть, но эти часы не прошли даром. Она поняла, что ей делать, и как не нарушить данное самой себе слово.

И вот, сорок пять лет спустя, она также накрывает на стол, но надевает уже парадное платье. Разливает по кружкам индийский чай «со слонами», как любит ее Проша. Проведя свой ежедневный ритуал в кладовой, она заметно постройнела, и будто выглядеть стала моложе лет на десять, хотя, что тебе семьдесят, что восемьдесят – отличить трудно. С годами она поняла, что время и качество возвращения в себя ее суженого, напрямую зависит от количества горькой жижи, а сегодня у нее был отличный «улов». В эру отстраненности и социальных сетей выводить людей из себя стало куда проще, и ненависть брызжет из людей куда мощней. Вот и Порфирий Иванович явился к ужину уже минут через десять. Сел на свое любимое место у холодильника, и налил чайку.

– Глаша, у нас чего, сахар закончился, ёж твою мать?! До которого часа продмаг?

– Есть сахар, милый, есть, – она пододвинула к нему сахарницу с рафинадом. В одно из прошлых пробуждений она разбил прошлую молотком. Эту пока не узнавал. – Ты кушай, давай. Остынет.

– Чем занималась сегодня? – спросил Порфирий, только что вернувшийся с папиросами из продмага в 66-ом.

– Да, какие у меня дела? Как обычно всё. Вот, оладушек сделала. Ты-то как?

– Продавщица мне опять глазки строила. Ну, помнишь, рыжая эта? А я ей, значит говорю: «Гражданочка, встретил бы я вас лет двадцать назад…» – тут он зашипел хриплым смехом, и толкнул жену локтем под бочок.

– Я тебе встречу! – при этих словах она вновь расцвела, посмеялась, не забыв шлепнуть его по лицу кухонным полотенцем. Эта шутка смешила ее каждый день, как в первый раз.

Они еще некоторое время похихикали под чай с оладушками, беседовали по душам обо всем на свете, несущественном, и в то же время безумно важном. Когда время подошло к часу ночи, в квартире раздался хлопок, будто на пол упал старый пыльный мешок. В кухонном кране зажурчала вода, и было слышно, как ставится в накопитель чистая посуда. Свет еще долго горел в том кухонном окне. Сколько это самое «долго» длилось – определить сложно, да и не нужно. Главное – он было, они были. Есть и будут. Пока стучат на стене часы «Чайка», и дождь моросит в Ленинграде, соседям снизу будет слышен звук падения посреди ночи. Не ругайтесь, дорогие соседи. Уж так заведено, и заведено не нами. Вам на работу к восьми, а им – хоть чаи почаевничать.

3.МУХИ

Веселая история про мальчиков и девочек, в лицах, флэшбеках, сюжетных дырах и прочем наполнителе.

Мария Сергеевна Скряжнова всю свою жизнь мыслилась окружающими крайне бережливым человеком, если ни сказать что жадным. Хотя, почему бы и ни назвать вещи своими именами? Полезная практика. С молодых ногтей ее воспитывали в строгости, и, по старым традициям ее далекого цыганского предка, эта строгость воплощалась в хлестких ударах совсем не фигурального кнута. Физически, находясь в городе, довольно сложно быть аутентичным цыганом с заборами и конями, потому-то и обходились шнуром от сломанного радио. За годы воспитательных работ, с младенчества по отрочество, спина ее превратилась в сплошные неравномерные борозды, будто вспаханное бомбами поле. А лопатки ее – крылья журавлей над всем этим ужасом.

Колорит. Страшный, средневековый, но ничего не попишешь, и целый народ не перевоспитаешь.

В свои семнадцать она упорхнула из родительского дома в ночь с одним миловидным, но весьма и весьма слабовольным актеришкой, Изей. Ожидаемый и очевидный шаг, на который жизнь толкает всех, а ее она просто швырнула за дверь родительского дома, минуя ступени крыльца. До встречи с Машенькой, Изя подавал большие надежды на своем театральном поприще, но новая суровая жена смогла-таки перекроить их совместную судьбу, убедив его найти более высокооплачиваемую работу. Она не мыслила себя тираном, или деспотом, просто жить хотелось по-людски. Чтоб на плечиках манто, а под крылышком детки-лапушки, накормленные, напоенные, бегают по лужайке, как бычки перед забоем.

Изичкины родители, к слову, прямо нарадоваться не могли: их сыночка приобщился-таки к их семейному делу, и забросил свои юношеские порывы на полку благочестия и честного счетоводства. Изя стал бухгалтером, и мамочка пристроила его считать к одному зажиточному, сейчас бы сказали «владельцу крупной торговой сети». Тот факт, что жена у него из гоев старательно скрывался от всех знакомых семьи, но лишь из благодарности за то, что сыночек теперь шел по пути истинному, и не убоялся зла, и обновленной системы налогообложения.

И, надо признать, Изя работал самоотверженно и честно, столбик к столбику, циферка к циферке, несколько лет к ряду. Но вот, Мария сообщила, что скоро разродится. Подобные новости в момент переворачивают моральные устои любого мужчины, не то что бухгалтера – там вообще, пиши пропало. Изя был морально готов к злодеяниям и махинациям, мало того, он чувствовал талант к этому делу, но не было, знаете ли, того самого оправдательного фактора, который ищет любая персона в момент потирания потных ладошек. А с появлением Семушки столбцы с пометкой «расходы» по всем торговым лавкам стали стремительно увеличиваться, пусть и незаметно взгляду обывателя. Возвращаясь домой, в свою серую комнату с подержанным бежевым комодом, он как можно скорее передавал свое «заработанное» женушке, которая только и умела в последние месяцы, как прятать всё по углам да по секретным баночкам. Ему ничего особо не надо было, кроме как подойти к резной люльке, да посмотреть на сына. А Сема улыбался ему слюнявым беззубым ротиком, да лопал пузырики из носика. А Изя качает люльку, да не нарадуется. Стоит имбецилен, лицо коровье-индийское, и думать не о чем. И вроде бы, идиллия. Сундучки по квартире, жена суетится, Семушка накормлен одет и обут. И да, квартирка не из лучших, и стены тонковаты. Еще соседи щенка завели осоловелого, что только и знает, как тявкать. Но, не стоит его винить. Он просто не понимает, что ему охранять в соседской квартире, состоящей из трех табуреток и двух алкоголиков.

Через пару лет жизни такой, успел только Сема произнести свое первое беззубое «дай», Мария Сергеевна снова утяжелилась. Тут же и столбик «доходы» в записях Изички стал уменьшаться. Уменьшаться стало и уважение в семейном кругу, в котором он теперь воспринимался только лишь, как добытчик условных мамонтов.

– Деньги-то где, остолоп проклятый?!

– Да вот тебе! Вот! – Изя, по уже приевшейся привычке стремился поскорее отдать Марии Сергеевне все, что ему удалось раздобыть, лишь бы она его не трогала, и побыстрее прокрасться к резной люльке в бежевом углу. Там его ждал Игорек, а Семушка ожидал внимания неподалеку.

Игорек, к слову, оказался куда капризнее своего предшественника, и зубы от этого вырастил раньше. А наш бухгалтер каждый день улыбался в люльку, гримасой все более походившей на усталого моржа, а потом шел возиться с Семушкой, объясняя что солдатики стреляют, а не бьются друг об дружку головами. Затем читал сыну сказку, и шел на кухню, где выслушивал от жены, какая же он а самом деле сволочь, и как мало он приносит в дом. Какие дети у него непослушные крысята, и вообще, дегенераты растут. Так случалось почти каждый вечер, и именно таким видом сношений ограничивалась половая жизнь относительно молодой пары. Но вот, как-то в солнечную июльскую пору, Мария Сергеевна пол дня наблюдала в окошко за соседским родственником, что прокачивал свою мускулатуру на дворовых турниках. Тем вечером супружеский долг имел место быть. Гормоны сделали свое дело, а изина плодовитость не заставила себя ждать. Так получилось. Еще раз. Теперь уж дочка. Сонечка.

На этот раз перед Изей встал серьезный вопрос, кто же он больше: хороший отец, или хороший иудей. По привычке были совершены некоторые подсчеты, прикинута вероятность существования высших сил. Итогом подсчетов стало то, что на восемьдесят три, и три четверти процента он все-таки отец. С того момента у славившегося своей стабильностью предприятия по продаже антиквариата внезапно открылось несколько финансовых черных дыр, да таких незаметных и тягучих, что через несколько лет предприятие обанкротилось, и его акции пришлось распродавать за бесценок. И никто его ни в чем не заподозрил. А почему?

А потому что Изя был, как образцовая белка в колесе. Весь день он подгребал под себя орешки, хотя делал вид, что самоотверженно бегает. Потом, под вечер уставший и изрядно поседевший за год, он тащил орешки своей бельчихе, которая и уже и буковый ларчик под них в дупло прикупила.

Изя ушел, когда Сонечке исполнилось шестнадцать. Мария Сергеевна, пусть и не подавала особого виду, не знала что ей теперь без кормильца делать. Но были и плюсы, ведь квартирку кое-где, да обставила. Детей – кое-как, да вырастила, причем крайне консервативно и традиционно, ведь шнур не лежал без дела. Все то время, что Изя бегал в своих бесчисленных колесах и махинациях, дети летали по квартире, в поисках тихого угла. К возвращению мужа они все были умыты, одеты и показательно накормлены. Спины их были всегда закрыты, а через ласковые материнские угрозы о смерти от утюга или крысиной отравы в еде, закрыты были и рты. К моменту отеческих похорон старшие сыновья были уже свободны, как ветер. Семушка улетел учиться на юриста в Москву, а Игорёк служил своей стране в дальних морских плаваньях. Ему предлагали послужить в сухопутных войсках, но он настаивал на море, ведь срочная служба там дольше. Лучше уж подальше, попрохладней, и ну его к черту это материнское гнездо и проклятый шнур. Сонечке доставалось теперь за всех, и до окончания школы она не утерпела.

В один из теплых апрельских вечеров она просто взяла свой ридикюльчик, и убежала в ночь с хамоватым молодым уркой, что гастролировал по ближнему Зауралью и обносил чужие квартиры. О ней не было слышно ровным счетом ничего порядка десяти лет, как раз до той истории, свидетелями которой вам придется побывать.

Миловидная девушка, некоторое количество лет за двадцать, сидит за стоиком уличного кафе. Её южный загар выдает, что она недавно приехала из длительного отпуска, а крой василькового платья говорит, что бывает она там довольно часто. И вроде бы «лухари, грация да шампанское по бокалам»…эм-м-м…а что она здесь делает?

Стоит быть внимательней в наши дни.

Если она на секунду приснимет свои очки, мы заметим глубокие морщины по краям глаз, которые бывают у девиц, путешествующих по местам не столь отдаленным, но весьма распространенным. Эти морщины щурят глаза, что так жаждут забыть эту зыбь северов и неровную строчку казенной швейной машинки. Платье? Да, конечно же из капсульной коллекции азиатского кутюрье со сложной фамилией, но скроено оно не по ее фигуре. Местами на нем виднеется мешковатость, а на подоле имеется еле заметное красное пятнышко. Детали, детали, детали… они просто насилуют наш мозг теми подробностями, которые обещают раскрыть, ведь все мы у мамы сыщики и талантливые психологи. Но то, что случилось с бывшей владелицей останется между ней, и этой миловидной барышней. А она, между делом, все еще сидит, периодически отпивая из идеально белой кружки свой миндальный латте, пытаясь припомнить, сколько же она не была в этом городе.

Десять. Десять лет, не меньше.

Как вы наверняка догадались, это Сонечка. Та самая, что повинуясь цыганским кровям сначала долго терпела, но по итогам-таки убежала с первым встречным-поперечным, что лаской поманил, да сказкой накормил. Сейчас она сидит в попытках выстроить мозаику своей жизни, да так, чтобы она выглядела посимпатичней, и по возможности с яркими кубиками счастливого детства. Но тщетно.

При первом же воспоминании о матери, грубые шрамы на ее спине принялись сначала зудиться, а затем неимоверно быстро нагрелись. Этот провод. Эта черная тонкая змея, жалящее и отравляющее жизнь нечто, перекраивающее Сонечкину личность из жизнерадостной девочки в забитую тупую куклу. Мешок для битья. В подобие человека, на котором можно сорвать материнскую злость и обиду. Соня была уверена, что провод еще на месте. Там. В верхнем ящике пахучего комода из дешевых крашеных желтой краской досок. А у комода, в двух шагах спальня с кроватью, где скрип и стук, а под ней буковый сундук, а в сундуке… Папа… бедный папа… натерпелся же ты от этой гарпии. Ты ведь не знал, папа? Конечно же, не знал. Ты бы не позволил. Так ей думалось. Она, в сущности, вытерпела куда больше. Вспомнилась тут же потерянная помада. Мария Сергеевна долгие годы обвиняла девочку за то, что та была девочкой, и то и дело подводила себе то губки, то глазки. Косметика в их доме стабильно исчезала и пряталась. Всё по канонам католических монастырей, века эдак шестнадцатого.