Напряжение

Софья Романовна знала всех и о каждом имела свое твердое мнение, которое разрушить, казалось, уже невозможно.

Чупреев записывал:

«О.Н. Вагнер (Ватышева), 1927 г. рожд., оригинальный жанр, замужем;

О.Н. Горячева, 1928 г. рожд., гимнастка, замужем;

О.Н. Кузьменко, 1918 г. рожд., музыкальный эксцентрик, замужем;

О.Н. Разумова, 1930 г. рожд., акробат, незамужняя;

О.Н. Щеглова, 1926 г. рожд., канатоходец, замужем…»

– Скажите, а могу я узнать, где находились эти люди в какой-то определенный день – скажем, двенадцатого-тринадцатого мая?

Софья Романовна задумалась, поджав тонкие губы, сказала:

– Пожалуй, нет. Во всяком случае, это чрезвычайно сложно. У нас ведь актеры перекати-поле: все время в разъездах – одни здесь, другие там, иногда месяцами, третьи готовят программу… Так что выяснить, где они находились в какой-нибудь день, можно, наверное, только в бухгалтерии, подняв денежные документы.

– Значит, надо поднять документы, – решительно сказал Чупреев. – Проводите меня в бухгалтерию.

Вечером он вернулся в управление и принялся обрабатывать записи. Отламывая хлеб и запивая молоком прямо из горлышка бутылки – то и другое прихватил по дороге, – он листал странички потертого блокнота с выписанными ровным почерком фамилиями. Возле номера – крестик. Крестик, обведенный зеленым кружком, означал потребность личной встречи, черным – дополнительную проверку в адресном столе, красным – полную неясность. И лишь когда справа от фамилии появлялись сведения, которые его интересовали, Чупреев либо вычеркивал все, либо оставлял, заканчивая строку жирным восклицательным знаком.

– Работаем? – сказал Изотов, входя. – В поте лица своего добываем хлеб насущный?

– А что же еще остается делать, – отозвался Чупреев, дожевывая. – Хочешь подкрепиться?

Изотов отломил корку, допил остаток молока. Чупреев пододвинул ему блокнот.

– Цирк… – сказал Изотов, перелистнув страницы.

– Вот именно, цирк, – усмехнулся Чупреев. – Столько возни, а пока все один пшик.

Изотов зевнул, стер ладонью выступившие слезы, сказал лениво:

– Ничего, ничего, терпение и труд все перетрут… Пошли-ка лучше домой, думать надо на свежую голову.

– Какое там – домой… Я сейчас еду в Москву, в Главное управление цирками. Может быть, хоть там что-нибудь прояснится.

9

В Москве список разросся еще на несколько листков, но после отбора Чупреев оставил, и то с большими сомнениями, лишь Симову. Ольга Николаевна Симова, гимнастка, одна из сестер Симовых, 1933 года рождения, была на гастролях в Ленинграде, но была за несколько месяцев до того, как появился в городе Красильников. Кроме того, Симова была незамужняя, а Красильников говорил Гайдулину, что их застал в гостинице муж.

Чупреев вызвал соседа Красильникова по общежитию, предполагая в протоколе неточность. Гайдулин, встревоженный повторным вызовом к следователю, улыбался заискивающе, говорил ровным, приглушенным говорком долго и повторяясь. Выходило все так, как и было записано в протоколе Шумского.

Разочарованный разговором, Чупреев снял колпачок с ручки, посмотрел на часы и, проставив время на пропуске, размашисто подписался.

– А не врал Красильников про эту артистку? – спросил он, глянув исподлобья на плутоватую физиономию Гайдулина.

– Хе-хе, – заулыбался Гайдулин, показывая щербатые зубы. – Кто ж его знает, может, и врал. Мало ли кто что языком треплет по пьянке. Проверять мне ни к чему, у меня своих болячек навалом. Но разговор такой был – это точно. – Гайдулин похлопал себя по груди.

– Ну а вы-то сами как думаете? Мог он соврать? Вы жили вместе. Были ли случаи, когда он вам что-нибудь рассказывал, а у вас возникало сомнение: врет парень, заливает.

Склонив голову набок, Гайдулин поморгал хитрыми глазами, потом вздохнул и сказал:

– Что-то не припоминаю. Подумать надо. Я вам позвоню, если что-нибудь такое вспомню.

– Ну хорошо, идите, – сказал Чупреев и проводил его невидящим взглядом.

Только сейчас Чупреев остро ощутил нехватку знания характера, личности Красильникова. Опытный Быков сразу отметил это. В самом деле, что известно о Красильникове? Общие, внешние черты. Шумский, Изотов и он, Чупреев, приняли на веру показания Гайдулина, которые, по всей видимости, были правильными. Но ведь сам Красильников мог придумать всю эту историю с цирковой артисткой. Однако людей с буйной фантазией, придумывающих события, которые не происходили с ними в жизни, выделяют сразу. Этим людям не верят, хотя с удовольствием и слушают их рассказы, над ними потешаются, их называют трепачами, и именно эта черта становится главной при характеристике человека. Если Гайдулин не смог вспомнить нечто подобное, то, следовательно, Красильников не был таким. Но Красильников мог исказить, переиначить, перенести в другое время и место происшедшее с ним, а возможно, и с кем-нибудь иным, действительное событие. Может быть, цирковая артистка вовсе не цирковая? Или вообще не артистка? Возможно, встреча была, но не в Ленинграде, а в Минске, где он проходил службу в армии?

Не веря в успех, Чупреев все же решился на последний шаг – попробовать отыскать Ольгу Николаевну по записям в гостиницах.

Две недели он почти не бывал в управлении. С утра, прямо из дому, отправлялся в гостиницу, листал сданные уже в архив толстые книги и, обалдевая от промелькнувших за день имен и фамилий, возвращался поздно вечером домой. Иногда звонил в управление:

– Витя? Я в «Балтийской», запиши телефончик…

– Уже? – вяло отвечал Изотов. – Недурно устроился. Номер на двоих? С кем ты сегодня, с брюнеткой или с блондинкой?

Значит, Изотов один. Чупреев явственно видел его: сидит нога на ногу, трубка зажата между плечом и щекой, а руки теребят спичечный коробок, карандаш или скрепку, что попадется. Если у Чупреева в комнате никого не было, он не прочь был потрепаться с Изотовым; если же кто-нибудь находился рядом, то говорил сухо:

– Так запиши, диктую…

– А с «Невой» покончил?

– Да, конечно.

– Ну и что?

– Пока все то же.

– Сочувствую. Надеюсь на успех. Обнимаю и так далее. – И Изотов клал трубку.

После «Балтийской» – «Северная», потом «Ленинградская», потом «Московская»… Все это были так себе гостиницы, не гиганты, и Чупреев, убивший на них уйму времени, боялся думать о том, сколько придется возиться в крупных.

В «Октябрьской» толстая добродушная работница внесла в пустующий номер первую порцию – шесть переплетенных в ледерин томов; она держала их на вытянутых руках, и верхний упирался в подбородок. «Страниц по тысяче», – грустно прикинул Чупреев, укладывая их на полу возле стола.

День стоял пасмурный, жаркий и душный. Майка прилипла к влажному телу, руки тоже были липкие, потные. Чупреев растворил окно и, не ощущая движения воздуха, снял пиджак. Потом умылся не слишком холодной водой под краном и заставил себя раскрыть первую книгу. Он уже приспособился читать эти гостиничные книги, но все равно дело продвигалось медленно, а после двух-трех часов сидения приходила усталость. Внимание растекалось, глаза скользили по строчкам, не видя их. Тогда Чупреев вставал, потягивался, делал гимнастические упражнения и продолжал читать.

На третий день, вечером, собираясь уходить домой – голова гудела от напряжения, – Чупреев увидел запись в самом низу листа: «Камнева Ольга Николаевна, Новгородский драматический театр». Следующая страница начиналась так: «Камнев Валерий Семенович, Новгородский драматический театр». Чупреев резко перекинул страницу назад, потом перелистал – и снова назад. Неужели?.. Два имени из записной книжки Красильникова. (Случайность?.. Совпадение? Предположим, что так.) Валерий Семенович – муж Ольги Николаевны, это несомненно. (Хотя всякое бывает. Проверить. Документально.) Гостиница. (Подходит к показаниям Гайдулина.) Июнь прошлого года. (Красильников в это время в Ленинграде был.)

Чупреев столько раз обнадеживал себя, что не хотел верить в удачу. И все же, сопоставляя факты, он приходил к выводу, что это те люди, которых он ищет. И сдерживал себя: проверить, все проверить… Заложив бумажкой страницу, он бросился к администратору. Но администратора уже не было, пришлось срочно вызывать его из дому. Наконец принесли перевязанные бечевкой листки, которые заполняют приезжие. Из них Чупреев узнал, что Ольга Николаевна родилась в 1934 году, что она драматическая актриса, и узнал номер паспорта; Валерий Семенович тоже актер. Год рождения его 1930-й.

Итак, Ольга Николаевна – артистка. Не цирковая, но артистка. С показаниями Гайдулина это расходится, но, возможно, Красильников сознательно говорил полуправду?

В ту же ночь в Новгородское управление милиции ушло письмо. В нем содержалась просьба познакомиться кому-либо из оперативных сотрудников с Ольгой Николаевной Камневой и выяснить, была ли она знакома с Красильниковым Георгием Петровичем; если была, то в какой период, а также – жена ли она Камнева Валерия Семеновича. Кроме того, предлагалось установить, где они находились двенадцатого и тринадцатого мая.

Ожидая вестей из Новгорода, Чупреев все же продолжал ездить в «Октябрьскую». Но теперь работалось плохо, вяло: в нем все больше крепла уверенность, что как раз Камневых имел в виду Красильников, записывая их имена. И от сознания того, что все уже сделано и он попусту просиживает в гостинице, Чупреев механически перелистывал ставшие ему ненавистными книги, возвращался назад и заставлял себя вникать в фамилии приезжих.

Ответ пришел через несколько дней:

«Камневы Ольга Николаевна и Валерий Семенович женаты с 1952 года. Ольга Николаевна познакомилась с Красильниковым Гошей прошлым летом в Ленинграде. С 14 марта по 28 мая с. г. супруги Камневы находились в Крыму, где гастролировал Новгородский драматический театр».

Чупреев победно вошел, сжимая в кулаке конверт, и Изотов, мельком взглянув на шалое от радости лицо, сказал:

– Сейчас что-то произойдет…

– Нашлась-таки Ольга Николаевна! Представляешь, нашлась! – возбужденно восклицал Чупреев, потрясая письмом. – Два с половиной месяца убито на то, чтобы получить такое письмо! Чертовщина! Но знаешь как удачно: сразу два имени – Ольга Николаевна и Валерий Семенович….

– Ну и…

– Придется их из следствия исключить, обоих.

– Так чего ж ты сияешь? – с холодной усмешкой спросил Изотов.

– Да так, – вдруг помрачнев, ответил Чупреев. – Люблю ясность.

– Ну-ну… Вот сейчас и доложишь Шумскому на оперативке.

Когда они пришли к Шумскому, тот завязывал порвавшийся шнурок, поставив ногу на стул. Посмотрел на Изотова и Чупреева снизу, из-под руки.

– Давайте живее…

Чупреев поднес к глазам Шумского ответ на запрос. Тот, не снимая ноги, прочел его.

– Молодец, хорошо сработал. Приобщи к делу.

– И Назарчук отпадает, – загадочно улыбаясь, сказал Изотов. – У нее тоже алиби. С одиннадцатого по четырнадцатое она лежала в больнице. Обычные дамские дела… Допрыгалась… А как скрывала, можно подумать, что…

Шумский, видя желание Изотова посвятить мужскую компанию в пикантные подробности, недовольно поморщился и перебил:

– Витя, оставь ее, пожалуйста, в покое. Это не наше дело. Важно алиби. Есть оно? Есть. Ну и все. С Гуляевым выяснил, как обстоят дела?

Уязвленный тем, что его прервали, Изотов сказал раздраженно:

– К вашему сведению, не Гуляев, а Гуняев, Игнат. Из-за этой одной буквы они там чуть ли не месяц провозились, деятели. Короче говоря, этот троюродный брат Красильникова служит в танковом подразделении Дальневосточного округа. Отношения у братцев были прохладные из-за того, что Гуняев дал Красильникову тысячу рублей в долг, на месяц, а тот никак не мог их вернуть. С февраля Гуняев из своей воинской части не отлучался.

– Ясно, – сказал Шумский, закуривая. – Вычеркиваем Гуняева. Между прочим, деньги Красильников вернул или так и остался должником?

– Отдал. Переслал почтой в апреле.

– Так и запишем, – улыбнулся Шумский. – Значит, у нас остается Нина Михайлова, Нина Гавриловна Михайлова. Кто она такая? Слушайте внимательно. Как вы знаете, это подруга Назарчук. Ей двадцать четыре года. Вот, можете на нее полюбоваться.

– Что, тоже из архива Красильникова? – спросил иронически Изотов, разглядывая фотографии.

– Нет, наши… Окончила два курса электротехнического института, но после рождения детей – у нее два мальчика-близнеца – бросила институт. Муж Михайловой, Федор Павлович, инженер на заводе «Красная звезда», человек незаурядных способностей, но вспыльчивый, крутой. Старше жены на одиннадцать лет, охотник и рыбак, любит выпить. Отношения в семье были, как принято говорить, нормальные. Но в конце апреля у Михайловых что-то происходит. Что? Мы не знаем. Мы знаем только, что окружающие на заводе отмечают его крайнюю растерянность, раздражительность; дважды он приходит на работу нетрезвым – раньше с ним этого не бывало. Дальше. Двадцать седьмого апреля – прошу обратить внимание на даты – Михайлов неожиданно уезжает в командировку в Челябинск, там у них пусковой объект, причем о командировке хлопочет он сам. Вместо полутора месяцев он пробыл в Челябинске всего одиннадцать дней и восьмого мая так же неожиданно вернулся в Ленинград с больничным листом. Пришедший навестить его с работы товарищ застал Михайлова на ногах. В разговоре Михайлов жаловался на сердце и, между прочим, бросил шутливо такую фразу: «Ну и жена молодая осталась, мало ли что может случиться».

Шумский вмял в пепельницу окурок и, помолчав, продолжал:

– Четырнадцатого мая, отметили, да? Четырнадцатого мая Михайлов снова уезжает в Челябинск и остается там до конца командировки. А что Нина Гавриловна? Начиная с майских праздников она чуть ли не ежедневно ходит к своим теткам – они живут вместе, – у которых раньше бывала раз-два в году. Восемнадцатого мая она с детьми и домработницей отправляется в Геленджик. Вот такие дела. В прошлую пятницу Михайлов подал заявление об отпуске, собирается ехать к жене, но отпуск получается внеочередной, и пока ему в этом отказано. И думаю, правильно, – усмехнулся Шумский. – Все это нужно хорошенько обмозговать. Придется поработать. Витя как старый приятель Назарчук, поговорит с ней подробнее о Михайловой. Надеюсь, это доставит ему удовольствие. Мне ничего не остается делать, как познакомиться со старушками – тетками Нины Гавриловны. А тебя, Сережа, ждет особое задание. Сейчас мы с тобой пройдем к Быкову и обговорим все. Ясно? Вопросы есть?

– Да уж какие тут вопросы? Все разжевано, только знай глотай, – сказал Изотов, потягиваясь. – Эх-ма…

10

Ни тучки, ни белого мазка над морем – бескрайняя синь, нежная, прозрачная, невесомая; вяло набегают волны, шурша и позвякивая камешками… Простор, тишина и эта поразительно ровная, нескончаемая музыка моря умиротворяют, вселяя чувство покоя и безмятежности.

К полудню небольшой пляж Фальшивого Геленджика опустел. Лишь два мальчугана в белых костюмчиках и панамках копошились у самой воды. Возле них сидела девушка и вязала. В стороне под пестрым зонтом лежала женщина в купальном костюме и темных очках. Она читала, поглядывая время от времени на детей, и переворачивалась с живота на бок, потом на спину…

Завидев человека, идущего к ней, сказала девушке:

– Вера, вы идите, пора детей укладывать спать. Согрейте им молока перед сном…

– Добрый день, вы опять всем семейством?

Женщина сняла очки и, приложив руку ко лбу, посмотрела на молодого человека. Лицо его раскраснелось от жары. Светлые волосы свисли на лоб, и он тряхнул головой, отбрасывая их назад.

– А-а, это вы? – удивленно, но и радостно проговорила Нина Гавриловна, словно не узнав его сразу, и опустила руку. – Кто же в такое время приходит на пляж?

– Я! – засмеялся Чупреев, бросив взгляд на ее крепкое загорелое тело, и скинул шелковую рубашку. – Вы купались?

– И не раз… В такой день преступление – сидеть дома.

– А вы уверены, что я сидел дома? Не говорите «да» – ошибетесь: я ходил в Джанхот… Надо же изучать здешние места!

– В эдакую-то жару? – Женщина улыбнулась, приоткрыв маленький рот, на пухлых щеках появились ямочки. – Эх вы, исследователь!..

– Я вам подарок принес, добытый тяжким трудом. Видите, поцарапался, лазал по круче, – весело сказал Чупреев и вынул из кармана гриб. – У нас вы такого не найдете, хоть он и похож на боровик.

– А как он называется?

Чупреев с нарочитой серьезностью осмотрел гриб, подумал, сказал небрежно:

– Это – аманита поганус, что в переводе означает: «Не ешь меня, будет плохо», – и поддел его ногой.

– Вы все шутите. – Нина Гавриловна подобрала обломок шляпки, положила на ладонь. – Какой он жесткий! И сосочки… А я не знала, что здесь растут грибы.

Купался Чупреев долго, наслаждаясь прохладой воды, заплывал далеко – Нина Гавриловна теряла его из виду. Выйдя на берег, он лег возле женщины на горячие камни.

– В реке все-таки плавать лучше, – сказал Чупреев, сооружая из камешков грот. – Как ни стараюсь, а вода в рот забирается, соленая какая-то, горькая, бр-р-р!

– Вы никогда раньше не были на Юге? – спросила Нина Гавриловна, подавая черный с белыми прожилками камень. – Положите его наверх…

– На Юге бывал, но моря никогда не видел. А вы знаете, меня жестоко обманули, – сказал он вдруг грустно.

– Кто? Когда?

– Люди… Мне всегда говорили, что море синее-пресинее, даже у Пушкина оно такое, а, оказывается, оно зеленое и очень светлое. Ничего синего…

Нина Гавриловна засмеялась. Она не могла привыкнуть к его шуткам, произносимым неожиданно среди, казалось бы, серьезного разговора.

Этот студент-юрист нравился ей своей общительностью, неунывающим и покладистым характером. Был он молод, но многое знал, всем интересовался и умел ухаживать, не надоедая, впрочем, своими ухаживаниями. Прошло всего три дня, как он появился тут на пляже, а у Нины Гавриловны было такое ощущение, словно они были знакомы давным-давно.

Снимал Чупреев комнату на соседней улице, вечерами сидел за учебниками, а с утра уходил в горы, в лес…

– Вы дольмены видели? – спросил он, резким движением разрушая груду камешков.

– Дольмены? – удивилась Нина Гавриловна. – А что это?

– О, это великолепные памятники старины. Я давно собираюсь их посмотреть. И вам тоже обязательно надо. Хотите составить мне компанию завтра? Только предупреждаю, идти далеко, километров пятнадцать-восемнадцать, и не по ровной дороге.

– С вами, наверное, можно пройти и тридцать, – засмеялась Нина Гавриловна. Потом, подумав, сказала: – Хорошо, только надо идти пораньше, часов в шесть.

– Отлично, в шесть так в шесть. Но смотрите не проспите.

Он был точен. На его тихий стук в окно белой хаты-мазанки сразу раздвинулась занавеска. Зажимая губами заколки и поправляя волосы, Нина Гавриловна молча кивнула Чупрееву и вскоре вышла в сад. На ней было легонькое шелковое платье с пелериной и красные босоножки.

В этот утренний час солнце еще не вышло из-за гор, с моря тянуло свежестью, было тихо и прохладно.

Нина Гавриловна и Чупреев вышли на дорогу и свернули к виноградникам. Кисти матовых ягод клонились к земле, серой и комковатой. Чупреев срезал перочинным ножом гроздь и высоко поднял ее двумя пальцами.

– Вас не удивляет это творение природы? По-моему, им нельзя не восхищаться. Вы только поглядите, как все рассчитано: ничего лишнего, все необходимо. А какая крепость ветки! И справедливо, иначе бы все развалилось от такой тяжести.

– Вы как будто вышли из заточения! – сказала Нина Гавриловна. – По совести говоря, я никогда так не рассматривала виноград. Я только знаю, что он вкусный. Остальное меня не интересует.

– А ну-ка попробуйте.

Женщина оторвала ягоду и, положив в рот, сморщилась:

– Боже, какая кислятина, еще не созрел.

– Жаль. Но ничего, все же мы возьмем его с собой – будет жарко, вы захотите пить, а это лучше всякой воды.

Потом начались горы, густо заросшие лесами. Поддерживая Нину Гавриловну, Чупреев вел ее по белой тропинке до перевала; там они отдыхали и, держась за руки, спускались вниз, – из-под ног с шумом катились острые, словно кем-то нарочно наколотые, куски известняка…

– А вы знаете, почему наш поселок называется Фальшивым Геленджиком? – спросил Чупреев.

– Представьте, нет. Я как раз думала, что у него какое-то странное название, но все забывала кого-нибудь спросить. И правда, почему?

– Вообще-то, дословно «Геленджик» переводится как «Белая невеста»…

– Вот как? – удивилась Нина Гавриловна. – И это имеет под собой какую-нибудь почву?

– Да. Когда-то турки увозили отсюда в свои гаремы белых женщин. Ну а Фальшивый… Во времена Русско-турецкой войны адмирал Нахимов решил заманить в ловушку турецкую эскадру. Русские корабли стояли в Геленджике, морской крепости. Нахимов приказал все огни притушить, а здесь на берегу – тогда еще этого селения не было – ночью разжечь костры. Турки и попались. Они решили, что это и есть Геленджик, подошли и начали обстреливать пустынный берег, а Нахимов вывел свой флот, запер турок в бухте и всех их потопил…

– Интересно…

– Еще как! – язвительно проговорил Чупреев. – До умопомрачения… Только все это враки!

Нина Гавриловна недоуменно подняла брови.

– Да, да, вранье. Эту занятную историю я слышал от одного разбитного малого – экскурсовода, каких здесь тьма-тьмущая. Экскурсоводам ведь-что нужно – чтобы их слушали разинув рты. Представляете… – Чупреев остановился, вскинул руку и заговорил быстро, изменив голос: – Вот отсюда, с этой башни, высотой шестьдесят семь метров, бросилась в пучину моря княжна… А здесь прекрасный юноша, узнав об измене возлюбленной, превратился в камень, и с тех пор… – Чупреев откашлялся и продолжал: – Легенды, легенды… И с Нахимовым тоже легенда, сочиненная для отдыхающих простачков. На самом деле война с турками закончилась гораздо раньше, чем построили крепость Геленджик. Так что никакой войны уже не было, и Нахимов не мог завлекать турок. Все гораздо прозаичнее. Солдатам в новую крепость русские суда подвозили, как принято теперь говорить, довольствие. А Геленджикская бухта по очертаниям и правда очень похожа на эту. Не помню, как она называлась раньше, – Мезыбь, кажется. Здесь ведь были горцы, черкесы, и селение у них здесь было. Ну а маяков тогда еще не поставили, побережье малознакомое, и капитаны путали Геленджик с этой бухтой… Может быть, и сажали судна на мель, кто знает…

– Чего это вы ополчились на легенды? – запальчиво спросила Нина Гавриловна. – В них столько романтики, красоты. А это все любят, и я тоже. Разве вы не любите красоту?

– Люблю, но не в истории. История не может состоять из одних легенд. История – это прежде всего правда, и неприукрашенная правда.

– А белые невесты – тоже легенда?

– О нет. Но не думайте, что белых невест похищали на вороных конях черноокие юноши. Этих невест бичами сгоняли на корабли, набивали трюмы до отказа, а потом полуживых раздавали в гаремы… Разве это красиво?

Некоторое время они шли молча, пока Нина Гавриловна не сказала:

– Посмотрите, какая прелесть: кизил. Все красно!

Чупреев набрал горсть ягод, пересыпал их в мягкие ладони Нины Гавриловны.

– Что за природа! Все здесь съедобное, все растет само по себе. Грецкие орехи – пожалуйста, алыча – пожалуйста, кизил… И никто не караулит это добро. Сюда бы заготовителей! Надо будет, пожалуй, взять патент на это предложение, как вы считаете? Половина премии вам.

– Я даже согласна на тридцать процентов.

– Скромно. Но вам нельзя даже тридцать.

– Почему?

– Ваш муж увидит у вас капитал и спросит откуда, – шутливо сказал Чупреев. Он остановился, упер руки в бока и, нахмурив брови, грозно и вопросительно посмотрел на Нину Гавриловну: – Да, откуда?

– А я скажу, что шли мы однажды с одним молодым человеком…

– Разве он у вас не ревнивый?

– О, еще какой ревнивый! Не Отелло, а прямо десяток Отелло…

Так, болтая, они прошли почти весь путь. Чупреев шутил, рассказывал, как сдавал зачеты, в лицах изображал разговор профессора со студентом, который проваливается на экзамене. Потом вспомнил, как однажды он решил посвятить себя артистической деятельности и был изгнан «за отсутствием ярко выраженных способностей…». Нина Гавриловна смеялась и не могла понять, что в его рассказах правда, а что вымысел.

Стало жарко, и она сняла пелерину. Круглые загорелые плечи поблескивали от пота.

Неожиданно Чупреев свернул с тропинки, увлекая за собой Нину Гавриловну в чащу. Густая листва скрыла солнце, стало свежо. Сумрак, лесная тишина создавали ощущение неуверенности, таинственности, и женщина почувствовала себя неспокойно. Но Чупреев шагал вперед, пока перед ними неожиданно не раскрылась поляна, посреди которой стояло странное сооружение, напоминавшее дом, сложенный из серых каменных, плит, массивных, тяжелых, без окон, с одной лишь круглой дырой в центре.

– Вот вам и дольмен, что значит «каменный стол», – удовлетворенно проговорил Чупреев. – Хорош столик? Знаете, сколько ему лет? Этак тысяч десять! В нем хоронили старейшин племени во времена бронзового века.

– А дыра зачем?

– Чтобы душа могла ходить гулять и возвращаться. – Чупреев пролез в отверстие и выглянул оттуда. – Я сейчас буду вместо души…

– Что же там внутри?

– Пусто. Хотите сюда?

– Нет уж, я лучше останусь здесь.

Чупреев выбрался обратно. Они присели на траву, развернули завтраки, и Чупреев принялся увлеченно рассказывать о загадках этих древних сооружений, до сих пор не разрешенных учеными. Нина Гавриловна слушала с любопытством и поражалась, откуда он так много знает о дольменах, о которых она никогда не слышала, хотя и отдыхала в Геленджике несколько лет.

Вдруг Чупреев заметил парящего над ними коршуна и замолчал.

– Красивая, сильная птица, но… хищник, – сказал он наконец. – Хорошо бы ее сейчас из ружья… Вы умеете стрелять?

– Нет… Муж у меня охотник. Разве этого недостаточно?

– Неужели вы никогда не пробовали выстрелить?

– Пробовала, только не из ружья…

– Из пушки? – улыбнулся Чупреев.

– Из пистолета… Муж как-то раз дал стрельнуть.

– Разве он у вас военный?

Женщина смутилась и, глядя куда-то вдаль, сказала:

– Да нет, инженер, пистолет у него с войны остался… Так, валяется без дела в письменном столе, иногда Федор берет его на охоту… Но я думаю, это останется между нами…

Как бы не заметив последней реплики, Чупреев спросил:

– Ну и что же, попали? Во что вы метили?

– В кепку – муж ее на дерево повесил, шагах в десяти. Не попала, конечно, да я, по совести, и не люблю стрелять.

– Как же это вы… С десяти шагов – и не попасть… А пистолет что, наш или заграничный?

– Бог его знает, я ведь ничего в этом не понимаю… Ну что, надо, пожалуй, собираться, – сказала Нина Гавриловна, поднимаясь. Она отряхнула платье, причесалась, покрасила губы темной помадой, глядясь в круглое зеркальце. – Вот я и готова…

Сумерки застали их в пути. Горы, леса погрузились в прозрачную синеву. Все предметы приняли синеватый оттенок. Потом сразу стемнело, и Чупреев ощупью повел за собой Нину Гавриловну, боясь потерять тропу и оступиться.

– Не рассчитали мы времени, – с сожалением сказал он. – Но ничего, скоро взойдет луна и станет посветлее.

– И надо было взять с собой что-нибудь теплое, – укоризненно проговорила Нина Гавриловна. – Вот и положись на вас! Так совсем закоченеть можно.

– Легкомысленные люди, – беспечно отозвался Чупреев, на себе ощущая справедливость ее слов.

Вскоре из-за гор показалась луна. Огромная, красно-рыжая, она напоминала раскаленный круг, только что вынутый из горна. Но чем выше диск поднимался, тем скорее остывал, уменьшался и принимал свой обычный мертвенно-серебристый цвет.

Поселок они увидели сверху. Словно выброшенный на берег, лежал он, тихий и безлюдный, у самого моря под черным, усыпанным звездами небом. Желтели в окнах редкие огни, где-то лаяли собаки.

Распахнув ветхую калитку, Чупреев провел Нину Гавриловну в сад. Она остановилась под деревом; ветви касались ее пушистых волос, лунный свет очертил мягкий, нежный профиль. Чупреев взял ее холодные руки, сжал, притянул к себе. Женщина не пыталась высвободиться, и он ощутил прикосновение ее тела, ее частое дыхание… Еще мгновенье – он не выдержит, обнимет и поцелует ее… Но нет, он не может этого сделать, не может… Закрыв глаза, Чупреев отступил на шаг и сказал тихо, боясь нарушить тишину:

– Спокойной ночи, спасибо за прогулку.

– До свидания, – услышал он ее приглушенный голос откуда-то издали. Ее уже нет, она исчезла, а он, постояв еще для чего-то, повернулся и вышел на улицу…

11

На партийном собрании Быков делал доклад. Разбирая работу оперативных групп, он высказал неудовольствие затянувшимся расследованием дела Красильникова. Самолюбивый Шумский ерзал на стуле и, едва дождавшись конца собрания, пошел объясняться.

– Вы же прекрасно знаете, Павел Евгеньевич, что мы не бездельничаем, – обиженно гудел Шумский, подсовывая прихваченные с собой телеграммы Чупреева. – Зачем же сразу с трибуны? Как будто мы нарочно тянем резину. Нам это дело Красильникова уже самим… Вот оно где… – Шумский постучал ребром ладони по шее.

– Сядь, сядь, не кипятись, – миролюбиво проговорил Быков, доставая очки. – «Отдыхаю хорошо, беспокоюсь экзамены. Валентин». «Здоров, погода неважная, вышлите дополнительно сто. Валентин»… Расточительно живет парень, ничего не скажешь, – и отложил телеграммы.

Шумский насупился, не желая отвечать на шутку, сказал:

– Я серьезно, Павел Евгеньевич.

– Я тоже серьезно. – Быков облокотился на стол, изучающе посмотрел на Шумского. – А ты можешь мне ответить, что за брюки были в портфеле Красильникова? Откуда у него рубашки, куда он все это нес? Чьи это вещи?

– Так ведь…

– Обожди, не перебивай. – От миролюбивого тона ничего не осталось. Быков заводился сразу, и Шумский пожалел, что полез с объяснениями. – Сыщик ты или нет? Откуда у Красильникова такие деньги перед получкой? Что за странная записка в кармане? Хорошо, Чупреев сидит там, а что делает Изотов? Ты говоришь – не тянете резину. А вот мне звонят из парткома завода, где работал этот Красильников, спрашивают, найден ли преступник. Что я могу ответить? Ничего. Два месяца прошло, какое там два, больше, а что у нас есть?

– Но вам же хорошо известно, сколько мы потратили времени на розыск Камневых! А Гуняева? – не сдавался Шумский.

– Я сейчас не об этом, Алексей Иванович. Что сделано, то сделано. Но важен результат, а его нет…

Шумский вышел в коридор, натолкнулся на Галочку.

– А я вас ищу, вам телеграмма.

Не успокоившись еще от разговора с Быковым, Шумский рывком распечатал бланк, прочитал:

«Поздравляю днем рождения Николая, деньги возьмите ящике письменного стола. Валентин».

И тут же вернулся к Быкову.

Обыск в квартире Михайловых делали тщательно. Изотов осторожно переставлял баночки, флакончики, коробочки на трельяже, желая сохранить порядок, существовавший до их прихода. Шумский копался в платяном шкафу, с особым пристрастием рассматривая рубашки Михайлова. Но схожих с теми, которые были в портфеле Красильникова, не нашел. Эксперт, приехавший вместе с Изотовым, снял на пленку отпечатки пальцев, оставленные на электрической лампочке, хрустальном фужере, на бутылках из-под «Столичной».