Напряжение

– Я вижу одни вопросительные знаки, – весело сказал Изотов.

– А ты хочешь восклицательные? – Шумский порывисто вскочил, выхватил из рук Изотова листок. – Что это, по-твоему: «от гл р. – 2 дв.»? Отдел главного… главного… р. Что такое «р.»?

– Района, – подсказал Изотов. – Отделение главного района? Что бы это могло означать? Или ремонта? Какая-нибудь ремонтная контора.

– А «2 дв.»? Две двери? Два дворника? Два двигателя? Чушь какая-то. Как курица лапой царапала.

Изотов вдруг рассмеялся:

– Ничего звучит: «Отдел главного ремонта – два дворника».

– Тебе бы только потрепаться, – раздражаясь, сказал Шумский. – Несерьезный ты товарищ, Виктор Батькович.

– Я думаю, сейчас не то что бесполезно, но, пожалуй, бессмысленно ломать голову над этими записями, – сказал Чупреев. – Если найдем людей, то записи сразу приобретут целенаправленность, и их легче будет расшифровать.

– Наш мудрый, рассудительный Чупреев! – воскликнул Изотов.

– Посмотрим, Сережа, посмотрим, – неопределенно сказал Шумский. – Прежде всего надо запастись терпением. Придется, мальчики, как следует поработать. Завтра с утра, Сережа, поедешь в университет, а ты, Виктор, – на завод и в общежитие.

– Но я же вызвал Орлову и двоих ребят из комнаты Красильникова.

– Ничего страшного, их допрошу я. Вы оба – в университете, на заводе и в общежитии – наведите справки о женщинах, носящих имя Ольга Николаевна, и о мужчинах по имени Валерий Семенович. И еще, на всякий случай, помните инициалы «А.И.». Может быть, человек, имя и фамилия или имя и отчество которого начинаются с этих букв, сможет нас заинтересовать.

– В университете тысяч двадцать народу… – начал Чупреев, но Шумский прервал его:

– Ну и что? Не все же Ольги Николаевны или Валерии Семеновичи.

– Но имена распространенные. Сотня, а то и больше наберется. Была бы еще фамилия, а так нужно перебирать всю картотеку.

– Что я могу поделать, дорогой мой, – сказал Шумский. – Надо искать. Действуйте методом исключения. Того, кто вызовет подозрение, приглашайте сюда.

– Я знал: Шумский не оставит нас без дела, – невесело пошутил Изотов. – Кормилец наш. Но ты, Сережа, не унывай. Помни, что ты не одинок: у меня на заводе народу не меньше, чем у тебя в университете. Пошли…

– Обождите, – остановил их Шумский. Он снял с телефона трубку, покрутил диск. – Риточка? Как живем, дорогая? Лучше всех? Ну тогда будь другом, запиши номерок: В 5—81–32. Этот телефон, по-видимому, принадлежит человеку, фамилия которого начинается с «Назар.» – Назаров, Назаренко, Назарчук, Назарянц… Поняла? Ты у меня умница. Выясни, пожалуйста, полную фамилию абонента, имя и отчество, а если это семья, то имена и отчества всех, по справочному. И адрес, конечно, где этот телефон стоит. Мне подождать?..

Шумский закрыл ладонью мембрану.

– Сейчас выясним. Возможно, Назарова Ольга Николаевна? Или Назаров Валерий Семенович? Тогда все упростится.

– А вдруг Назар – имя? Не фамилия, как мы думаем, а обычное имя? – предположил Чупреев.

– Тогда будем искать по телефонной книге всех живущих в Ленинграде Назаров. Тоже неплохая работенка, – мрачно пошутил Изотов.

Шумский не уловил юмора, постучал себя по лбу и взглянул выразительно на Изотова:

– Зачем? Номер-то телефона известен. Назар, так пусть будет Назар… Да, слушаю, Риточка, внимательно. – Шумский схватил карандаш и, придерживая локтем скользившую бумагу, записал: «Назарчук Илья Аполлонович, Назарчук Екатерина Васильевна, Саперный переулок, 8…» Спасибо, дорогая, все ясно.

Изотов, заинтересованно следивший за кончиком карандаша, отвернулся и проговорил с сожалением:

– Да, все ясно…

– Хотел вам помочь, – сказал Шумский, – но не вышло. Бывает. Придется искать Ольгу Николаевну, Валерия Семеновича и «А. И.».

– Надо вызвать Назарчуков.

– Обязательно. Только обоих сразу, одновременно.

5

Если не было ночного дежурства, Шумский приходил на работу раньше других. Не из-за своей особой аккуратности, а потому, что дома был заведен строгий порядок. Ирина, жена Шумского, женщина твердых правил, поставила дело так, что все просыпались по будильнику в семь, и ни минутой позже. Она готовила завтрак и первая убегала в свое конструкторское бюро: ей приходилось ездить через весь город. Шумский тащил в детский садик сонного, нерасторопного Кирюху и шел, сдерживая себя от быстрого шага, на Дворцовую площадь.

Взяв ключ, он направился по длинному сводчатому коридору, тускло освещенному редкими лампочками, к своему кабинету. На широкой скамейке, поджав ноги и ссутулившись, сидела девушка. Шумский прошел было мимо, но потом остановился и спросил:

– Вы кого ждете?

– Товарища Изотова, у меня к нему повестка, – робко ответила девушка и встала.

– А-а… – проговорил Шумский, догадавшись, что это Орлова. – Ну подождите.

Он отпер дверь, прошел в комнату, морщась от застоялого запаха табачного дыма. Прибрав на столе, достал из сейфа папку с делом Красильникова, полистал акты, протоколы и после этого пригласил Орлову. Это была худенькая длинноногая девушка; Шумский увидел пылающие щеки, большие черные глаза, которые настороженно, но и доверчиво смотрели на него.

– Садитесь, пожалуйста, – густым басом проговорил Шумский. Девушка присела, положив на колени черную сумочку. – Чего вам не спится?

Она не ответила. Шумский заметил, как ее передернула нервная дрожь. Надо было дать девушке успокоиться, расположить к себе. На этот случай у Шумского нашлась забавная история про обезьяну, которая выбежала из клетки зоопарка, всю ночь разгуливала по городу и пугала прохожих. Он рассказывал мягко, со смешными подробностями, и Орлова, кажется, действительно отвлеклась от своих мыслей. Потом Шумский незаметно перевел разговор на нее, узнал, что она живет с родителями, что сегодня ночью у них никто не спал из-за этой повестки. Отец с матерью допытывались, что она натворила, а она и сама не понимает, зачем ее вызвали.

– Вы замужем, Галя? – спросил, как бы между прочим, Шумский.

– Нет.

– А собираетесь? Жених у вас есть?

Она смутилась, Шумский, чтобы сгладить неловкость, сказал:

– Я хочу заранее извиниться за вопросы, которые задаю, но я вынужден это делать, нам важно кое-что выяснить. Так что условимся заранее: вы будете отвечать искренне и не стесняясь, – так будет лучше и вам, и мне. Договорились?

Орлова обреченно кивнула, а Шумский повторил:

– Ну, так есть у вас жених?

– Нет.

Шумский порылся в бумагах, нашел фотографию, на вытянутой руке показал ее:

– Это ваша фотография?

– Моя, – изумленно проговорила девушка.

– А не вспомните, кому вы ее подарили?

Шумский встал, походил по комнате, ожидая ответа, но Орлова молчала, теребя ремешок сумочки.

– Вы часто фотографируетесь?

– Не очень.

– Ну тогда, наверное, не так уж трудно вспомнить, кому вы могли ее подарить.

– Честное слово, не помню…

– Хорошо, я вам помогу, – садясь, сказал Шумский. Он сцепил руки и поднес их к своему острому подбородку. – Вы знаете Георгия Красильникова?

– Знаю.

– И что же?..

– Да, у него может быть моя карточка.

– Вот видите! – довольно проговорил Шумский и укоризненно посмотрел на Орлову. – Оказывается, я лучше вас знаю, кому вы дарите свои фотографии. Он ухаживает за вами?

Девушка замялась, потом сказала как-то деловито, по-женски:

– Это все несерьезно.

– Почему?

– Как вам сказать? Я его мало знаю. Мы познакомились на заводе, зимой. Как-то он пригласил меня в кино, а один раз были в театре, на «Потерянном письме»…

– Вы часто с ним встречались?

– Редко. По-моему, когда ему нечего делать, он звонит мне. Ну а если я свободна, почему не пойти?

– Когда вы его последний раз видели?

– Недели две-три назад, наверно. И то мельком, в проходной.

– А каким образом попала к нему ваша фотография?

Орлова пожала худенькими плечами:

– Случайно… Я должна была сдать две фотокарточки в отдел кадров. Сфотографировалась, получила снимки и шла домой. На улице встретила Георгия. Он узнал, откуда я иду, попросил показать карточки и взял одну… Мне не хотелось отдавать, но он очень просил… Сказал, что я ему здесь нравлюсь… Я и отдала…

– И правильно сделали, – улыбнулся Шумский. – Что ж тут такого? Раз попросил, надо было дать. Тем более что причина просить была у него веская… Ну а теперь откройте сумочку и положите на стол все, что там есть.

Орлова удивленно посмотрела на Шумского и вытряхнула заводской пропуск, зеркальце, деньги, носовой платок, бутылочку с духами, раскрыла кожаный кошелек, высыпала мелочь.

Не притрагиваясь к вещам, Шумский искал губную помаду.

Ее не было.

– Складывайте все обратно, и давайте я подпишу пропуск, – решительно сказал он. – Можете идти на работу, домой, куда хотите.

Когда дверь за Орловой закрылась, Шумский расслабился, вытянул ноги, закурил. Годы работы в управлении научили его довольно точно распознавать людей с первых же минут знакомства. Походка, манера держаться, взгляд, выражение лица, голос, построение фраз и другие частности давали ему право судить о том, с кем имеет дело, еще до допроса. В пестроте человеческих характеров, в повадках каждого подследственного Шумский выискивал и выделял главное для себя – искренность собеседника, ибо искренность – сестра правды.

Перед Шумским, на том самом стуле, на котором только что сидела Орлова, перебывали разные люди – от махровых, отпетых преступников и негодяев до невинных свидетелей, нужных дознанию. Их-то, случайных посетителей его кабинета, он жалел, как жалел сейчас ни в чем не повинную девушку, которая опрометчиво дала малознакомому человеку свою фотографию. Шумский представил, с каким нетерпением дожидаются от нее вестей родители и сколько будет потом разговоров, домыслов и суждений по поводу ее поспешного и непонятного вызова в милицию. И подумал о противоречивости, несовершенности своей работы: чтобы сделать добро людям и обществу, раскрыв преступление, он, Шумский, вынужден наносить им зло. Из-за одного преступника он должен выбить из накатанной жизненной колеи десятки людей, подозревать их, сомневаться в их честности, врываться в их жизнь и держать в нервном напряжении. Почему общество, карая преступника, карает его лишь за само преступление и забывает о моральном уроне, нанесенном другим? Разве это справедливо?

Затрещал телефон. Звонил Быков – голос сильный, молодой, властный, – просил подготовиться и доложить о расследовании.

– Если можно, ближе к вечеру, Павел Евгеньевич, – сказал Шумский. – Все мои в разгоне.

– Хорошо, я сегодня допоздна, – согласился Быков.

6

Собрались в девятом часу. Изотов неторопливо выложил из папки ворох каких-то бумажек, сказал по обыкновению ворчливым тоном:

– Тридцать восемь и пять десятых Ольг Николаевн, будь они неладны. Правильно, Ольг Николаевн?

– Меня интересует, что за пять десятых, – улыбнулся Шумский.

– В жизни, или, как раньше говорили, в миру, – Ольга Николаевна, по паспорту – иначе. Как считать? Но не стоит ломать голову. Этой Ольге Николаевне шестьдесят четыре. Отпадает. Вообще после шестидесяти – шесть, от пятидесяти до шестидесяти – девять. Итого – пятнадцать. Этих – долой. Остаются двадцать четыре…

– Придется пока отложить и их, несмотря на блестящую статистику.

– Почему? – удивился, подняв белесые брови, Изотов.

– Потому что мне неприятно видеть, как маются люди, выполняя бесполезную работу.

– Ну не таи, чего у тебя там?

Вместо ответа Шумский протянул Изотову протокол допроса Гайдулина.

– Читайте оба, – кивнул он Чупрееву. – Тебе тоже пригодится.

В плотно исписанном листе были сильно подчеркнуты красным карандашом строчки.

«Девятнадцатого октября у меня день рождения. Отмечали в общежитии. Красильников сильно выпил, стал приставать к Валентине Ступиной, которая была со своим мужем Николаем Ступиным, моим другом. Чтобы избежать скандала, я увел Красильникова и сказал, что он не умеет ухаживать за женщинами. На это Красильников ответил, что умеет, и похвалился своим знакомством с Олей, артисткой цирка, которая недавно уехала. Красильников сказал, что был у нее в гостинице и их застал муж. Фамилии Оли я не знаю, Красильников ее не назвал. Название гостиницы тоже не знаю».

– Что-то здесь не того… – усомнился Чупреев. – Красильников же не пил. Это подтверждают все.

– Липа, – категорично заявил Изотов. – Во-первых, он не пил; во-вторых, по своему характеру он не стал бы приставать при всех к женщине; в-третьих, по этой же самой причине не будет он рассказывать о каком-то приключении человеку, с которым не так уж близок.

Шумский стоял, скрестив на груди руки, и насмешливо смотрел то на Чупреева, то на Изотова, покачивая головой:

– Ах, какие же вы догматики и метафизики! Не ожидал. Учат вас, учат диалектическому методу, а вы… Не пьет – значит не пьет, и точка. А вот случилось так, что выпил, и даже сильно. Что же нам, бедным, делать? Закрыть глаза и сказать: «Не может быть»? А что такое водка и как она влияет на человека, я думаю, не мне вам рассказывать, не маленькие. И, кроме всего, надо учитывать, что неразговорчивый человек, выпив, становится болтливым, может быть, даже чересчур болтливым. Так бывает – не всегда, понятно? – кольнул Шумский. – Не всегда, но бывает. Я тут никаких противоречий не улавливаю. Скорее, наоборот, вижу лишний штрих в биографии Красильникова.

– Не знаю, – угрюмо проговорил Изотов, перечитывая протокол. – Придется заняться цирком, хотя Оля – это еще не Ольга Николаевна.

– Цирком займется Сережа… И еще одну любопытную деталь сообщил Гайдулин. У Красильникова есть двоюродный брат, который дважды приезжал с Дальнего Востока. Зовут его Игнатом, фамилия неизвестна. Гайдулин сказал, что у Красильникова с братом были какие-то нелады, ссоры. Из-за чего – неясно, но надо поинтересоваться. Вот пока все, пошли к бате, он ждет нас.

Кабинет у Быкова большой. На старинном дубовом столе, похожем на бильярд, пусто – все бумаги в сейфе, в углу. Чернильный прибор тоже старинный, бронзовой чеканки, с двумя гончими псами и стаканом для ручек. Ручки торчат перьями вверх, как штыки, но Павел Евгеньевич ими не пишет, прошел их век. Все бумаги он подписывает вечной ручкой с золотым пером, подаренной польскими коллегами, которые приезжали обмениваться опытом.

– Заходите, рассаживайтесь, – пригласил Быков, вставая из-за стола.

Быков много лет в управлении. Здесь он поседел, погрузнел, здесь начал надевать очки, которые, впрочем, не носил, вытаскивая их из кармана лишь тогда, когда надо было что-нибудь прочесть. Его любили, называли заглазно батей, но и побаивались: он бывал крут и резок.

Докладывал Шумский. Быков слушал, положив на зеленое сукно тяжелые, с синевой руки. Изотов держал на коленях папку и чертил квадратики; Чупреев ковырял под ногтями разогнутой скрепкой.

– Итак, что представлял собой Красильников, мы более или менее знаем, – сказал Быков, подняв крупную голову. – Одинокий, скрытный, скуповатый, способный, но не сверх меры работящий, общественно пассивный. Что это нам дает? Немного. Очень немного. Такие люди есть, они незаметны, о них трудно что-либо сказать. И все же я считаю, что группа выбрала, пожалуй, единственно правильный путь, по крайней мере на сегодняшний день. Как видно, женщины играли не последнюю роль в жизни Красильникова… Показание… – Быков поднял руку и пощелкал пальцами.

– Гайдулина, – подсказал Шумский.

– Показание Гайдулина в этом плане весьма любопытно.

– Но это же очень зыбко, Павел Евгеньевич, – не отрывая карандаша от квадратиков, проговорил Изотов. – Прямых подтверждений о его чрезмерном увлечении женщинами нет. Только две фотографии. И то одна нам уже неинтересна.

– Зыбко? – Быков покраснел, метнул сердитый взгляд на Изотова, налег грудью на стол. – Незыбко у строителей, когда они заколачивают сваи в землю, у них под ногами твердо, а у нас – все зыбко. Любое дело, которое мы начинаем, Виктор Никанорович. Так что не будем об этом говорить. Вы думаете, все женщины обязательно дарят свои фотографии любимым? Отнюдь не все.

– Да и помада… – напомнил Чупреев.

– Словом, продолжайте разрабатывать версию… Виктор Никанорович, при обыске в комнате убитого вы не обнаружили каких-либо писем, бумаг с почерком, похожим на тот, что в записке?

– Я имел это в виду. Ничего схожего не нашел.

– Алексей Иванович, список имеющих чешскую «збройовку» у вас есть?

– Запрашиваем, Павел Евгеньевич, завтра утром он будет готов.

7

Екатерина Васильевна Назарчук шумно пододвинула стул и села, натянутая и оскорбленная.

Изотову не нужно было всматриваться в ее лицо: он знал его, великолепно знал – глубоко вдавленные глаза, смотрящие недобро и самодовольно, крупные уши с мясистыми мочками, чуть выпяченная нижняя губа… Перед ним была женщина, которую он настойчиво, но тщетно разыскивал по фотографии в общежитии и на заводе. Изотов не ждал этой встречи сейчас, но не удивился – профессия давно приучила его ничему не удивляться.

– Это не ошибка, что вызвали меня… сюда? – спросила Назарчук, поморщившись.

– Нет, не ошибка, – спокойно ответил Изотов, располагаясь удобнее и поигрывая карандашом. – Мне хотелось выяснить, были ли вы знакомы с Георгием Петровичем Красильниковым?

Женщина настороженно повернулась к Изотову, в карих глазах ее мелькнуло беспокойство.

– Почему «была»? Разве с ним что-нибудь случилось?

– А вы не знаете?

– Что, что произошло? Он арестован?

– Нет, хуже, убит.

Изотов внимательно наблюдал за Назарчук. «Лжет, что не знает? Или нет?» – думал он, глядя, как женщина вдруг обмякла, опустила голову и заплакала.

– Простите, что мне пришлось сообщить вам прискорбную весть. Я думал, вам уже известно… Успокойтесь, пожалуйста, – проговорил Изотов, протягивая стакан с водой. – Я вижу, вам очень дорог этот человек…

– Неужели Жорж убит? – всхлипывая, говорила Назарчук. – Неужели его нет? Как это случилось?

«Играет или не играет?..» Изотов знал, что лучше всего сейчас выйти и дать женщине успокоиться. Быть может, у нее действительно большое горе.

Когда он вернулся, Назарчук сидела в той же позе, притихшая, утомленная, и прикладывала к сухим глазам кружевной, сильно надушенный платочек.

– Почему вы сразу спросили, не арестован ли он? У вас были на то какие-нибудь основания?

Она медленно покачала головой.

– Когда вызывают в милицию, то это первое, что приходит на ум.

– Что вы можете сказать о Красильникове? Вы понимаете, что мы ищем убийцу и найдем его, – жестко и уверенно сказал Изотов. – И вы должны нам помочь. Поэтому мне приходится просить вас рассказать о себе и о ваших отношениях с Красильниковым.

Женщина выпрямилась, бледное лицо ее приняло оскорбленное выражение.

– О господи, какая может быть зависимость между убийством и нашими отношениями? Это никого не касается.

– Я прошу вас не спрашивать, а отвечать, – сухо сказал Изотов, – хотя, разумеется, ни на чем не могу настаивать – это дело ваше. Но думаю, для вашей же пользы лучше прямо и полно отвечать на мои вопросы.

– Это что, угроза?

– Нет, – улыбнулся Изотов, – ни в коей мере. Однако вы должны иметь в виду: все, что нам нужно узнать, мы так или иначе узнаем. Дело только во времени, а оно нам дорого. Вместо одного раза вам придется приходить сюда дважды, трижды, а может быть, и того больше. Зачем это вам? Уж лучше сразу…

Назарчук прикоснулась пухлыми пальцами к волосам, поправляя прическу, еще раз отерла платочком глаза.

– Ну как хотите, – с безразличием в голосе сказала она. – Только не знаю, с чего начать…

– Вы ленинградка? Или приехали откуда-нибудь?

– Ленинградка… Родилась я в семье очень простой. Отец работал продавцом в мясном магазине, мать – гардеробщицей. Ну вы знаете, как в таких семьях… Жизнь однообразная, разговоры одни: деньги, кто что купил, сколько заплатил, кто на ком женился, кто с кем развелся… Книг не читали, о театрах и говорить нечего. Жили от получки до получки, и в эти дни – выпивка, ругань, непристойности… Я, конечно, ни о чем не думала, как будто все так и должно быть. До войны кончила шесть классов. Во время войны мы с матерью уехали на Урал, работали в колхозе. Там, в глуши, на полевом стане, я случайно наткнулась на книжку, – не знаю, кто ее написал, не знаю, как называется, она была без начала и без конца, ее рвали трактористы на самокрутки. В ней как-то попросту говорилось о человеческой жизни, о культуре человека, о его мудрости, умении создавать и умении понимать прекрасное, радоваться ему. Вы знаете, это было невероятное открытие! Сколько людей живет и сейчас вот так, бездумно, безлико, тупо. Год за годом… В школе мы иногда ходили культпоходом в театр, в музей, в кино, но по обязанности, из-под палки. Дома мне вообще говорили, что нечего тратить деньги на ерунду, лучше сидеть дома. И читала я только потому, что задавали в школе, или даже не читала. А тут я принялась за книги, доставала, выклянчивала где могла. Когда вернулась в Ленинград, начала бегать по театрам, музеям как очумелая… И вот, представляете, встречается мне человек, художник, у которого в фойе кинотеатра выставка его собственных рисунков! С ума сойти можно!.. Но вам, наверное, все это неинтересно? Зачем я говорю?..

– Нет, нет, продолжайте, – сказал Изотов, отметив, что Назарчук быстро оправилась от потрясения и как будто даже забыла о нем.

– Да, я была молода и глупа, совсем девчонка, но недурна собой. Назарчук вскружил мне голову своими красноречивыми и умными, как мне тогда казалось, рассуждениями о живописи, своими акварелями и своим чисто внешним лоском – это я тоже узнала потом. Мы поженились, но семейная жизнь у нас так и не сложилась. Очень скоро я поняла, что ему нужна была жена – стряпуха, поломойка, прачка – одним словом, жена-домработница. Я умела все делать, но я хотела другого и не желала возвращаться в обывательский мир, от которого сбежала. Я немного рисовала, пела, а Назарчук держал меня в кухне, не пускал учиться, не давал читать и закатывал истерики по всяким пустякам, скажем, по поводу не протертого от пыли стола. Сам он вел легкий, светский образ жизни, был занят своими делами, иногда исчезал из дому на несколько дней, не сказав мне ни слова, по телефону его вызванивали какие-то барышни… И ко всему я поняла, что он безнадежно бездарен. Выставка в кинотеатре была единственной его выставкой и, судя по всему, последней. Он взбалмошен, капризен и мало работает. Я стала бунтовать: раз он так, и я так… Жизнь наша пошла наперекос, а когда я познакомилась с Красильниковым, и вовсе наши отношения с мужем испортились… Что вам сказать о Жорже? – Назарчук закрыла глаза, потерла виски. – Он хороший мальчик, добрый, спокойный, я бы сказала, немного холодноватый и расчетливый. Но я с ним как бы пережила вторую молодость. Мы встречались довольно часто у меня дома, и мне было с ним хорошо…

– Скажите, а муж знал о вашей связи?

– Вероятно, да, – опустив глаза, тихо проговорила Назарчук. – По совести говоря, мне безразлично, знал он или нет. Я думаю о себе, а он заботится о себе, и, поверьте, ему не до меня…

– И он никогда ничего не говорил вам по этому поводу?

– Я же вам сказала, что мы чужие друг другу. Он никогда не спрашивает, где я, а меня не интересует, где и с кем он.

«Зачем так люди живут? – подумал Изотов. – Что их связывает? Почему не разойдутся? Разве можно так жить?» Но спрашивать не стал, – к делу это не относилось.

– Дети у вас есть?

– Нет, – ответила Назарчук и, словно догадавшись о мыслях Изотова, сказала: – Нас ничего не связывает, мы пытались разойтись, подали заявления, но суд нас не развел.

Вошла Галочка, сотрудница отдела, положила перед Изотовым потрепанную папку:

– Виктор Никанорович, вы просили дело Петрикеева, я его вам нашла.

Изотов кивнул головой. Никакого дела Петрикеева он не требовал, но понял, зачем ему передали папку.

– Продолжайте, я слушаю вас, – сказал он, не спеша развязывая тесемки. В папку были натолканы ненужные ему бумаги, а сверху лежала записка:

«В ночь на 13-е Е.В. Назарчук дома не было».

Это Шумский в соседней комнате допрашивал художника и поспешил сообщить наиболее важное, что ему удалось выяснить.

Изотов невозмутимо завязал папку, отложил в сторону.

– Вы ревновали его когда-нибудь? – вдруг спросил он.

– Кого, мужа?

– Нет, Красильникова.

Женщина умоляюще посмотрела на Изотова, как бы прося его не спрашивать, не вмешиваться в ее чувство. Но Изотов выдержал взгляд, и она сдалась.

– Да, ревновала, – глубоко вздохнула Назарчук. – Я… я ведь старше его на шесть лет, я замужем, а он – интересен, молод, холост… Вы должны понять меня.

– Может быть, скажете, к кому?..

– Так уж ли это важно? Наверное, это ужасно, но я ревновала ко всем, не только к женщинам. Когда приезжал к нему брат, кажется, двоюродный…

– Простите, что перебиваю вас. Не помните, как его фамилия и откуда он приезжал?

– По-моему, из Владивостока. Зовут его Игнатом, а фамилии его не помню – кажется, Гуляев, но я не уверена. Он военный, танкист…

– Вам известно, как они друг к другу относились?

– Этого я вам не скажу, не знаю. Жорж мне про него ничего не говорил… Да, так вот я ревновала к нему, потому что он проводил с ним много времени, а на меня уже времени не оставалось… И к Нине Михайловой, жене инженера. Но, кажется, зря… По-моему, между ними ничего не было. Нина, конечно, симпатичная женщина, этого у нее не отнимешь, но не так уж она красива, как думает сама о себе…

«Теперь начнутся дамские разговоры», – с неприязнью подумал Изотов.

– Кто это – Нина Михайлова? Вы знаете, где она живет?

Назарчук охотно рассказала о Михайловых: муж – инженер, Нина – домохозяйка, у них двое детей и еще держат домработницу, и дала адрес, добавив, что сейчас их в городе нет, уехали. Изотов записал.

– Знаете, мне всегда было неприятно, когда Жорж даже просто разговаривал с какой-нибудь девушкой или женщиной. Конечно, глупо, я понимаю, но ничего с собой поделать не могла.

– Может быть, случалось что-нибудь и серьезное? Он не изменял вам?

Назарчук поспешно ответила:

– Нет, нет… Только не это…

– Хорошо, – безразлично проговорил Изотов, зная, что сейчас задаст самый важный для следствия вопрос. Как она среагирует на него? Он поднял глаза и, казалось, не видел ничего, кроме ее вишнево-красных губ, блестящих от помады. Спросил быстро и тихо: – Где вы находились в ночь на тринадцатое мая?

– Дома, – сказала Назарчук после едва заметной паузы.

«Лихо врет», – подумал Изотов, ничем не выдавая себя. Теперь весь их разговор приобретал иной смысл. Сдерживаясь, Изотов сказал, разделяя слова:

– А если хорошо подумать? Вас ведь дома не было…

Бледные щеки Назарчук заалели, она сжала кулаки и в каком-то бессилье проговорила с тоской:

– Ах, не все ли равно, может быть, и не было.

– Ну как знаете, хотелось бы услышать искренний ответ, – печально проговорил Изотов. – Придется на сегодня закончить разговор, но, надеюсь, мы еще встретимся.

Назарчук поднялась и медленно побрела к выходу. «Играет и лжет», – ответил себе Изотов на мучивший его все время вопрос.

Он собрал бумаги, запихнул их в стол и пошел обедать. В коридоре его нагнал Шумский. Они спустились в столовую, встали в очередь за талонами.

– Пиво будешь пить? – спросил Изотов.

Шумский энергично помотал головой:

– Мне нельзя, толстею.

– Напрасно. Раз толстеешь, будешь толстеть и без пива, – назидательно сказал Изотов и направился к буфетной стойке.

Принесли щи. Шумский густо намазал горчицей хлеб, Изотов пододвинул салат из свежих огурцов, налил пиво.

– Ну, что художник? – спросил он. Шумский покривился, махнул рукой:

– А, хлыщ, пижон… Два часа поливал грязью жену как только мог.

– Сходится… Отношения у них дрянь… Но, знаешь, Назарчук так и не призналась, где была тринадцатого.

Шумский что-то пробормотал, жуя; Изотов принялся за щи.

– Так что художник отпадает, – сказал он. – При таких отношениях с женой глупо подозревать его в убийстве. Но надо будет посмотреть, нет ли у нее еще кого-нибудь. Почему она скрывает, где была двенадцатого и тринадцатого? Странно, а? Не находишь?

– Знаешь что? – сказал Шумский, смеясь одними глазами. – Где-то я читал, что для нормального пищеварения человек должен пережевывать пищу семьдесят два раза. Когда же он ораторствует, то жует гораздо меньше и у него начинает болеть животик. Понял?

Изотов разрезал ножом мясо, сунул кусок в рот.

– Спасибо тебе, товарищ и брат… Всегда придешь на помощь в трудную минуту. Правильный ты у нас человек, Алексей Иванович… Только скажи, а семьдесят пять можно?..

8

Перечитав показания Гайдулина, Чупреев решил, что теперь-то найти Ольгу Николаевну – плевое дело: цирк – не университет с тысячами народу. И в Ленинграде он один. День рождения Гайдулина – в октябре. Красильников демобилизовался и приехал в Ленинград немногим более года назад. Программа в цирке менялась дважды в году. Что может быть проще?

Но первое же посещение дирекции цирка перепутало все.

До Нового года в Ленинграде выступала труппа, в которой Ольги Николаевны не было. В предыдущем сезоне гастролировала Ольга Николаевна Гауди, дрессировщица собак, 1890 года рождения; вдова. Чупреев занес ее на всякий случай в список, но тут же вычеркнул.

– И все? – спросил он удивленно администратора.

Холеный администратор слегка качнул седеющей головой:

– Как видите, все.

– Но могли выступать в это время в Ленинграде еще какие-нибудь артисты?

– О, понимаю, – оживился администратор. – У нас есть еще цирк на сцене. Кроме того, вам следует посмотреть областную филармонию, гастрольно-концертное объединение. Там полно цирковых артистов.

Чупреев потер высокий лоб, чертыхнулся про себя за наивность и стал прощаться.

Худая, молодящаяся женщина из областной филармонии, Софья Романовна говорила ласковым, усыпляющим голосом:

– Не волнуйтесь, найдем вашу Ольгу Николаевну, найдем, – и перебирала тонкими пальцами замусоленные картонные карточки. – Вот, пожалуйста, Ольга Николаевна Бирюкова, исполнительница старинных романсов. Ах, как она поет, если бы вы слышали! Ей-богу, не хуже Вяльцевой. – Софья Романовна приложила руку к сухой груди, закрыла глаза и пропела томно, фальшиво:

 
Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые…
 

– Что-то божественное… Когда она поет, слезы навертываются, хочется рыдать. А голос какой! Густой, чистый… Контральто.

– Мне нужны цирковые артисты, – напомнил Чупреев.

– Да, да, простите, я совсем забыла. – Софья Романовна забегала пальцами по карточкам. – Так… Ольга Николаевна Бюлова – речевик. Не годится. Ага, Ольга Николаевна Вагнер. Это как раз то, что вам нужно. Правда, на афишах она Ватышева, но я думаю, вам это безразлично. У нее муж Тышкевич, они выступают вместе в оригинальном жанре под одним общим псевдонимом. Откровенно говоря, я не поклонница фокусов, хотя публика их обожает. Не терплю обмана, даже ничтожного, а тут один сплошной обман. Но не буду грешить: работают они безупречно.