зажаренный голубь на углях печально лежал,
мы с Юрашей его швартовали в петлю у помойки,
вначале у церкви ловили, но его не поймали мы там.
Небо, прожженное искрой треснувшей ветки,
небо, я помню ярость твоего постоянства:
вырванный лоскут с небрежным кривым черпаком
бесстыжего созвездья медведицы.
У Оксанки была слеза между глаз,
котёнок еще от нас убегал – он сохранился.
Моргал слеповатым глазом своим. Старый кот, ловелас, беспощадный свидетель.
Погладил его. От него пахло псиной и счастьем.
* * *
У охотницы в заначке
туз червей, семерка бубен,
медный чайник с самогоном
и помойное ведро.
Ей как будто двадцать восемь,
всё гуляет между сосен,
замирает словно пойнтер,
уловив гвоздичный запах
интеллекта и вина.
Вечером, когда куры несут последнее яйцо,
она выходит на охоту,
из-за ствола магнолии целится каблучком.
Вот Полковник ранен,
пленен,
в клетке играет в крестики-нолики,
из орденской планки раскладывает пасьянс.
У него рота уланов-карандашей,
дочь Улукиткана кормит трофеи мясом.
Идет вверх по Зее,
аллигатором тень ползет за нею,
ставит капканы, ландрин рассыпает в кормушки.
Березовым соком росятся подушки.
Утки из рода нырков
режут крыльями неба пирог
на двоих.
Ночью она чистит шомполом ружье.
Запах пороха солоновато-сладкий.
Засыпает по-детски ручки под щечку.
Всё в порядке.
* * *
Пахнет ладаном и хвоей,
и белой лилией. Старик
в углу, закончив богомолье,
под ноги стелет половик.
На клиросе скрипят перила,
передают к кануну свечи.
Тихо звякнуло кадило,
перекликаясь с русской речью.
В деревне похороны. В бане
старухи вымыли старуху,
завернули в одеяло,
сложив к груди со свечкой руки.
Перекрестились, закопали,
на венки роса упала,
а одинокая кукушка
всё куковала, куковала.
* * *
Ночь. Метель. Священник с требы
идёт, в подрясник пряча руки,
меж деревьями дорогу разбирает близоруко.
Сосны гнутся, снег и тучи,
как на грех луна глухая.
Благословляет непогоду
священник старый и усталый.
Горбатый мост, за ним деревня,
там погост и чайник чая,
в церкви дьякон над запиской
гнется, буквы разбирая.
– Эх, веревку бы и мыло, только грех, Господь осудит,
будет вечно жарить черт в аду на заскорузлом блюде.
Дома матушка готовит
в постном масле карасей, -
за соборованье дали,
приходил бы уж скорей…
Перешёл священник речку,
встал, вздохнул. И ножик в спину
изогнулся. Где прилечь-то?
В снег упал, как на перину.
Кровь красивая на белом.
Ветки, небо, снег и тучи -
перекрестил – убийцу, сосны,
и себя, на всякий случай.
Борода седая белым закрывалась снегопадом,
и луна из черной тучи подмигнула желтым взглядом.
* * *
В моем Подмосковье прохладно:
май и черемуха в цвете,
достаточно лимонада,
чтоб лепить междометия.
Несут курицы яйца,
гусь затоптал гусыню,
та, зареклась от счастья,
монахиней стать отныне.
Так что всё интересно:
по веткам жуки летают,
идут облака над лесом,
часы бьют вечером в мае.
В кустах завизжала баба:
кто-то пронзил фигуру,
хочется не подниматься
спасать от удовольствия дуру.
Ангел, наверно дремлет,
наверно и так все знает,
лежит голопузый на ветке,
в полглаза за всем наблюдает.
* * *
Дюков Бор, крапива, баня, двор, калитка, воздух чист,
и играет на баяне старый егерь дядя Ваня,
дядя Ваня-гармонист.
На секунду оторвётся, очертит глазами круг,
тридцать восемь километров ни одной души вокруг.
Только лоси на опушке
жуют осиновые верхушки,
на болоте леший
ляжкой ухо чешет,
подслеповатый, и не у дел
охотничий пес дворянской породы по имени Браконьер
под ногами лежит.
«Вот Браконьер, такие дела, жила-была баба и померла».
Несется в сосновые дали
«По диким степям Забайкалья…»
Только лоси,
только утки,
только дятлов перезвон.
Сладкой ягодою клюквой
Заедает самогон.
Всё пройдет, прошло и это
золотое бабье лето.
Как два вишневых ядрышка,
лежат супруги рядышком.
Дюков Бор, собака воет,
свет совсем в глазах померк,
и на свежую могилу
густо сыплет первый снег.
* * *
Скоро умру,
останется боль,
круг от луны,
белое поле,
и мальчик подросток весь выпускной
будет резать предплечья по ограде живой
в надежде найти субстрат бытия,
на нём только крестик
и рубашка моя.
* * *
Ты введи мне любовь
ловким взглядом в меня,
упаду на дороге,
посудой звеня.
Ко мне подойдут участковый и гном:
«Ясен образ и факт,
даже запах знаком.
Никому он не нужен…».
На счет раз, два, три…
Бросят в пылающий перец зари.
Экстрактом из памяти
прожитых дней
приготовят лекарство
от жизни моей.
ЖЕНЩИНА
Гуляет, нюхает, липовый цвет и свобода!
Только думает, вот ведь, блин, одинока повсюду
Все хотела с другими как бы получше -
не получилось
Подруга насколько глупа и та вышла замуж
Муж её любит, ласкает, голубит, по её же словам!
Даже мусор выносит.
Пса завести – выгуливать надо, потом ещё мусор, -
всё одной, всё одной, всё одной…
Ночью так и тянутся руки к лобку, якобы,
чтобы согреться.
Учебник ещё почитать, на учёбу завтра.
Далось ещё это второе высшеее!
Наплевать на эту третью «е»
Мужчина, идите сюда, во мне такой девишник,
весь залезешь в меня, я тебя даже снова рожу
или дай сигарету хотя бы
под липовым цветом,
затянусь сладким запахом
талой свободы,
и вообще, стих как рекламный ролик
на каждой строчке должен выглядеть красиво,
какое уж там про глаза про мои говорить.
* * *
гинекологу какую ночь не спится
открыл журнал с заложенной страницей
заснешь – в углу опять приснятся дети
или проплестневевший домовой
а как хотелось быть героем на эстраде
либо заново родиться итальянцем
либо строить самолеты из бумаги
и в них в открытый космос улетать
но он поэт пудентум феминини
ходит по нехоженым маршрутам
часы аукнули со сломанной кукушкой
закрыл глаза,
как умирающая птица
из пальцев на палас упал журнал.
* * *
Здесь за каждым камнем
прячется чурбан.
– Вы простите, Таня,
Меня за тот обман.
Помните, как в клубе
с Вами танцевали?
Мои хмельные руки
Вашу попку жали.
Я теперь под камнем
В землю зарастаю
И хмельную попку
Часто вспоминаю.
Здесь много абрикосов
И приятен свет,
Жизнь полна вопросов,
Только жизни нет.
Танька, молодчина,
Я тебя люблю,
Выдастся причина,
Что-то подарю.
Подожди секунду -
жизнь не без проблем -
на прицельной планке теплится чечен.
* * *
Луна – она обжигает,
она не терпит соседства,
и каждого лунного кратера названье -
воспоминание детства.
Ночью кошки цепляются в вены
и роняют привычный досуг,
мурлыкают, пропитаны вкусом.
Только спичка и сразу рассвет.
Затеплятся, трескаясь звуки -
пространство на нет.
Худо-бедно ли, худо ли – криво,
в этом городе сладких невест
я хожу, сунув руки в карманы счастливо,
и ложится рассвет как в асбест.
* * *
Я сказал: накажу, и ударил котенка,
Снизу вверх посмотрело
Многоплодия чадо недоуменно.
Дескать, чтой-то с тобой?
Но принялось далее с
рукою моею играть,