Шаман

Глава 5

20 апреля 1908 года

Воскресенье

22 часа 10 минут

Санкт-Петербург

Проспект Императора Петра Великого⁴⁷

Отсыревшая под ледяным дождём карета тряслась и подпрыгивала по мокрой, покрытой обширными лужами отвратительной дороге. Лошади, уставшие от продолжительного тяжёлого пути, шли неспешно, часто спотыкаясь.

Управляющего ими извозчика сейчас беспокоить не стоило: под продолжительным дождём насквозь промокший, смертельно уставший, замёрзший, голодный, он восседал на козлах, едва удерживая карету на поворотах дороги, где по скользкой как лёд земле её колёса уже пару раз норовили задеть придорожные камни и завалить её на бок. На голос тот был профессионально сдержан, хранил стоическое молчание, но было очевидно, какими проклятиями он внутри себя исходил.

Солнце уже давно зашло за горизонт, а луны на небе, как назло, не было, поэтому экипаж двигался во мраке наступившей ночи. Что там лошади видели перед собой при свете двух свечных фонарей, разгоняющих мрак всего на две сажени, было непонятно. Вероятно, они двигались по первородному чутью, интуитивно воспринимая направление движения.

Пётр, трясущийся на жёстком протёртом сиденье, в исключительно мрачном настроении, после крепких встрясок кареты отвлекался от своих рассуждений, возвращаясь вниманием к царящему за окном сплошному мраку. Едва-приметные жёлтые пятнышки света керосиновых ламп, пробивающиеся через окна сельских пригородных домов, изредка проплывающие мимо, оказались единственными здесь маяками. Из звуков были слышны только методичные постукивания о слякоть лошадиных подков да тихий скрип нуждающихся в смазке каретных рессор. Поскольку во мраке городской окраины случиться могло всё что угодно, Пётр уже давно сместил кобуру с револьвером на свой живот, поближе к правой руке: разбойники, да и просто пьяные хулиганы могли на столичный экипаж запросто напасть (в начале двадцатого века ночной пригород Петербурга был не самым безопасным на земле местом).

Мрачное настроение Петра тем не менее формировалось вовсе не окружающей тревожной обстановкой (к чувству страха перед ночными угрозами притихших дворов, переулков, сельского пригорода полицейский быстро привыкает). Его мозг, измотанный великой насыщенностью прожитого дня, продолжал терпеливо и дисциплинированно выстраивать сеть из грозных рассуждений. События и факты, как известные ему прежде, так и выявленные сегодня, тонкими нитями единой исторической логики сплетались в масштабную хронологическую сеть, внутри которой он начинал ориентироваться охватом единого умственного взора. И этот взор видел сейчас не самую безобидную картину.

Прошедшим днём, пойдя наперекор предостережению Кошко, Пётр снова посетил Мурино и Степановку, пытаясь глубже разобраться в «Деле Нойда».

Аркадий Францевич не понимал, что творит, когда обнажал перед ним свою гипотезу о политическом подтексте совершённого Григорьевой убийства. После эмоциональных встреч с царём и премьер-министром ему просто хотелось с любимым молодым сыщиком наговориться, что называется посплетничать. Он чувствовал, что Пётр относится к нему тепло – больше, чем к своему начальнику, – и поэтому невольно перед ним расслаблялся, терял субординационную бдительность, позволяя себе ляпнуть лишку (чего в отношениях с другими не делал никогда). А в отношениях с Петром этого делать было категорически нельзя. Не до конца он раскусил его характер.

В образе шутливого безалаберного юнца Пётр представлялся перед сыскным начальством нарочно, не смея его беспокоить своим настоящим характером, доставшимся от отца, а ещё больше от матери – женщины волевой и строгой, с которой даже отец предпочитал не спорить.

На первородной глубине Пётр был человеком тяжёлым: не по годам раздражительным, своевольным, придирчивым. Нельзя сказать, что он испытывал от своего характера восторг; даже, напротив, от него мучился, потому что тот регулярно приносил ему неприятности. Порой одного пристального взгляда хватало, чтобы заставить собеседника насторожиться, замолчать и даже испытать чувство страха. С юности он приучал себя такими глазами на людей не смотреть. В противном случае его не потерпел бы возле себя ни один начальник: от подчинённого с пристальным спесивым взором невозможно ждать покорности.

Филиппов с Кошко едва уживались с ним даже в наигранной роли послушного юнца (с этими людьми ему просто повезло: чувство искреннего уважения, испытываемое к ним, помогало с природной спесью справиться). Если бы те столкнулись с его глубинным нигилизмом⁴⁸, только который в конфликтных, спорных ситуациях повелевал его мышлением, они бы давно его из сыска выгнали. В критических ситуациях Пётр был неуправляем, а такие люди всегда вызывают у окружающих страх и отторжение.

От матери и отца ему достался не только тяжёлый спесивый характер, способный привести в бешенство любого начальника, но и такую опаснейшую черту мышления, как прирождённый авантюризм⁴⁹. На дне мукденской воронки с раздробленной ногой в полушаге от смерти он оказался только из-за него. Ни один осторожный человек добровольцем на войну не сунется; первым по своей воле на пулемёт не побежит. От таких людей, как Пётр, земля испокон веков густо сдобрена перемолотыми костями, счёт которым История давно потеряла.

Если бы Кошко знал о характере Петра хотя бы самое малое, он никогда бы с ним о Степановке не заговорил. Ведь он, сорокаоднолетний мужик, достаточно насмотревшийся на жизнь, хорошо понимал, что туда, где мелькают тени интереса высокопоставленных лиц, соваться не следует. Никто твои подвиги не оценит, а без головы обязательно останешься.

Перед иркутской командировкой Пётр решил в «Деле Нойда» до конца разобраться. Приняв авантюрное решение, не просчитав до конца, к каким рискам оно приведёт, он отправился в Мурино искать встречи с местным полицейским урядником: тем самым, который с двумя стражниками в марте месяце арестовал Григорьеву – загадочную опасную бабу, поднявшую руку на собственных внуков.

Усвоив главный полученный от Кошко постулат, что «Дело Нойда» является политическим (за кольским колдуном стоят интересы высокопоставленных чиновников), в само село Пётр предпочёл не соваться. За урядником он послал местного крестьянина, в поле перед селом подвернувшегося. Сообщив тому, что он сердобольный курьер, имеющий сведения до полиции, он сунул ему рубль и велел позвать урядника в поле, где будет его поджидать. В Мурино, на глазах жадной до сплетен сельской публики, ему светиться было опасно. Таким образом, в поле на удалении от села он встретился со знакомым унтер-офицером при минимуме свидетелей: за их встречей пронаблюдали лишь двое сопровождающих того конных стражников да извозчик кареты, который его туда доставил и который сейчас, промокший, голодный и уставший, вёз его домой.

Урядник опознал его сразу. Молодого столичного сыщика, совершившего месяц назад громкое расследование, закончившееся арестом Григорьевой, он встретил с почтением. Усилив восприятие своего статуса столыпинской доверенностью, очень пригодившейся, Пётр проехал с ним верхом на лошадях на пепелище Степановки, по пути подробно обо всём с глазу на глаз переговорив. На сельского полицейского министерская бумага произвела сильное впечатление: несмотря на разницу в возрасте (уряднику было 35 лет), он обращался к нему только «Ваше благородие» и только по имени-отчеству.

Сведения, которыми поделился урядник, оказались для Петра сенсационными. Они приоткрыли историю, которая касалась даже не Степановки с Мурино, и даже не Петербурга, а страны в целом.

Урядник сообщил Петру о трёх важнейших фактах.

Факт первый: кольский нойд был человеком с доказанными сверхчеловеческими способностями.

Урядник, сомневаться в словах которого оснований не было (тот выглядел дисциплинированным унтер-офицером), поведал Петру историю появления Нойда в Мурино. Придя после продолжительного странствия из Кольского полуострова в это село в середине сентября прошлого года, Нойд испросил дозволения местного станового пристава здесь остаться. Тот первоначально не захотел мириться с присутствием странного нищего оборванца сомнительной биографии и хотел его с семьёй прогнать. Нойд, в защиту своей полезности, сообщил тому, что взамен готов лечить местных жителей, потому что является знахарем. В знак подтверждения своих слов он предложил привести к нему любого сельского жителя, больного любым недугом, который нуждается в помощи. Хохмы ради пристав привёл к нему местного юродивого – Гришку-дурачка, о котором знало всё село. Гришка был с рождения болен рассудком: путался в умственных построениях, имел слабую память с провалами, не был способен контролировать своё поведение. Обычно его отец (человек посему несчастный) держал его дома взаперти. На колдовство знахаря собралось поглазеть всё село, поскольку слух о подобном событии разлетелся по нему с высокой скоростью. Нойд потребовал освободить ему комнату от свидетелей и пять часов времени. Такую комнату пристав выделил ему в своём служебном доме. Урядник при этом находился рядом, то есть оказался свидетелем всего произошедшего. Что, по его словам, творилось в комнате, они не видели. Но время от времени слышали смех, плач, стоны и рычание Гришки.

О силе душевного потрясения урядника, через три часа увидевшего Гришку, можно было судить по тому, как он, вспоминая эту историю, многократно перекрестился. Когда Гришка вышел из комнаты, его никто не узнал. У бывшего юродивого в глазах появилось пристальное внимание, с лица исчезли ужимки, разболтанные движения в руках пропали. Он обнял своего оторопевшего отца, со всеми поздоровался, вышел на улицу, внимательно осмотрел присмиревшую толпу, ещё недавно хохочущую, и самостоятельно добрался до своего дома. На следующий день к приставу прибежал его восторженный отец, который, задыхаясь от волнения, сообщил, что сын его, Григорий, после сна ночного глубокого всех в семье узнаёт, ведёт себя прилично, всё внимательно разглядывает и пытается говорить осознанно, нормальной речью, без ужимок и глупостей. Через неделю, по словам урядника, Григорий полностью окреп и стал похож на обычного человека. Страшная душевная болезнь у него прошла. Сегодня, спустя полгода, он работает на кирпичном заводе и уже присматривается к местной девице, которой он встречно нравится.

Но это ещё не всё.

После излечения Григория Нойд (местные хотели прозвать его Колдуном, но он настойчиво попросил называть себя только таким именем) вылечил собственную племянницу урядника, страдавшую от паралича ног. В детстве она поскользнулась на берегу реки и сильно ударилась спиной о корень дерева. Едва тогда выжив, она стала инвалидницей – у неё отнялись обе ноги. Восемь лет она прожила к кровати прикованная, посеяв среди своих родителей и сестёр великую скорбь. Урядник обратился к Нойду в надежде на чудо, при этом не особо в него веря: врачи прежде сказали, что такие повреждения позвоночника медициной не лечатся, и девица обречена всю оставшуюся жизнь прожить без чувства своих ног. Нойд дал согласие. Он потребовал своего присутствия возле племянницы, при этом полного отсутствия помех в своих действиях. Семья согласилась. Восемь долгих часов он бесстыже обнимал её то за спину, то за живот, то за ноги, ничего не говорил, не шептал. А после выпрямился, сказал, что девица вскорости поправится, и ушёл (жил он со своей семьёй в доме Григория, в котором отец того, благодарный спасению сына, выделил им отдельную комнату). Через четыре дня племянница заявила, что к ней вернулась чувствительность ног. На пятый день она смогла пошевелить пальчиками, на десятый день самостоятельно садиться, а через две недели смогла самостоятельно при костылях дойти до туалета на улице. Радости у семьи не было конца. Сегодня, спустя полгода, племянница полностью поправилась и, поскольку девица она красивая, уже оказалась отыскана женихом – парнем из села, человеком воспитанным и добропорядочным.

Урядник на всю свою жизнь запомнил это чудо. Когда в январе обмороженную семью Нойда доставил в Мурино ямщик, он по всему селу собрал для них тёплую одежду – пальтишки, шапчонки, штанишки, валенки, – чтобы те зимой при конвое в Петербург до конца не замёрзли. Постелил им место на натопленной печи, давал горячую еду с чаем. Нойда урядник вспоминал человеком порядочным, отзывчивым. Когда подтвердились сведения, что тот совершил в Степановке убийство детей, он воспринял это скорбью глубокой и растерянностью. А когда в марте открылась его невиновность, конца радости у него не было.

Факт второй: к Нойду, когда он жил в доме Григория, дважды приезжали из Петербурга полицейские – жандармы охранного отделения.

Выглядели они тремя мужчинами в гражданской одежде, но при этом имели военную выправку. Отец Григория уряднику по секрету сообщил (после чудесного исцеления племянницы они стали друг с другом дружны, общались семьями), что, когда те разговаривали с Нойдом в его комнате, тот дважды слышал сквозь стену слова «охранное отделение». Оба раза они приезжали в петербуржской карете, с перерывом в неделю. Было это в первой половине октября. В первый раз они разговаривали с Нойдом спокойно, без криков, но вышли из комнаты при этом рассерженные. Во второй раз приехали уже беспокойные: зайдя в комнату к Нойду вскорости начали кричать, гневно от него что-то требовать, потом угрожать. Закончилось это тем, что вылетели они из комнаты с перекошенными от ужаса лицами; бросились в карету на улице и уехали. Нойд до смерти перепугал жандармов, применив свои волшебные навыки, возможно, гипноз. Больше они к нему не являлись.

После конфликта со столичными жандармами Нойд ещё около трёх недель пожил в доме Григория, потом собрал вещи свои скромные и ушёл пешком в сторону Степановки, узнав, что там есть несколько заброшенных домов. Отец Григория его из своего дома не прогонял, но после конфликта с жандармами жил напуганным, – возможно, колдун это почувствовал и решил его больше своим присутствием не беспокоить.

Факт третий: этих же самых жандармов, что приходили к Нойду, отец Григория снова видел в Мурино. В первый раз он заметил их на базарчике, в сторонке разговаривающих, через неделю после конфликта с Нойдом (те от кольского колдуна явно не отступили и мутили что-то новое). Разговаривали они в присутствии Григорьевой из Степановки, которая там регулярно приторговывала продуктами питания. Григорьева выглядела напуганной.

Во второй раз отец Григория видел их вместе там же, на базарчике, но уже в середине января, после смерти её внуков и ареста Нойда. Больше он их никогда не видел.

Пётр, выслушав урядника, при расставании с ним в поле у кареты приказал ему об их доверительном разговоре забыть, умолчать от любых людей. Понимал тот или нет, но сообщил он Петру ключевые сведения, влекущие к таким чудовищным выводам, что в целях собственной безопасности ему о них лучше было забыть.

Повелев уряднику к своему совету прислушаться, Пётр расстался с ним и вот теперь в кромешной тьме наступившей ночи возвращался домой в самых скверных рассуждениях.

Вот какая история вырисовывалась теперь в его разуме.

О появлении в Мурино Нойда (таинственного северного беспаспортного инородца, обладающего сверхчеловеческими способностями) местный становой пристав доложил своему непосредственному начальнику – исправнику⁵⁰. Исправник, в свою очередь, доложил губернатору Санкт-Петербургской губернии. Так известие о колдуне-инородце служебными негласными путями просочилось в кабинеты столичных высокопоставленных чиновников.

Учитывая весь комплекс доступных Петру сведений, дальнейшее развитие событий он, опираясь на строгую логику, смог просчитать с достаточно высокой точностью. Вот что ему стало очевидно.

Первое. Сведения о сверхспособностях колдуна до ушей премьер-министра и царя не дошли. Они были засекречены на уровне директора департамента полиции, градоначальника и губернатора, локализованы в полицейских структурах Петербурга среди узко ограниченного круга должностных лиц.

Этот вывод сомнению не подлежит, потому что царь, имея на руках тяжело больного сына (долгожданного и единственного наследника трона), едва только узнав о фантастическом целителе, повелел бы немедленно доставить того в Царское Село. Если уж он в поиске любой помощи приблизил к себе хамоватого мужлана Гришку Распутина (от которого всех воспитанных людей воротило), то от помощи такого колдуна ни за что бы не отказался. Но ни царь Николай, ни преданный ему Столыпин о сверхспособностях кольского колдуна ничего не узнали.

Второе. Высокопоставленным чиновникам, получившим сведения о Нойде, на царя Николая, на его больного сына, вообще на любые интересы царской семьи глубоко наплевать. Только это объясняет то, что появление фантастического целителя они засекретили. Соответственно, в высоких кабинетах Петербурга втайне от царя развивается заговор. Цели заговора неизвестны, но, с учётом всей исторической картины поражения в войне, революционного закипания народа, неспособности царя провести решительные реформы, можно допустить, что того хотят сместить с трона. В общем-то, в этом и заключаются цели любых заговоров.

Третье. Заговорщиками являются самые высокие должностные лица страны. Директор департамента полиции, градоначальник, губернатор в их рядах присутствуют однозначно: они все трое «Дело Нойда» курировали и о сверхспособностях кольского колдуна знают. Учитывая масштаб воздействия на решения коронного судьи окружного суда, подчинённого ему судебного следователя, надзирающего за делом прокурора, они должны входить в группу из ещё более влиятельных лиц: теоретически состоящую из министров и их товарищей, сенаторов, генералов Главного штаба, членов Совета при МВД.

Не стоит забывать и о судьбе Кошко, которого перевели на службу в Москву так спешно. Едва только Аркадий Францевич заинтересовался «Делом Нойда», как тут же был убран от Петербурга подальше. Совпадение? Его в Москву перевёл лично Столыпин. А кто может повлиять на решения Столыпина – правой руки царя, ближайшего его помощника? Минимум министр или сенатор.

Четвёртое. Кольским нойдом заговорщики сразу заинтересовались. Они решили его завербовать для последующей эксплуатации его уникальных гипнотических и лекарских навыков. Можно допустить, что инородца-колдуна они планировали использовать оружием против царя. Воспользовавшись оперативными ресурсами директора департамента полиции, они немедленно послали в Мурино подчинённых тому офицеров охранного отделения.

Но вербовка колдуна провалилась. Нойд отверг предложение стать агентом охранки⁵¹. В первую встречу он отказал её офицерам на словах, а во вторую, когда те прибегли к шантажу и угрозам, применил против них острый гипноз. Нет сомнения, что ошарашенные офицеры рассказали об этом своему начальству во всех подробностях. Так заговорщики получили самое убедительное доказательство сверхспособностей упрямого своевольного Нойда и решили от него уже не отступать.

Пятое. Столкнувшись со спесью колдуна, заговорщики решили подчинить его себе самым грубым и жестоким образом: подставить под тяжкое уголовное преступление. Они захотели заполучить его в статусе раба, закованного в каторжные кандалы, – подставить под преступление, обвинить в нём, осудить, отправить в ад сибирской каторги и уже там заговорить с ним вновь. С голодным и измотанным, терзаемым вшами, побоями и унижениями солдат, без жены и детей (ставших при живых родителях сиротами), они надеялись заговорить с ним более продуктивно.

И ведь у них всё шло ровно. Но только до того дня, когда судебного следователя заела совесть и он, не выдержав давления совершаемой собой подлости, в обход высокопоставленных кураторов попытался что-то исправить: отправить в Степановку филипповского сыщика, который там смог бы найти настоящего убийцу, с невинного целителя все обвинения сняв.

Да, посланный сыщик мог вернуться ни с чем. Но непричастность колдуна к убийству детей выглядела столь очевидной, что шанс на успех у того обязательно был.

После всех этих выводов история, связанная с «Делом Нойда», выглядела Петру уже ясной и в деталях понятной.

После отказа колдуна от сотрудничества заговорщики решили его из Мурино сначала убрать. Им надо было отсечь его от внимания жадной до сплетен сельской публики. Неважно, каким образом, но им удалось заинтересовать его деревней Степановкой, в которой он смог бы жить в собственном доме, обустроив любой из заброшенных срубов.

Одновременно они приказали преданным себе офицерам охранного отделения завербовать любого жителя Степановки, чтобы получить в ней своего внутреннего агента. На первых порах им совершенно необязательно было вербовать агента-убийцу: достаточно просто получить глаза и уши. Григорьева – степановская баба, регулярно посещающая муринский базар, алчная, истеричная и трусливая – оказалась в зоне их внимания первой. Они вступили с ней в контакт, чуть-чуть прижали (прельстили деньгами, запугали шантажом – это неважно) и получили согласие стать филёром.

Когда Нойд поселился в Степановке, офицеры охранки потребовали от Григорьевой подыскать там толкового мужика, который сможет совершить убийство. Убить надо какого-нибудь местного пьяницу, бездельника, дебошира – любого негодяя, какие в каждой деревне водятся и от каких все местные страдают. Но с одним условием: убить его надо обязательно вязальной спицей, чтобы преступление выглядело ритуальным и все подозрения пали на пришлого колдуна.

Григорьева с несколько дней подумала и им сказала, что готова это сделать сама. Назвала денежную сумму, доказала свою решимость; а те и спорить с ней не стали: зачем им лишний человек, когда уже завербованный агент готов всё сделать сам? Идеальный оперативный расклад.

Офицеры охранки и стоящие за ними заговорщики просчитались в главном: они не учли масштаба злобности и цинизма Григорьевой. Им в голову не могло прийти, что вместо никому не нужного пьяницы та заколет спицей собственных внуков, превратив простое провинциальное ритуальное убийство в сенсационное, способное потрясти всю страну. Они не знали о тяжёлой обстановке, царящей в её семье.

Григорьева, понимая исключительную уникальность ситуации, настроилась на убийство собственных внуков. Раз уж в убийстве заинтересована столичная полиция, то никто никогда расследовать его не будет – та автоматически арестует колдуна, пожурит её за эксцесс исполнения и навсегда об этом забудет (ну кому захочется теребить грязное прошлое?). Она заколола в хлеву внуков и перетащила их тела в ближайший заброшенный сарай.

С утра деревенские нашли трупы и, рассвирепев, вооружившись топорами, вилами и кольями, бросились к дому инородца, чтобы произвести самосуд. Очень даже возможно, что их на эту расправу науськала сама Григорьева: ей самой колдун живым был не нужен, она его ненавидела, и чем больше тем утром станет трупов, тем лучше. Может быть, дело было по-другому: она, напротив, стояла на крыльце дома колдуна и не позволяла местным быстро в него ворваться, выцеживая важнейшие секунды, которые позволят тому через окно убежать.

Так или иначе, Нойд со своей семьёй добрался по снегу до кексгольмской дороги, где их подобрал сердобольный ямщик, доставивший их в Мурино. Уже днём Нойд с женой оказались в петербуржской тюрьме, а их дети разведены по приютам.

Когда директору департамента полиции пришла весть о зверском убийстве деревенских детей, то он пришёл в ужас. Он немедленно послал в Степановку преданных себе офицеров губернского жандармского управления, с требованием максимально быстро произвести дознание: затоптать место преступления, перевернуть дом колдуна кверху дном, наскоро опросить свидетелей. Вина колдуна очевидна, поэтому он потребовал от жандармов сыскными глупостями не заниматься: быстро произвести все формальные действия и вернуться.

Строго отчитав Григорьеву за эксцесс исполнения, офицеры охранки с ней расплатились и повелели обо всём молчать. Григорьевой самой всё это было выгодно, поэтому она с готовностью согласилась.

После ареста Нойда у заговорщиков всё складывалось хорошо: востребованный ими колдун оказался в тюремной камере в ожидании осуждения на бессрочную каторгу. Об убийстве в Степановке шире полицейских и судебных кабинетов никто в Петербурге не узнал: газетчиков деньгами или шантажом убедили помолчать. Столыпин «Делом Нойда» не заинтересовался: ему не сообщили о сверхспособностях кольского колдуна, а проявлять интерес к провинциальному ритуальному убийству, на фоне всех текущих политических, экономических, социальных проблем, премьер-министру было безрассудно. Царь тоже оказался в неведении. Для них Нойд остался злобным диким бродягой, случайно заблудившимся в окрестных сёлах, – осудить, сгноить на каторге и забыть о нём.

Но, как часто бывает в сложных делах, к которым так или иначе причастно большое количество людей, в истории с Нойдом начались непрогнозируемые заговорщиками исторические завихрения.

Острая проблема у них возникла, когда на «Дело Нойда» обратил своё пристальное внимание помощник начальника сыскной полиции Аркадий Францевич Кошко.

Известный как своей сыскной напористостью, так и самовольной дерзостью, Кошко начал собирать по Степановке сведения, чтобы попытаться понять, что в ней на самом деле произошло. Для заговорщиков это выглядело катастрофой: тот мог докопаться как до непричастности колдуна к убийству, так и до связи Григорьевой с охранным отделением. Тут уже начало попахивать не просто потерей колдуна, а полным разгромом всей их группы. Случись Кошко найти доказательства причастности к убийству в Степановке высоких петербуржских должностных лиц, замутивших за спиной царя заговор, тот немедленно доложит об этом на самый верх: царю и премьер-министру. Политическую бурю, которую те поднимут, даже страшно представить: голов послетает множество. Заговорщики приняли решение Кошко из Петербурга срочно убрать, подальше от «Дела Нойда». Они воспользовались удачно подвернувшимся им шансом сослать того в Москву начальником сыска. Через любого высокопоставленного чиновника, имеющего влияние на Столыпина (например, сенатора), они убедили того в том, что никто кроме Кошко ситуацию в московском сыске не исправит. Зная упёртый характер Столыпина, они понимали, что того главное убедить в чём-то, а дальше тот уже сам от своего решения не отступит. В итоге Столыпин вызвал к себе Кошко и в приказном порядке отправил его служить в Москву. Кошко пару недель поупрямился, но Столыпин, как всегда в таких ситуациях, остался непоколебим.

Убрав из Петербурга опасного сыщика, заговорщики вздохнули с облегчением. Филиппов «Делом Нойда» не заинтересовался: у него других дел предостаточно, ежедневной сыскной суматохи. В противном случае из Петербурга был бы убран и он. Скоренько найти в провинции кресло вице-губернатора, или даже губернатора, сенаторам и министрам труда не составляло. Надо только шепнуть царю или премьер-министру о великих качествах Филиппова.

Второе непредвиденное историческое завихрение произошло в середине марта: у судебного следователя, ведущего «Дело Нойда», заела совесть. В обход интереса высоких кураторов он послал в Степановку филипповского сыщика.

Когда надзиратели филипповского летучего отряда привезли Григорьеву в Петербург в наручниках, заговорщики испытали ужас. Вся их многомесячная операция рухнула. Им уже стало не до колдуна, который из тюрьмы будет обязательно выпущен. Если Григорьева на допросах следствия или суда развяжет язык и сообщит о приказе офицеров охранного отделения на убийство, то буря, которую они в январе и феврале опасались, поднимется во всю свою мощь. Для заговорщиков это был страшный конец.

В тюремную камеру к Григорьевой они немедленно послали жандармов, которые убедили её до конца молчать. В противном случае или она по решению суда навсегда отправится на бессрочную каторгу (убийство детей никуда не денешь), или они просто убьют её прямо в тюремной камере, подсадив к ней озверевшую уголовницу. И, напротив, если Григорьева будет молчать, они устроят ей из Сибири побег, предоставят в каком-нибудь городе жильё, деньги, новый паспорт, и она сможет жить в комфортных для себя условиях. Григорьева, судя по всему, согласилась молчать. Но это вряд ли ей поможет, потому что такого свидетеля заговорщики в живых гарантированно не оставят – её, скорее всего, пристрелят по пути в Сибирь, при попытке бегства из арестантского поезда.

Убедив Григорьеву молчать, заговорщики решили зачистить Петербург от всех связанных с «Делом Нойда» лиц. Но сделать это аккуратно, как с Кошко. Они решили раскидать по разным городам с повышением в чине и должности ведущего дело судью, следователя и прокурора.

Ну и о Петре они не забыли – о шибко своевольном сыщике, который им всё изгадил. Они спешно повысили его в чине и наверняка запланировали сослать, например, в Одессу, чиновником для поручений.

«Дело о СЛТ», о котором заговорщикам ничего не известно, просто удачно для Петра подвернулось. У него появилась возможность из Петербурга на несколько месяцев уехать. Если бы не оно, он в Петербурге при Филиппове всё равно бы не служил. Указ о его переводе на службу в провинцию уже наверняка готов. Возможно, он прямо сейчас лежит в ящике стола Столыпина, подписанный царём, и тот просто ждёт его возвращения из предстоящей иркутской командировки.

Кошко, как опытный сыщик, быть может даже с каким-то провидческим даром, о заговоре заподозрил. Зная его характер, можно быть уверенным, что в случае наличия у него доказательств он бы уже давно всё царю и премьер-министру рассказал (с обоими он был знаком лично). Но никаких доказательств у него не было. Поэтому всё, что он смог сделать, так это неосторожно проболтаться о своих подозрениях Петру.

Доказательств нет и у Петра. Всё, что у него есть, – это дерзкие рассуждения. Идти с ними к Филиппову с Кошко, а тем более к царю Николаю со Столыпиным, было глупостью. Заявить перед ними, что директор департамента полиции, градоначальник, губернатор, в группе других высокопоставленных лиц МВД, Сената, Главного штаба, мутят за спиной царя заговор, было смешно даже представить. От него немедленно потребуют доказательств, а их нет. Их надо долго и кропотливо собирать в Мурино и в Петербурге.

Сейчас, здесь, трясясь в сырой карете на проспекте Петра Великого, Пётр не знал и не понимал, что ему дальше со всеми этими сведениями и рассуждениями делать. Он не видел никакого логического, вдумчивого выхода. И чем в будущем эта запутанная история проявится, он просчитать не мог.