Шаман

На пятый день расследования Петру стало очевидно, что детей убил кто-то из членов их собственной семьи. Но вот кто конкретно из них – бабка, отец, мать или все трое сообща? Очевидно, что на допросах в Петербурге они будут по очереди закатывать глаза, истерично кричать, перекладывая вину друг на друга. Чтобы выяснить, кто из них убийца, расследование следовало доработать здесь, в Степановке, в тот момент, когда об оперативных успехах Петра ещё никто толком не подозревал и к запутыванию его расследования не подготовился.

Он решился на жёсткий оперативный шаг. Утром шестого дня, когда Дементьевы любезно ожидали его за столом перед завтраком, он вышел из комнаты в своём мундирном сюртуке, в шапке с кокардой и петербуржским гербом, извлёк из кобуры до блеска надраенный револьвер и твёрдо заявил, что немедленно арестует их обоих как соучастников убийства, если они не выложат ему всю правду по истории взаимоотношений в семье их соседей Григорьевых. Расчёт был на максимальную внезапность. Пётр уже был уверен, что Дементьевы своей любезностью с ним расчётливо играют, поскольку в такой крохотной деревушке были обязаны знать про своих соседей всю подноготную и, быть может, даже видели в окно, как трупы детей волокли в заброшенный сарай. Пронести бездыханные тела вне вида из их окон было физически невозможно, а их дворовая собака должна была на всю деревню гневно залаять или даже протяжно завыть, учуяв запах свежей человеческой крови.

План сработал: от опешивших Дементьевых он получил всю недостающую информацию по делу.

Григорьева-старшая была категорически против своевольной женитьбы сына. Загодя, когда он был ещё юн, она подыскала ему невесту: достаточно красивую молодую девицу из богатой семьи Мурино – одну из внучек успешного местного предпринимателя (тот строил в селе дачи, которые за приличные деньги сдавал в аренду отдыхающим петербуржцам). Расчёт был разбогатеть, бросить унылую Степановку и перебраться поближе к цивилизации – к Петербургу.

Со дня семнадцатилетней давности, когда от сердечного приступа умер её муж – Григорьев-старший, работоспособный и деловитый, – она с трудом тянула нелёгкое деревенское хозяйство. От робкого рассеянного сына, в детстве избалованного отцом, помощи было мало, и поэтому она с тоской понимала, что теперь до самой смерти её жизнь обречена на тяжёлый ежедневный труд.

Когда её сын в свои восемнадцать, шесть лет назад, привёл в дом молодую жену, с которой познакомился и обвенчался в Мурино, где в церковно-приходской школе два года обучался грамоте, Григорьева была вне себя от злости. Всем её планам переехать в Мурино и разбогатеть пришёл внезапный конец. Невестку она терпела недолго: уже через неделю потребовала от сына с ней разойтись, обвинив последнюю в лени и надменности. Сын указанию категорически воспротивился, поскольку от своей красивой жены был без ума.

После рождения двух внуков погодков, Григорьева обвинила невестку, что та нагуляла детей на стороне. Мальчиков бабка не любила, часто кричала на них, иногда даже поднимала руку: когда узнала, что в её отсутствие (при деловых поездках в Мурино) те играют с детьми Нойда – их ровесниками, – сильно высекла их вожжами.

После заполнения протокола допроса Пётр отправил запуганного Дементьева на лошади в Мурино к местному становому приставу с письмом, в котором просил немедленно послать сюда полицейского урядника со стражниками²⁰ для ареста особо опасного преступника. Покидать деревню Пётр возможности не имел, поскольку Григорьева-старшая, почуяв неладное или вовсе предупреждённая Дементьевыми, могла в любую минуту отсюда сбежать. Именно она оказалась убийцей детей.

Мотив преступления был ясен. Избавившись от внуков, Григорьева-старшая одним выстрелом убивала двух зайцев: во-первых, дети уже не являлись помехой развода сына с проклятой невесткой; во-вторых, переводя все подозрения на колдуна, она мстила ему, сама уходя от уголовной ответственности. У Григорьевой с Нойдом были конфликты, она с первого дня его семью ненавидела. Особо громкий скандал устроила, когда осенью зачахла и умерла её корова. Григорьева обвинила колдуна и его жену в чёрной магии, публично угрожая им расправой.

Непонятно было одно: почему вся деревня, понимая, кому на самом деле была выгодна смерть детей, Григорьеву-старшую покрывала. Люди либо находились от неё в какой-то зависимости, возможно, связанной с тем, что она ведала рынком сбыта мяса, яиц и молочных продуктов в Мурино, либо она запугала их своими связями с петербуржскими разбойниками, о которых часто упоминала. Погружаться в эти грязные материи у Петра просто не было времени. Ему казалось очевидным, что злоба, жестокость, алчность влияют на мышление и поступки людей гораздо сильнее всех нойдов, вместе взятых. Ещё можно поспорить, кто гипнотизирует людей сильнее – колдуны-нойды или подобные Григорьевой нелюди.

Картина преступления выглядела так. Ночью, когда сын с невесткой в своей комнате спали, бабка под каким-то предлогом поочерёдно вывела из детской сонных внуков в хлев, где, заткнув им рты тряпкой, жестоко расправилась при помощи вязальной спицы, предварительно заточенной. Убийства были совершены именно спицей, чтобы максимально запутать следствие, навести все подозрения на инородца. Тела детей она перенесла в заброшенный сарай, где положила на снег. Позже толпа местных, найдя их, полностью затопчет на снегу все причастные к убийству следы.

Отец и мать в этом преступлении замешаны не были. Сын Григорьевой был от своей жены без ума – уже только это все подозрения с него снимало. Мужчина, который нежно любит свою жену, никогда не пойдёт на убийство их общих детей, потому что лучшей связью для их брака, чем дети, ничего не существует. А молодая жена совершенно не походила на ту женщину, которая могла умертвить собственных детей, каждую родинку которых она помнила с момента их рождения, которых вскормила своим молоком, рядом с которыми не спала ночами, баюкая их в кроватках, напевая колыбельные.

Странно, что свои подозрения в отношении свекрови она от следствия утаила, хотя её ненавидела. Быть может, не вмешайся Пётр, спустя какое-то время в старом заброшенном сарае люди нашли бы ещё одного мёртвого человека, убитого вязальной спицей – Григорьеву-старшую, которой мать убитых детей жестоко бы отомстила.

Вечером шестого дня Григорьева-старшая была арестована полицейским урядником уездной полиции Мурино и двумя подчинёнными ему стражниками. Утром седьмого дня надзиратели летучего отряда, присланные Филипповым и возглавляемые Елагиным (самым крепким мужиком в филипповском сыске), конвоировали её в тюрьму Петербурга. В понедельник прошлой недели над ней начался суд. Досудебное следствие на основе собранных Петром доказательств продлилось всего три недели.

Кстати, спицу, которой были убиты дети, окровавленную и согнутую, судебное следствие обнаружило при обыске григорьевского дома. Она лежала под стеной хлева, в соломе, даже не припрятанная, в панике потерянная Григорьевой. На спице помимо крови жертв сохранились её отпечатки пальцев.

Нойд с женой девять дней назад были освобождены из-под стражи. С них судом сняты все подозрения, дело в отношении них закрыто…

Спохватившись, Пётр взглянул на часы, двумя жадными глотками допил полностью остывший чай и начал собираться в отделение. Было уже девять часов утра, и на сборы ему оставалось двадцать минут. В очередной раз проклиная свою душевную особенность, приобретённую в детстве и доставлявшую ему немало неприятностей, он быстро прошёл на кухню. Пустив из крана воду, принялся спешно бриться, удаляя с лица двухдневную щетину. Греть на примусе для этого воду времени уже не осталось. Пришлось стоически терпеть мерзкие прикасания ледяной бритвы.

Особенностью Петра, причиняющей ему регулярные неприятности, была его склонность к глубокому забытью. Рассуждая над какими-то сложными вопросами или погружаясь в свои воспоминания, он буквально проваливался в какую-то тёмную бесконечную бездну и, продолжая лежать, сидеть или стоять с открытыми неподвижными глазами (пугая своим видом окружающих), ничего не видел перед собой, кроме чёрной, знакомой с детства бесконечности, наполненной историческими или вымышленными образами. В такие минуты разум Петра полностью отключался от реальности, погружаясь в глубокие пучины своего умственного мира, в котором жил параллельной, сокрытой от всех тайной жизнью.

Родители, несколько раз столкнувшись с остекленевшими глазами, заподозрили у сына душевную болезнь. Они показывали его врачам, но те выраженных болезненных отклонений не обнаружили, только поставили предварительный диагноз, что у мальчика сильно развито внутренне-направленное внимание, связанное с нестандартным воображением. Наука ещё не знает, болезнь это или признак некоей гениальности.

Пётр стеснялся такой своей особенности и старался при людях в особо глубокие рассуждения не влезать: на многие минуты его остекленевший, пугающий всех взгляд был гарантирован. Прослыть сумасшедшим он ничуть не хотел: таким тяжело ужиться в нетерпимом ко всему необычному обществе.

Тем более, ему не следовало говорить о периодическом явлении к нему в таких «провалах» затенённого Лика непонятного таинственного человека, следящего за ним из глубин космоса бессознательного. Пётр назвал этого человека Наблюдателем. Черт лица Наблюдателя никогда не было видно – оно всегда находилось в непроглядной тени, – тем не менее Пётр всегда чувствовал, когда тот улыбается или сердится. Этот странный Лик никогда ничего не говорил, всегда молчал, только рассматривал разум Петра словно из другого мира. Пётр ещё в детстве подметил, что когда он в жизни своей совершал плохие поступки и потом рассуждал о них, Наблюдатель всегда был недоволен и печален, а когда поступал достойно, по совести, тот в ответ потом улыбался. Странная личность, предельно таинственная. Пётр был уверен, что она никак не связана с его воображением, а время от времени посещает его разум откуда-то извне, существуя в каком-то загадочном потустороннем мире, с которым его разум невероятным образом связан. На протяжении всей своей жизни он привык судить о своих поступках по отношению к ним этого затенённого Лика. Он каждый раз хотел наяву делать так, чтобы потом по ночам Наблюдатель ему только улыбался. Вот так и выстраивалось их странное общение, от всех без исключения сокрытое.

Глава 2

Тщательно выбрившись и уложив в строгую причёску вымытые с мылом свои коротко подстриженные тёмно-русые волосы, явно после проведённого марафета посвежев, Пётр прошёл в прихожую и остановился перед высоким зеркалом. Умственным взором он пытался рассмотреть себя одновременно в мундире и в гражданской одежде, выбирая, в каком виде ему к Филиппову следует явиться.

С одной стороны, он мог пойти в гражданской одежде, что не возбранялось оперативной необходимостью: чтобы по пути, а тем более в здании отделения, ежедневно набитом задержанным криминальным элементом, ему не быть им идентифицированным. С другой стороны, ему не терпелось появиться среди надзирателей в своём мундире, сверкая там всем на зависть своими новенькими петлицами губернского секретаря. Этот высокий чин был среди надзирателей редкостью: всего несколько из них обладали таковым. Петру хотелось продемонстрировать сослуживцам свой новый высокий статус, в первую очередь затем, чтобы те впредь не смели называть его Петькой: уличным именем, которое с детства остро резало его дворянский слух.

В одну секунду решившись, поставив окончательную точку в своих рассуждениях, он быстро прошёл к шкафу с мундиром и решительно оделся в тёмно-зелёные брюки, белую рубашку, повязал на неё чёрный шёлковый галстук, поверх рубашки надел тёмно-зелёный жилет, а сверху свой сюртук с петлицами, крестом и медалью.

Сунув в самодельную оперативную кобуру револьвер, он застегнул ремень с ней на животе под сюртуком и сместил за спину. Накинув на себя форменное тёмно-зелёное полупальто с петлицами, он надел на голову фуражку, подхватил свой кожаный портфель, быстро открыл входную дверь и побежал по ступеням парадной лестницы, где внизу должен был сидеть с красными заспанными глазами швейцар.

Впервые увидев Петра в полицейском мундире, привыкший его наблюдать в дешёвой меховой шапке да в полупальто, часто рваном и грязном, пожилой швейцар обомлел и быстрым взмахом руки перекрестился.

– Пётр Васильевич, куда вы в таком наряде собрались? – поинтересовался он, внимательно его разглядывая.

– Иду в отделение, – ответил Пётр, сбавив возле него шаг. – Если полицейские с участка будут спрашивать, меня дома нет.

– А я не заметил, как вы ночью домой вернулись. На улице вас поджидал какой-то полицейский в карете, с лицом таким…

– Каким?

– Да уголовным! Морда под фуражку едва помещается! Кулачищи как с мою голову! Пока он не показал своё удостоверение, я готовился вызывать городовых! Как с такой мордой в полицию набирают, уму непостижимо! При свете фонаря ещё ничего, а из тьмы от такого вида можно, извините, и по нужде сходить прямо в свои панталоны!

– Правильно говорите – Морда!

Пётр улыбнулся, махнул рукой и вышел на набережную. Швейцар своим острым языком подсказал ему удачную кличку для Елагина. Такая к нему в сыске точно приклеится. Если тот продолжит ему хамить и называть Петькой – дворовым именем, – он обязательно запустит её в массы.

Свернув за угол дома и направившись переулками в сторону Фонтанки, кратчайшим пешим маршрутом, он вскоре вышел на широкий Измайловский проспект и быстрым шагом двинулся к отделению. Время, потерянное на утренний марафет и выбор одежды, заставляло его избегать задержек, потому что Филиппов не очень любил, когда к нему по личному вызову задерживаются.

Прохожие, которыми утренний проспект был наполнен, рассматривали его с интересом. Петру приходилось смотреть на мостовую, чтобы на их удивлённые взгляды не отвлекаться. Высокий крепко сложенный безусый молодой полицейский чиновник (безусое лицо часто воспринималось обывателями веянием новой прогрессивной моды), в красивом, подтянутом по фигуре мундире, с дорогим портфелем в руке, безусловно являлся украшением достаточно серой, одинаковой в деталях уличной жизни. Девицы, заметив его, обычно заливались краской и, если были с подружками, начинали, прикрывая рты ладонями, живо перешёптываться, украдкой на него поглядывая. Не будем скрывать, что ему девичье внимание льстило, хотя он и не позволял себе в таких душевных чувствах утонуть.

Да и не до любопытства прохожих ему сейчас было дело. Мундир он надел не для того, чтобы пощеголять по улице, а заявить о своём новом высоком статусе в сыскном отделении, где многие надзиратели относились к нему, к его молодому возрасту с надменностью. Куда уж скрывать, дворянское воспитание с детства наполняло его особым отношением к своей персоне. Пренебрежительное отношение сослуживцев его раздражало и возмущало.

Главный вопрос этого утра для него был один: зачем его так спешно вызывает Филиппов? Почему начальник, прекрасно зная, что он последние трое суток полностью погружён в сложное расследование по убийству купца на Московском шоссе, бросает весь сыск на его розыск? Что могло случиться, чтобы Пётр, располагаясь в одном шаге от поимки особо опасного разбойника, арест которого добавит в статистический отчёт Филиппова важную галочку, вот так немедленно был отвлечён от кульминации проводимого расследования? Сейчас, в данный момент времени, в засаде сидит напарник Петра, которого уже вечером он должен сменить. Лишённый возможности хорошенько выспаться, как он вечером это сделает? Придёт сонным и рассеянным туда, где на расстоянии нескольких саженей должен появиться вооружённый двумя револьверами жестокий отчаянный бандит?

Филёрам Пётр с напарником его выслеживание не доверили. По оперативным предположениям, убийца купца был связан с масштабной петербуржской бандой, терроризирующей зажиточных горожан. Успех мог привести к поимке десятка особо опасных преступников, а любая неосторожная мелочь весь успех операции могла сорвать. Пётр с напарником последние три дня работали по этому делу круглосуточно. Филиппов знал все проводимые ими оперативные подробности, поэтому не стал бы отвлекать их от расследования понапрасну.

После успешного расследования Петром «Дела Нойда», безусловно непростого и начальствующего внимания заслуживающего, Филиппов решился провести в сыске негласный эксперимент. Он выделил четырёх наиболее результативных сыскных надзирателей в особую группу, подчинённую непосредственно его помощнику Кунцевичу, минуя голову чиновника по поручениям, которая отныне, бросив всё остальное, занималась бы исключительно убийствами. Эксперимент был продиктован веянием времени. Раскрываемость по убийствам была очень низкая. Главной причиной такого обстоятельства была перегруженность надзирателей делами и обязанностями. Заваленным по голову на своих участках хулиганствами и мелкими кражами, у них не оставалось времени на проведение серьёзных расследований, требующих полного сосредоточения внимания. Распоясавшиеся уголовники, очень чутко к таким ситуациям внимающие, продолжали в Петербурге наглеть, совершая разбои со всё большей дерзостью. Филиппов хотел поставить этому конец. Он понимал, что раскрытие самых резонансных убийств наведёт на бандитов испуг и погасит высокую волну совершаемых в городе бесчинств. После революционных беспорядков 1905-го года разбойники взяли за правило уже не гнушаться убийством полицейских, чиновников и армейских офицеров, что было категорически неприемлемо.

Новая группа, в которую был включён Пётр, делилась внутри себя на две оперативные пары. Первая пара, старшим в которой был назначен опытный сорокалетний надзиратель, должна была работать по центру города, а пара Петра, возглавлять которую был назначен он, занималась убийствами на городской периферии. В случае потребности обе пары могли объединиться в единую группу, чтобы таким усиленным кулаком сработать по особо сложному преступлению. Безусловно, курирующий группу Кунцевич в любой момент был готов придать им в помощь других сотрудников сыска, включая надзирателей летучего отряда.

Убийством купца на Московском шоссе пара Петра занималась уже две недели. В такой группе это было их первое расследование, поэтому они понимали, что от успеха их действий прямо сейчас зависит, увенчается успехом эксперимент Филиппова или покажет свою малую эффективность, расточительность (что было резонно, так как за эти две недели Пётр с напарником могли провести на своих участках немало другой, пусть обыденной, но тоже востребованной работы: задержать, к примеру, с десяток мелких воров или более продуктивно пресечь по участкам хулиганские поползновения).

Работать исключительно по убийствам, не обращая внимания на мелочные преступления, Петру с напарником нравилось. Это была тяжёлая работа, требующая больших умственных напряжений, но одновременно более спокойная, избавлявшая от непомерной суеты полицейских участков.

Погружённый в свои рассуждения, Пётр не заметил, как оказался на берегу Екатерининского канала²¹, в двух шагах от конечной цели своего пути. Снова забывшись в своих рассуждениях, отключившись на полчаса от окружающей действительности, он дошагал до здания сыска на автомате. Сейчас, если бы под угрозой немедленного увольнения от него потребовали бы перечислить, что он повстречал на своём пути, он бы ничего не вспомнил. Только швейцара да нескольких восхищённых девиц на улице, повстречавшихся ему в самом начале.

Жёлтое трёхэтажное здание конюшен, на верхнем этаже которого размещались казармы городовых, протянувшееся по противоположному берегу канала, сейчас закрывало от взора главное здание отделения: четырёхэтажное и такое же жёлтое с возвышающейся каланчой²². Высокий шпиль каланчи отсюда был виден. Поднимающийся над землёй на двадцать саженей, он просматривался даже с очень больших расстояний.

Перейдя по мосту через канал, Пётр прошёл в Львиный переулок, связывающий набережную с Офицерской улицей²³. Слева между конюшней и зданием сыска располагался проход, через который можно было подойти к последнему со стороны внутреннего двора и дальше попасть внутрь через чёрное крыльцо. Но идти так в мундире было неосмотрительно: у крыльца вечно толпились криминальные люди, доставленные сюда участковыми городовыми. Светиться перед ними в таком виде было нежелательно.

Дойдя до угла четырёхэтажного здания, туда, где над головой высилась примечательная каланча, Пётр увидел на другой стороне Офицерской улицы странную семью, мёрзнущую на ветру, по улице гуляющему. Это были молодые отец с матерью и их двое ребятишек: шестилетний на вид мальчик и пятилетняя девочка.

Погода стояла холодной, сырой и ветреной, около нуля градусов, а они были одеты в жиденькие пальтишки, матерчатые шапчонки и валенки без галош. Одежда выглядела старой, местами драная и очень грязная. Отец был невысок ростом, примерно на голову ниже Петра, мать ещё ниже. Вся семья обладала инородной внешностью, принадлежала к северному народу: имела узкий разрез глаз и широкие скулы. На лице отца располагалась длинная жиденькая бородка, нещадно развевающаяся на холодном сыром ветру. Все четверо молча смотрели на Петра.

У него мелькнула мысль, что перед ним никто иной, как собственной персоной Нойд со своей семьёй, девять дней назад выпущенный из тюрьмы. Что он здесь делал, было непонятно. Может быть, ожидал каких-то документов из сыскного отделения. Подойти и переговорить с ним – с этим загадочным человеком, о котором Пётр знал так много, и так мало достоверного, – было очень интересно. Но сейчас, когда на часах без пяти минут десять, а в кабинете его ждёт сам Филиппов, задержаться здесь он не мог. Пройдя в стороне от этих людей, он краем глаза заметил, что те продолжают за ним внимательно наблюдать.

Мелькнувшая в душе неловкость от несопоставимого внешнего вида (сытого умытого человека в подтянутом начищенном мундире на фоне голодных чумазых избитых нуждой и несчастьем людей) быстро сменилась другим чувством – более острым, угрожающим. Пётр вспомнил, что за ним пристально наблюдает не просто инородец, а грозный колдун, чьи гипнотические навыки наукой совершенно не изучены.

Почувствовав побежавшие по спине мурашки, он непроизвольно ускорил шаг, пытаясь поскорее скрыться от внимательных взглядов. Шагнув на ступеньку парадного крыльца сыскного отделения, он едва не вскрикнул от острой боли, пронзившей правое бедро беспощадной иглой: от волнения вновь зашевелилась рана – приобретённый в бою безотказный детектор душевных переживаний. Успев опереться о ручку двери, едва не упав на крыльцо, он быстро в считанные мгновения перевёл дух, смирился с иглой в ноге и сжав зубы шагнул в парадное.

Поднявшись по широкой светлой лестнице на второй этаж, который на всю площадь занимало сыскное отделение, он остановился и осмотрелся по длинному коридору, тянущемуся налево и направо.

Здесь, как всегда, было шумно. Коридор был наполнен полицейскими и доставленным со всего города разношёрстным людом. Из-за дверей кабинетов слышался треск пишущих машин²⁴. Прямо располагалась телефонная, слева – дежурная часть, справочный стол, арестантская комната. Справа – многочисленные кабинеты чиновников, включая кабинет Филиппова, агентская²⁵, комната опроса и большой архив.

Пётр повернулся направо, но шагать ему не позволил окрик со стороны дежурной части:

– Ваше благородие! Вас ждут люди!

Он обернулся и увидел подбегающего надзирателя без чина (на его чёрных петлицах не было никаких знаков).

– Вас на улице ожидают люди, – сказал тот, смущённо осмотрев его мундир. – Пришли в семь утра, просили встречи конкретно с вами.

Пётр вспомнил о северной семье, мёрзнущей на ветру, и понял, что дежурный говорит о ней. Так Нойд пришёл сюда для того, чтобы ему о чём-то сказать. Очень интересно…

– Позовите их сюда, что они там мёрзнут! Сейчас я занят, а через два часа их приму.

Надзиратель, на вид которому было лет тридцать, отрицательно мотнул головой:

– Звал, отказываются, категорически. Сказали, что будут ждать вас на улице.

Пётр подумал, что после трёх месяцев тюрьмы страх перед казёнными учреждениями у тех оправдан. На их месте он тоже бы не рискнул испытывать судьбу, пойти греться в сыскное отделение, наполненное полицейскими.

Кивнув головой, он, помня о времени, развернулся и быстро прошагал к кабинету Филиппова.

Всё-таки мундир он надел не зря. Нижним чинам, даже старше его возрастом, уже не претит обращаться к нему «Ваше благородие», как по уставу и положено. Время, когда в отделении он был просто Петькой, наконец необратимо проходит. Впредь мундир с петлицами губернского секретаря заставит обращаться к нему соблюдая его достоинство.

На площадке перед кабинетом Филиппова происходило столпотворение. Четыре чиновника для поручений стояли в стороне от десятка надзирателей. Соблюдая тишину, чтобы не наслать на себя гнев начальника, они разговаривали тихим шёпотом. Все без исключения встретили Петра удивлёнными взглядами. В мундире с такими высокими петлицами они увидели его впервые, поэтому восприняли его появление с впечатлением.

К нему шагнул невысокий коренастый человек с широким лицом и пристальным взглядом: командир летучего отряда чиновник для поручений Петровский – тот самый, который был его начальником во время стажировки. Он один из немногих был посвящён в эксперимент с группой по убийствам. В случае оперативной необходимости Филиппов дозволял сыщикам группы напрямую обращаться к нему за помощью: немедленно выслать надзирателей летучего отряда к себе для подкрепления. Соответственно, Петровский лучше других понимал новый статус Петра и расположение к нему Филиппова.

– Молодец, – произнёс тот, пожимая руку Петра. – Владимир Гаврилович тебя нахваливает. Видит в тебе большую перспективу. Не подведи его.

Пётр залился багровой краской раздражения. Услышать такие слова при всех показалось ему неуместным. Всё-таки он служил в первую очередь своим идеалам и устремлениям, а не Филиппову, при всём к нему уважении. А выставиться в очередной раз в глазах сыскной публики приспособленцем оказалось неприятно. Это звонко затронуло расположенные в его душе тонкие струнки чести. В приватном разговоре он услышал бы такие слова с удовольствием, но в присутствии людей, которые относились к нему как к выскочке, они прозвучали нехорошо.

Пётр, рассерженный, в ответ промолчал.

Дверь кабинета в этот момент приоткрылась, и на площадку протиснулся взволнованный Кунцевич.

– Всё, господа, приёма не будет! – громко сказал он, осматривая публику приподняв голову. – Его высокоблагородие требует разойтись и до двенадцати ничем не беспокоить! Освободите коридор!

Увидев наконец Петра, ожидающего справа, помощник начальника сыска быстро осмотрел его мундир и жестом руки указал на приоткрытую дверь:

– Пётр Васильевич, проходите, Его высокоблагородие вас ожидает.

Петровский слегка, по-отечески подтолкнул Петра, выводя его из секундного замешательства: на «вы» с ним Кунцевич ещё никогда не разговаривал.

Взволнованный, предчувствуя неладное, Пётр расстегнул пальто, смахнул его с себя и бросил на левую руку. Поправив на голове фуражку, он прошагал к двери, приоткрыл её шире и шагнул внутрь кабинета.

Дверь за его спиной тотчас закрылась рукой Кунцевича.

Кабинет начальника уголовного сыска был большим, просторным, с двумя высокими окнами напротив входа. Слева располагался огромный массивный богато украшенный стол длиной в полторы сажени. Он не пустовал: был заставлен рамками с фотографиями, дорогим писчим набором, всякими разложенными на нём бумагами. По его краям стояли две высокие дорогие вазы – для украшения, не совсем здесь уместные. На стене за ним был закреплён телефон и висел большой календарь.

За столом в своём кресле восседал Филиппов, встречающий Петра грозным взглядом. Он терпеливо ждал, пока Пётр осмотрится и с ним поздоровается.

Справа в кресле у окна скромно сидел Кошко – его бывший помощник, ныне назначенный в Москву. Тот медленно крутил в руках свой котелок и, разглядывая Петра, из-под своих усов улыбался.

Оба начальника петербуржского и московского сысков были одеты в чёрные двубортные гражданские сюртуки²⁶.

Филиппов грозно откашлялся, напоминая об этикете.

Пётр опомнился и громко поздоровался:

– Здравия желаю, Ваше высокоблагородие!

Повернувшись к Кошко, приветственно кивнул ему головой.

Кошко Пётр, естественно, хорошо знал. При нём он прослужил в сыске полтора года. Несмотря на то, что с Филипповым его нельзя было сравнивать (тот был фигурой слишком большой), он остался в памяти Петра при очень ярких воспоминаниях. После раскрытия в октябре 1906-го убийства купца на Выборгской набережной, «Дела Серебряного кольца», он относился к Петру очень хорошо, что бросалось в глаза примечательно, потому как в целом он был человеком тяжёлого нрава: через край строгим, беспощадным к проступкам, ошибкам, рассеянности. Сорокаоднолетний Кошко был импульсивный, неуравновешенный, часто срывался на крик и мог даже приложить кулаком. Когда он был в гневе, всё отделение замолкало в трепете, причём не только сотрудники сыска, но и все многочисленные посетители. Но у него была одна очень примечательная черта: если уж кто-то ему понравился, то он был готов за такого горы свернуть, пойдёт вплоть до царя ходатайствовать. В сыске был известен годовалый случай, когда за пьяное хулиганство с дракой надзиратель сперва получил от Кошко крепкий удар промеж глаз, лишивший его сознания, а потом тот лично ходил к градоначальнику просить этого надзирателя не увольнять с позором, а оставить в сыске на исправление. Этот надзиратель до сих пор в сыске служит, имеет раскрываемость и пить при этом больше не пробует.

Сорокачетырёхлетний Филиппов был полной противоположностью. Несмотря на строгое поведение, по характеру он был добрый, душевный, способный сопереживать и прощать. Он мог любого выслушать, даже самого рядового сотрудника. Для подчинённых лучшего начальника просто придумать нельзя. Он любил поковыряться в бумагах: в докладных записках, графиках, фотографиях, антропометрических и дактилоскопических картах – чисто кабинетная душа. При этом имел высокую дисциплину выезда на места громких преступлений, чтобы возглавлять дознание на месте. За два года службы Пётр не встретил человека, который бы нелестно о нём отозвался. Что в сыске, что в городе он всех устраивал.

Вновь откашлявшись, привлекая к себе внимание, Филиппов медленно поднялся из кресла, поправил на себе сюртук и приблизился к Петру, всё это время стоящему у двери в ожидании.