– Много ты понимаешь в нарядах! – поддразнила меня Эмма, развеселившись.
Оставив машину в квартале от "Интерконтиненталя", мы пешком направились навстречу торжеству. Эмма держала меня под руку – волнение слегка путало её шаги. Со стороны могло показаться, что на каблуках она была почти одного со мной роста, однако, куда бы мы с ней не шли, я всегда чувствовал себя исполином, великаном, колоссом: облака гордости то и дело касались моих глаз. Каждый шаг этого хрупкого создания эхом отдавался в моей груди, каждый взмах крылатых ресниц будоражил сознание. Почему с другими я не ощущал ничего подобного?
Наконец мы добрались до именитого отеля и, недолго думая, вошли внутрь. Глубокие бордовый и зелёный, светло-бежевый и коричневый украшали интерьер холла. Разношёрстная публика оживлённо гудела, стеклянный потолок над ней остриём пирамиды стремился в небо. Не желая пропустить выход дебютантов, мы сразу же направились в главный бальный зал и заняли там отличное место. Опираясь на кусочки неба – слуховые окна, огромное солнце лучилось на потолке, золотя интерьер, а из его центра спускалась новая звезда – сказочная хрустальная люстра. Полуколонны, растущие в два яруса, несли факелы светильников и перемежали арки то сверкающих зеркал и распахнутых дверей на первом ярусе, то широких окон на втором, где помимо прочего на парапетах французских балкончиков, украшавших все окна, стояли счастливые статуи молочного мрамора. Едва наши глаза успели налюбоваться грандиозным убранством просторного зала, заметить orchestre, уютно устроившийся у большого камина в центре противоположной от нас округлой стены, как был объявлен полонез дебютантов, и распахнулись боковые двери.
Оркестр усердно украшал великолепной музыкой сердца собравшихся. Эмма залюбовалась синхронностью чёрно-белых движений, а я невольно стал восхищался ей, потеряв на время всякий интерес к хореографии. Впрочем, вскоре мысли и чувства разогнали в ней всякое внимание:
– Джозеф, – обратилась она ко мне, – я придумала знаки!
– Какие знаки? – ответила ей недоумевающая улыбка.
– Давай, если к нам подойдёт кавалер, – зашептала Эмма, – и попросит позволения пригласить меня…
– Эмма! – добродушно пожал я нежную длань.
– Нет-нет, я серьёзно! Ведь даме не с руки грубо отказывать.
Тогда я дипломатично согласился и выслушал дурацкую идею, которая, впрочем, показалась мне довольно милой, однако не стал утруждать себя запоминанием, не желая лишаться возможности решать.
Вскоре чёрно-белый вальс, дождавшись известного приглашения, стал раскрашиваться и разрушаться колоритными гостями – всех одолело желание танцевать. Несмотря на то, что на переполненном паркете едва удавалось кружиться, счастье искрилось в глазах Эммы. Первый танец на первом в жизни настоящем балу как много он значит для девичьего сердца! Многолюдность на таком торжестве лишь вносит небывалое оживление и завораживает сменой радостных лиц вокруг, создавая непередаваемую атмосферу. Даже неумелые пары, которые несмотря на все мои попытки уберечь Эмму, так или иначе порой налетавшие на нас, веселили мою партнёршу.
Наконец, восхитительно прожив ещё пару танцев, мы отправились разыскать наши места за столиками.
Есть такой период на балах, когда самые что ни на есть хорошие знакомые, завидев друг друга издалека, здороваются чуть заметным кивком, откладывая сближение: одни спешат на паркет, другие к столикам, третьи, забыв себя, кого-то разыскивают. Такой кивок похож на незаметный жест шпиона, на предупреждающий оскал собаки – время не пришло, кажется, что одни не успели отдохнуть, а другие устать. Да, пролетят стаи минут, и самые отдалённые знакомые, начнут кланяться более выразительно, подходить, похлопывать друг друга плечу, удивляться: "Ба! Кого я вижу?", но через время, когда сам бал решит перевести дыхание. Таким образом, избегая знакомых, мы пробрались в соседний зал отеля, где под расписным потолком были расставлены белоснежные столики с серебристыми сверкающим приборами, изысканным фарфором, цветами и зажжёнными свечами. Мне не хотелось изолировать Эмму от общества, поэтому заранее мной были выбраны места за столиками для нескольких персон. Нашими соседями оказались довольно приятные люди (в основном в возрасте), каждый из которых улыбкой, взглядом или словом восхитился нарядом моей спутницы, а то и позавидовал её вкусу.
Едва мы познакомились с сотрапезниками, только-только притронулись к еде и вину, как желание танцевать вновь овладело Эммой. Однако, возвращение на паркет оказалось сродни преодолению течения: многочисленные знакомые то и дело останавливали нас. Сначала и мне и Эмме было приятно, когда я её кому-нибудь представлял, и мы обменивались с собеседниками парой каких-нибудь замечаний, восторгов или вопросов, но после пары-тройки таких остановок на пути к музыке, она заскучала. На время пришлось снова манкировать знакомых.
Было нехорошо открыто всех избегать; цель, восстановить своё имя, так или иначе, трафаретом определяла размах моих действий, и выход за его рамки был хорошо ощутим. К тому же на балу были не только видные и влиятельные люди, но и организаторы танцевальных мероприятий, журналисты. Таким образом, когда пролетело несколько танцев, и мы с Эммой вышли с паркета, я решил разнообразить процесс приветствий со знакомыми, разнообразить так, чтобы он стал интересней в её глазах. Но она неожиданно оставила меня, сказав, что ей нужно отыскать подруг. Казалось, что это сыграет мне на руку, – "как раз восстановлю нужные связи, и, может быть, найду время для друзей", – мелькнуло в голове. Однако довольно скоро я заметил, что общение с нужными знакомыми без Эммы идёт труднее, мы поменялись ролями, и теперь они избегали меня! Неужели это в силу недавних обид? Меня жестоко игнорировали, а если и удавалось стащить яблоко внимания из сада времени какого-нибудь зазевавшегося субъекта, не успевшего спрятаться в раковину причин, то рассеянность и односложность смотрели из глаз беседы. Чтобы не портить себе настроение я отыскал друзей, решив позже вновь попытать счастья уже с Эммой: "Неужели всё дело в ней?"
Наш небольшой кружок стоял в танцевальном зале, мысли и fougere искрились, беседа то и дело прерывалась смехом. Один из моих друзей познакомился на балу с иностранкой, ни слова не понимающей по-французски, и привёл её к нам. Он подговаривал нас не переходить на английский, однако её совсем не смущали трудности перевода, она тоже говорила на тарабарщине. Чего только не обещал этой princesse наш друг, какую только чушь он ни нёс, принуждая и нас участвовать во всём этом. И временами мы то забывали их, то подыгрывали: один пытался отбить гостью, другой заявлял, что она не такая уж иностранная, и говорил, что видел её там-то… Однако вскоре, перекидываемый мяч шутки был уронен, – "смотрите!", – сказал кто-то, показывая на паркет.
Каково же было моё удивление, когда я увидел Эмму, вальсирующую с каким-то военным. Бал подошёл к такому моменту, что на паркете, если и не было пусто, то по крайней мере стало свободнее, а потому было довольно легко следить за той или иной парой. Пожалуй, тогда я ощутил нечто схожее с тем, что чувствует художник на первой выставке своих картин. Одно дело видеть полотна рядом, подолгу сидеть напротив, не сводить с них внимательных любящих глаз, и совсем другое увидеть прекрасную картину, с которой вас многое связывает, издалека, обрамлённую в критику общества. Мне никогда не казалось, что я был хоть сколько-нибудь полезным учителем Эммы, скорее она учила меня на каждой тренировке, или по крайней мере мы были равны: я показывал шаги, объяснял какие-то основополагающие принципы, а она учила меня чувствовать. Поэтому, впервые увидев её на паркете издали, во мне не возникло то чувство, когда принято ударять себя в грудь, добавляя "моя школа", – нет, я лишь почувствовал восхищение, которое через минуту разбавилось сожалением и ревностью. Форма и эполеты обладали отличной осанкой и несгибаемой уверенностью, они твёрдо вели партнёршу, лишь изредка ошибаясь, Эмма же двигалась легко и грациозно, чутко слушая партнёра. В этой паре, помимо грации и силы, жили юность весны и зрелость осени, цветущий нежностью сад и тяжёлые гусеницы войны, поэтому не только наши глаза заворожёнными прожекторами следили за ней, в какой-то момент мне показалось, что большинство зрителей уподобились нам.
Впрочем, танец закончился, и отличная осанка проводила Эмму к зрителям. Едва мы вместе с музыкой пришли в себя, Эмма разыскала меня, весело поприветствовала всю компанию, удостоила меня быстрым лёгким reverence, на что я рассмеялся и ответил поклоном. Удивление моих друзей, казалось сменилось настоящим оцепенением, когда самая красивая девушка на балу не только подошла к нам, но и взяла меня под руку, да и сам я, признаться, на пару мгновений замер от удовольствия. Когда же наконец я собрался было представить Эмму, наша иностранная знакомая первой обратилась к ней:
– Вы удивительно танцуете, – почтительно сказала она на чистом французском.
Мои друзья прыснули смехом.
– Да ну их! – сказал я Эмме, уводя её, – потанцуешь со мной?
Играл приятный фокстрот, и я объяснил своей партнёрше причину дружеского смеха, рассказал ей, как всем понравился её танец с военным:
– Издалека ты очень красивая…
– Только издалека? – рассмеялся укор. – Вообще-то пока я тебя искала, меня многие приглашали, этот был вторым, с которым я танцевала.
– Здорово, значит не пригодились твои знаки.
– Ещё не вечер, – загадочно произнесла Эмма, улыбаясь.
Остаток праздника мы, действительно, не расставались. Мне хотелось, чтобы Эмма танцевала с другими, не ограничивая себя, но не хотелось её отпускать. Приходилось всем отказывать, впрочем, мою партнёршу это не расстраивало, я догадывался, что с другими ей не очень понравилось танцевать. Решив развлечь её и в то же время подойти к нужным гостям, я продолжил представлять её своим знакомым. Они, к слову сказать, стали на несколько порядков радушнее: многие из них успели заметить Эмму на паркете. Но было как-то глупо представлять её моей ученицей из-за причин, упомянутых выше, поэтому, во-первых, на балу мною была временно присуждена ей шуточная фамилия По (которая с первого дня нашего знакомства иногда присваивалась Эмме за глаза), а, во-вторых, моя спутница стала кем угодно, но только не моей ученицей. Она была то писательницей, то балериной, то моделью, то теннисисткой, то художницей, а однажды даже русской принцессой. Эмма подхватила мою игру, хотя ей и пришлось порой изворачиваться и отвечать на профессиональные вопросы (в основном обращались к ней), она легко справлялась и, казалось, разбиралась совершенно во всём. Порою же и она отвечала шутливо, что-нибудь выдумывая.
– Эмма По, знаменитая художница, – однажды, представил её я, вслед за приземистым субъектом, которого я знал через Анджелу. (После "нужных" знакомых мы с Эммой порой подходили к доброжелательным, а также друзьям, иногда кто-нибудь подходил к нам.)
– Ба! – удивился собеседник, – и какова ваша специализация, mademoiselle?
– Мне особенно хорошо удаются пейзажи и портреты, – располагающе улыбнулась Эмма. – Сейчас я работаю над картиной "Лгунишка".
– Хм, – задумчиво перебрал подбородки собеседник. – Знаете, а ведь мой знакомый, Леон Комер, буквально на днях жаловался на отсутствие сюжетов, я посоветую ему вашу идею, она замечательная!
– Хорошо, спасибо, – рассмеялась Эмма.
Мы отошли от собеседника, и я заметил:
– Я бы с удовольствием посмотрел на эту картину, где её можно увидеть?
– В Лувре! – не задумываясь, парировала художница, – где же ещё? 31 сентября.
Но, несмотря на все забавы, самым восхитительным на балу было танцевать, танцевать с Эммой. Губительная привычка давным-давно в моих глазах сделала и самые блистательные балы довольно обычным делом. Так, мало людей, открывая очередную книгу, – я имею в виду настоящую деревянную книгу – удивляются оттиску чернил на бумаге, восхищаются шершавости или, напротив, гладкости страниц, задумываются над каллиграфией шрифта, прислушиваются к шороху листов. Привычка. Но Эмма была не только хорошей партнёршей и завидной спутницей, она была сродни самой природе, природе, к которой нельзя привыкнуть, которая если и повторяется, то всегда делает это по-особенному, так не бывает двух одинаковых молний, снежинок, рассветов и закатов… Поэтому и сам бал, и шаги на паркете, и вращение в обществе распустились для меня свежестью новизны, цветением юности.
Впрочем, на фоне этих чудодейственных мыслей и чувств, словно следуя негласному совету мудреца, счастливый я готовился к чему-то нехорошему. Это не было меланхолией. Привыкший с детства планировать свой – изначально спортивный – путь, мне попросту становилось не по себе, если я не видел впереди мостов или хотя бы шатких понтонов, ведущих туда, куда я хочу. Было рано задумываться над тем, что ждало нам с Эммой – слишком расплывчато и глобально; я терзался единственным вопросом: "увидимся ли мы после бала?". К тому времени мне было хорошо известно, что моя партнёрша приехала на каникулы из России, и, хотя я ещё не знал, когда именно, но был уверен, что она уедет. Эти новые чувства, когда далеко не всё зависит от твоего труда и упорства, привносили столько жизненной неопределённости в мою повседневность, украшая её, что волей-неволей Эмма становилась настоящим сокровищем в моих глазах.
Я благоразумно не стал дожидаться самого окончания бала, того нелицеприятного момента, когда ты вдруг начинаешь прозревать. А каково видеть сквозь рукава проворного фокусника или шулера, каково заглянуть под прозрачную столешницу и разглядеть кому какое внимание выказывает маленькая шаловливая туфелька? Вовремя уйти это такое же искусство как встать из-за стола с чувством лёгкости, как выпить и остаться человеком.
На обратном пути к машине Эмма без умолку ворковала о волшебстве бала, чувства прекрасного переполняли её сердце, она была готова обнять каждое дерево на бульваре, каждый дом на нашем пути, каждый витиеватый фонарь:
– А ту мелодию ажурного вальса, – (так она называла фигурный вальс), – ты помнишь? Помнишь?
Я, не скрывая своего восхищения, кивнул, но ей, казалось, и дела до меня не было. Она два раза прокружилась, напевая ту самую мелодию: "та-та-та, та-та-та", отчего её платье распустилось живым цветком. "Цок-цок-цок", – подпели ей каблучки. Опасаясь за её равновесие на каменном тротуаре, я схватил юную танцовщицу и прокружил её. Рассмеявшись, она взяла меня под руку, прижавшись сильнее обычного.
В машине, однако, Эмма практически засыпала, всю дорогу мы молчали, а когда добрались до её отеля, сердце моё заколотилось как никогда.
– Мы ещё увидимся? – задал я мучительный вопрос, делая над собой невероятное усилие.
– А ты этого хочешь? – поддразнило кокетство.
– Спрашиваешь!? – почти обезумевши удивился я.
– Спасибо за вечер, – нежным голосом прозвучала Эмма.
Она стремительно чмокнула меня, выпорхнула из машины и скрылась за спиной дверей отеля. Не сразу тронулась машина: несколько мгновений я и поражался тому, откуда у Эммы столько лёгкости после утомительной ночи, и дивился, как она по щёлку пальцев превращает меня в какого-то школьника.
VII
Не раньше обеда открылись мои глаза на следующий день. Решив зайти за Эммой и, может быть, вместе позавтракать, я стоял у зеркала внизу и пытался совладать с запонками, когда дверь студии стремительно распахнулась, на пороге засияла Эмма.
– Вот здорово! – воскликнул я, – помоги мне с этими упрямцами.
– Ты вообще читал газеты? – поинтересовалась гостья, размахивая в руке свежими изданиями.
– …я дожидался прекрасную почтальоншу! – забрал я газеты. – Пошли поедим.
– Дай сюда! – воскликнула Эмма, когда мы вышли на улицу, и я, держа газеты подмышкой, на ходу продолжил ковыряться с вредными запонками.
– И о чём сегодня пишут? – спросил я, любуясь прекрасным лицом, принявшим тогда серьёзное выражение, – Бьюсь об заклад, газеты пестрят заметками о том, как ты вчера блистала на балу!
Эмма с напущенной строгостью взмахнула на меня ресницами:
– А ты почитай, почитай. Дурень!
Наскоро добравшись до приятного кафе, мы расположились, и я развернул газеты.
"Вчера Гранд отель "Интерконтиненталь" распахнул свои двери гостям великолепного бала парижанок. 68 пар дебютантов открыли блистательный вечер знаменитым вальсом "На прекрасном голубом Дунае" Иоганна Штрауса, который исполнялся на французском языке, под аккомпанемент оркестра "Евгения". – Почти одинаково начинались статьи. Далее в одной из них следовала историческая справка, в другой был подробно описан банкет, перечислены названия танцев. В конце обеих статей следовало перечисление некоторых именитых гостей, среди которых в одном списке была "знаменитая художница Эмма По (живое воплощение искусства)", в другом "Эмма По, иностранная принцесса, говорящая на чистом французском".
– Какой ужас, – в шутку вздохнул я, – они явно перегнули палку с французским, и я не критикую твои бель-пароль [фр. – красивые слова], они чудесны, но тот факт, что с чужаками ты общалась на английском, действительно, вопиющ.
– Что ты за дурак? Тебя совсем не смущает, что они называют меня "знаменитой", да ещё "принцессой"? Одно дело шутка, но другое публичная печать.
– Брось, ладно что одно из любимых дел любой газеты однобокость фактов, а то и вранье, кого этим удивишь? Но ведь ты и вправду знаменита – про тебя даже в газетах пишут, – рассмеялся я. – Да и вообще, эта короткая фамилия, создала тебе инкогнито. А то что они приврали про язык, подумаешь…
Видя неудовлетворённость в глазах Эммы, я продолжил:
– Ты самая настоящая принцесса! – моя спутница недовольно покачала головой. – Можешь не верить в это, но… признайся ты девушка.
– Наглец! – закатились каштановые глаза.
– Ну вот. А есть ли у тебя какое-нибудь удостоверение девушки?
– Non-sens! У меня есть паспорт!
– Он лишь говорит о том, что ты гражданка определённой страны. Что ты девушка понятно без всякого документа, правда? Так и принцессу отличают воспитание и манеры, умение держаться и ум… Даже на этом фото, – я поднял газету со стола, чтобы получше разглядеть изображение, – c этой диадемой – венцом замечательной причёски – разве здесь ты не похожа…
– На каком ещё фото!? – расширились от удивления и без того большие глаза.
– Ты, что, не видела? – взглянул я на героиню сюжета, рассмеявшись и чуть отодвинувшись. – А я-то как вышел! Высок, статен, подтянут… Погоди, почему на мне форма? Что это, чёрт побери, за медали?
Весь мой последний монолог Эмма тщетно пыталась отобрать газету:
– Дай, наконец, посмотреть!
За секунду до взрыва атомной бомбы женского терпения, я вернул вожделенную бумагу хозяйке.
– Надо же! Я себя не узнала… Вот почему эти газеты оказались сегодня у моей двери!
На фотографии в четверть газетной страницы Эмма была запечатлена идущей. Она высоко и гордо несла прибранную головку, губы её жили счастливой улыбкой. Названная принцесса держала меня под руку и смотрела чуть в сторону, подол её платья замер в лёгком полёте. Однако никого другого на фото не было, крокодил фотокамеры откусил лишь кусочек моей руки, а остальные гости были не в фокусе.
– Разве здесь ты не похожа не принцессу? – закончил я свой вопрос, стоя за спиной сидящей Эммы.
– Хорошее фото, – заключила она и на мгновение откинула и повернула голову так, что чуть коснулась моей руки, упиравшейся на спинку её стула, – жалко, что ты не влез.
– Ну что ты, сherchez la femme, – [фр. ищите женщину] рассмеялся я.
На протяжении двух недель мы почти каждый день виделись с Эммой. Наши глаза посетили несколько известных музеев, наши ноги прошлись, кажется, по всем сколько-нибудь известным улицам, проспектам, мостам и кварталам; наш аппетит утолялся прекрасной французской кухней либо нежным парижским мороженым, но наши мысли и чувства были всецело посвящены друг другу. И хотя моя школа совершенно опустела, моё переполненное сердце было счастливо. Все былые мечты и цели были в одночасье отодвинуты, забыты, перечёркнуты, но какая разница, если их перечеркнули стрелки на чулках ангела? Впрочем, разве юности не чужда стратегия, разве любви не чужд расчёт? Я упорно закрывал глаза не только на необходимость развивать школу, но даже в целом на заработок средств к существованию. "Неужели у меня не может быть отпуска?" – оправдывался я перед собой. Эмма располагала большим количеством свободного времени и с радостью посвящала его мне, мыслимо ли было отказаться от такого сокровища?
VIII
Когда, наконец, весь Париж был исследован мы с Эммой отправились в пригород. Мы и до этого посещали раскинутые в округе парки и заповедники, но это было совершенно особенное место, к тому же расположенное дальше остальных. Я не знал его настоящего названия, но кто-то из моих друзей называл его "бархатная гора" из-за того, что по склонам этого места в тёплый период цвели французские бархатцы. Существовала легенда о том, что, когда-то в небольшом домике на этой самой горе счастливо жила немолодая пара. Единственным украшением маленького жилища – помимо любви, жившей в нём – была маленькая клумба с бархатцами, которые так любила заботливая хозяйка. Когда же старушки не стало, в память о ней старик продолжил высаживать маленькие оранжевые цветы с бархатными лепестками. С годами он стал терять зрение и по-видимому рассудок: часто он ходил по горбатой спине горы и сеял однолетние цветы даже тогда, когда к нему отовсюду жизнерадостно тянулись их весёлые кружевные головки. Вскоре время прибрало и старика. Домик постепенно превратился в пыль, а однолетние бархатцы словно забыли об ограниченности отведённого им срока, – они стали цвести каждый год, напоминая о былой любви.
К "бархатной горе" мы с Эммой отправились на автобусе, и пока я рассказывал спутнице эту легенду и что-то ещё, она то и дело прижимала свои нежные губы к моей щеке, перемежая это счастливым смехом. Её руки с чувством сжимали то мои плечи, то пальцы, её волосы приятно щекотали мне шею, её глаза завораживали головокружительным сверканием.
– Что ты делаешь? – попытался я сдержать её, чтобы удержать себя, – ты сегодня сама не своя.
– А что? Нельзя? – передразнила меня Эмма. – Не знаю, что со мной происходит, – задумчиво добавила она, приземлив голову на моём плече. – А может я и, правда, больше не своя? – вдруг, встрепенулось лёгкое создание, заглядывая мне в лицо; её волнистые локоны, откинутые быстрым движением, игриво возвращались каждый на своё место. – Мой прекрасный Джозеф, мой Париж, – с задушевным восторгом проворковала Эмма и вновь не удержалась от поцелуя, после чего кокетливо и в то же время чуть виновато добавила: "расскажи куда ты везёшь меня, я ни слова не разобрала".
Мои рука было обняла прекрасную путешественницу, но она тут же вырвалась и снова потребовала повторить историю, когда же я заново начал рассказ о месте нашего назначения, Эмма успокоилась, тихонько прислонилась ко мне и стала задумчиво слушать, посвятив блеск глаз приятным видам, бегущим нам на встречу.
Так переменились отношения между нами после бала. "Когда именно это произошло?", – мог тщетно спросить я себя и не найти ответа. Было невозможно сказать, когда мои руки влюбилась в руки Эммы, когда её голос зазвучал нежностью, когда карие глаза стали моими любимыми глазами, когда наши зрачки взяли в привычку расширяться, словно в попытке освободить душу. Всё это произошло постепенно и в то же время спонтанно, так же медленно, как и молниеносно; мы не считали ни шаги, ни взгляды, ни минуты, забывая о конечности мимолётных мгновений и живя настоящим. Грядущее было овеяно туманом неведения, прошлое не имело значения.
Наконец мы добрались до заветного места, немного прогулявшись от автобусной остановки. Наш путь, казалось, бежал в самые облака, дорога по которой мы шли была грунтовой, покрытой редкими камнями, она отходила от другой дороги лишь для того, чтобы обнять собой гору.
– Как здесь красиво! – восторженно произнесла Эмма, когда мы забрались достаточно высоко.
Перед нами, действительно, открывался замечательный вид: среди маленьких домиков, вездесущих дорог и цветущих деревьев тонкой змейкой – местами поблескивая, местами прячась – неторопливо ползла Сена. Мы присели на одну из двух-трёх редких лавочек, раскинутых по обочине, подниматься выше значило сменить вид, отвернуться от Парижа: дорога начинала поворачивать кругом горы. Я снял рюкзак (из-за которого за несколько часов до этих событий был назван "школьником") и вынул оттуда угощение для Эммы: большую стеклянную банку с крупно нарезанными фруктами. Мою спутницу насмешила такая заботливость, но она благодарно приняла подношение.
– Несмотря на то, что такие банки можно увидеть, пожалуй, только во Франции, – начала Эмма, – ты напомнил мне детство. Когда я была совсем маленькая родители иногда оставляли меня летом у бабушек. Одна из них жила в довольно большом доме и держала различных животных. Так, например, я, словно какая-нибудь амазонка, – засмеялась рассказчица, – могла подолгу играть с козлятами. Какие пушистые и белоснежные они были! Как забавно и неуклюже прыгали! Так вот, – продолжила она чуть погодя, – порой мы каждый день ходили с бабушкой в лес есть землянику. Целый час мы могли бродить по полянкам и пригоркам, казалось, за это время я успевала съесть целую тонну ягод! А когда мы наконец возвращались домой, бабушка словно волшебница откуда-то вдруг вынимала пол-литровую банку ягод. Как чудесно пахло из такой банки! Ягоды пересыпались в тарелки, заливались коровьим молоком, крошился испечённый дома хлеб, и мы снова принимались за амброзию.
– Здорово, – мечтательно заметил я. – А чем ещё ты занималась у бабушки?
– Других детей поблизости не было, поэтому я рисовала, рукодельничала или играла с собакой. О, это был удивительный пёс: я давала ему понюхать какую-нибудь палку, говорила "сидеть", затем бежала в близлежащий лес и где-нибудь прятала её. Как я не пыталась путать следы, палка через считанные минуты оказывалась у моих ног… Бабушка никогда не нагружала меня работой, разве что редко позволяла помочь. Однажды она придумала построить мне качели. Мы отыскали два куска старой верёвки, подобрали небольшую доску для сидения и привязали её к отдельно стоящей невысокой сосне. Моей радости не было предела, когда бабушка проверила качели и наконец добродушно сказала: "можешь качаться", как чудесно мелькало синее небо сквозь узорчатые лапы дерева! Вскоре я украсила своё новое счастье цветами, и даже приводила козлят и собаку, чтобы они поглядели как я качаюсь, можешь себе представить?