Всеобщее ошеломление: глупый оскал мелких белых зубов в обрамлении худосочных губ хозяйки, две карих рыбки в бархатном оперении из-под гладкого крутого лба Любаши – вытянувшееся плакатом вперёд лицо Евгения Фомича. С трёх уст готово сорваться растерянное, изумлённое, отчаянное – «А-а-а!»

– Вы кто? – спрашивает хозяйка, тараща на него глаза.

– Так бы сразу и сказали, что ваша Люба – не моя Любовь, – огрызается Евгений Фомич и мямлит себе под нос нечто невнятное.

Он судорожно втыкает непослушные ноги в туфли, точно скукожившиеся размера на два, и пятками сминает задники, хватает с вешалки пальто и не попадает руками в рукава. Так, полураздетый и полуразутый, он бочком пропихивает брюхо в щель между косяком и приоткрытой дверью. Следом за чудаковатым гостем выскакивают из квартиры Любаша с мамашей и оторопело глядят ему в спину. Словно издеваясь, на лестничной клетке фонарь ехидно подмигивает неизвестно кому из них троих. Хромает и шаркает Евгений Фомич по ступеням лестницы с одиннадцатого этажа вниз. Приостановил он своё паническое бегство где-то посредине, пролёте на шестом – седьмом, чтобы поправить сваливающиеся с ног туфли и вызвать лифт. Свербело, и он не смог дожидаться прибытия кабины, бегом припустив вниз на выход.

Ему было и больно, и стыдно.

Евгений Фомич сел за руль, но тронуться таки не сумел. Тряслись руки, ноги. В глазах сплошной туман. Бросил машину и быстрым шагом направил себя в самые бетонно-панельные дебри, не чувствуя под ногами дороги. Мысли путались. Сердце рвалось из груди. Ртом хватал воздух и не мог надышаться. Так, должно быть, ощутит себя вырванная из волны и брошенная на берег рыба. На крючке. В агонии. Кошмар наяву.

***

То ли ещё будет! Жаль мне вас, искренне жаль. А что я могу?! Я ведь понимаю, Евгений Фомич, каково вам в одночасье переварить парочку таких пассажей. Полное смятение мыслей и чувств. А завтра вас ждёт конфуз похлеще этих двух. Учитесь со смирением принимать удары судьбы.

Главное, скажу я вам, совсем не потерять голову, иначе либо с ума сойдёте, либо какой недуг похлеще свалит вас. Люди и не такие беды переживали – ничего, живут и радуются жизни. Время лечит.

***

С самого утра, сделав кое-какие распоряжения, Евгений Фомич покинул своё рабочее место. Все в парке могли заметить, насколько он взволнован, и, верно, вообразили невесть что. Верный рысак вмиг домчал его до поваленного столба на обочине у больничной ограды.

C воспалёнными после бессонной ночи глазами, Евгений Фомич ворвался в кабинет какого-то больничного начальничка, что восседал за большим столом, заваленным ворохом всяких бумаг, и, не повинившись за непрошеное вторжение, истерическим голосом запричитал сразу от порога:

– Ищу повсюду – не найду! Никто не видел! Никто не знает! Прошу вас, помогите мне!!!

– Давайте по порядку. Кого вы ищете?

– Любовь… – и запнулся, не умея совладать с сумбуром мыслей, которые опережали слова.

Человек в белом халате передвинул указательным пальцем очки с кончика носа на переносицу и безмолвно, не моргая, уставился на пришлеца.

– Понимаете?!

– Нет, не понимаю.

– Она врач!

– У нас разные врачи.

– Я не знаю… Отчества не знаю! Фамилии не знаю!

– А я и подавно не знаю!

– Я подвозил её… Сюда! К вам! Не раз! Она у вас вроде полупсихиатра – полугинеколога…

При этих словах маленький захлопотанный начальник в белом халате снял очки, медленно положил их на стол, откинулся на спинку кресла и вдруг резко вскинул глаза кверху, глянув на странного посетителя так пронзительно, так проникновенно, что у того мурашки побежали по спине. В его диком взгляде сквозило нечто мистическое и завораживающее.

– Что с ней?! – вскричал Евгений Фомич, едва не кинувшись грудью на стол.

При одной только ужасной мысли, что с Любочкой стряслась беда, он готов уж было схватить за грудки, трясти, требовать, умолять… но вовремя опомнился: тот, в белом халате, медленно вставал из-за стола, выставив руку ладонью, с растопыренной пятернёй, вперёд себя и при этом делал какие-то странные волнообразные движения, то ли отталкивающие от себя, то ли, наоборот, успокаивающие. Другой рукой нащупывал за спиной опору: кресло, шкаф, стена… и осторожно бочком по дуге в обход пришлеца продвигался к двери, нашёптывая:

– Сейчас мы с вами спокойно во всём разберёмся. Главное, вы не волнуйтесь…

***

Да-да, Евгений Фомич, вы запамятовали главное правило, отличающее человека разумного: прежде чем открыть рот, надо включить мозги и поразмыслить, а иначе произойдёт то, что и произошло с вами – неизбежно. Как в тумане померкшего сознания: санитары, медсёстры, врачи… Закончилось, впрочем, много лучше, нежели могло бы: каплями, таблетками и советами доктора…

Ну, представьте себе, Евгений Фомич, вы едете по дороге и видите пешехода, что стоит на обочине, машет вам рукой: стой, мол, остановись. Какое вам дело до него?! Вы проезжаете мимо. За следующим перекрёстком опять стоит и машет. Да это же тот самый! – поражает вас мысль, но мгновенно соображаете: обознался. Когда же в третий раз он машет вам рукой, вас посещает озарение: с ума сошёл! Вы скажете: он без ума, – врач скажет: вы. Кто прав? Вот вы уже и рыщете глазами по сторонам, выглядывая пешехода на обочине, с поднятой рукой, а заприметив, останавливаетесь, любезно распахиваете перед ним дверцу и с нетерпением ждёте, что же он скажет вам.

– Ну, наконец-то, – хамит вам в вежливой форме. – Думал, рехнусь, гоняясь по всему городу.

– А чего, собственно говоря, вам от меня надо, а? – спрашиваете вы.

– Нужно! – отвечает, по пояс протискиваясь в салон. – Раз гоняюсь, значит нужно.

– Что нужно?

– Огоньку, прикурить, дашь?

– Вы что, из-за этого…

– Я что, дурак?! Нет, конечно же, – отвечает, ухмыляясь червивыми зубами. – Услуги сексопатолога хотел бы предложить.

Вы бы и рады были покрутить пальцем у виска: на дурака, дескать, нарвался, – да сами вы не можете свести концы одних мыслей с концами других мыслей. И хватаетесь за голову: не рехнулся ли я и в самом-то деле?!

Руль!!! Вы что, с ума сошли?! Кто же выпускает из рук руль на дороге, да на полном ходу?!

***

Любочка не возвращалась, не звонила, не писала. Не с кем Евгению Фомичу поделиться своей кручиной, никто не объяснит ему, не разомкнёт эту несуразную цепь недоразумений. Изнутри гложет червячок – разымчивый. Никогда прежде в целой жизни не приходилось ему чувствовать себя таким потерянным, таким одиноким, таким оторванным от всех тех, кто окружал его в эти дни. Если б не заботы производственные, то хоть в петлю головой полезай от тоски!

По субботам, иногда и в будни в предвечернее время, к поваленному бетонному столбу, что, сдаётся, навечно прилежался к обочине напротив заветной калиточки в больничной ограде, подруливал «Москвич» столь старой, многими забытой, а для некоторых и вовсе незнакомой марки, что редкие в этих местах зеваки непременно оборачивались, причём с этакой ироничной ухмылкой. Любопытный взгляд замечал за рулём солидного седоватого мужчину, который, отчего-то не покидая чрево своего драндулета, долгим и жалким взглядом провожал всякого проходящего через калитку туда или сюда.

Обычно миновало не меньше часа, прежде чем допотопный «Москвич» чихнёт, прокашляется и тронется прочь, брюзжа и позвякивая на ходу всеми своими железяками, так и не взяв на борт того, кого, видать, безнадёжно поджидал тут. Невольно приходит мысль на ум всякому стороннему наблюдателю: сей железный конь и лежачий столб железобетонный связаны какими-то невидимыми узами.

Октябрь в тот год выдался под стать сентябрю – сухой, тёплый, ясный. Неизвестно, хранит ли память старожилов нечто подобное, однако ж Евгению Фомичу, и это точно, не припомнить этаких чудачеств природы. Память его, очевидно, была занята совершенно иными воспоминаниями.

Внезапно дохнуло стужей, и посыпал снег хлопьями – прямо на зелёную траву и листья, ещё надёжно приросшие к ветвям; снег шапками лежал на деревьях и кустах, свисал гроздьями и не таял. Казалось, так, пустое, проказничает осень – денёк-другой, и растает, а вслед потянутся нудные, промозглые, ветреные ноябрьские дни, с заморозками и инеем по утрам да дымчатыми полуднями, незаметно для глаза перетекающими в хмурые долгие вечера. Однако не стаял снег. Отнюдь. Усеял дороги и тротуары и, прихваченный морозцем, утрамбованный подошвами пешеходов да колёсами машин, присыпанный поверх песочком, обратился в грязную корку льда, неумолимо нараставшую сантиметр за сантиметром.

И всё-таки не верилось, что сразу на смену лету хозяйкой заявилась зима – как заваливается на просиженный диван напротив телевизора хозяин после трудного рабочего дня. Хочешь верь – хочешь не верь, а только морозец держался стойко, пусть мягкий, ненавязчивый… вдруг и вовсе ударили настоящие русские морозы – трескучие и порою солнечные.

Лютый выдался декабрь, да, пожалуй, и первая декада января мало в чём уступала ему, но вот, вместо крещенской стужи, в самый разгар зимы вдруг пахнуло весной. Оттепель за оттепелью – и январь, сырой и грязный, незаметно перевалил в кроткий февраль.

Всякому стало ясно: боле не быть трескучим морозам, не дуть колючим ветрам, не расти ражим сугробам – грядёт весна, гнилая и долгая в своём пришествии. Чудеса да и только! Тронулась, спятила русская природа – по фазе что-то сместилось в ней.

На двери начальника автобусного парка с таблички исчезла обидная приставка – «и.о.», а на одной из обитых светлой кожей дверей Дома культура появилась латунная табличка: «Кривонос Евгений Фомич». Кто этот Кривонос и что он такое в этих стенах, точно никто ничего не мог утверждать. При этом все замечали, что в присутственные часы именно директора Дома культуры приглашают в кабинет Кривоноса, а не наоборот. Поговаривали даже, будто это едва ли не заведующего главка по культуре подселили к ним, но разве можно доверять непроверенным слухам?

***

Пожалуй, Евгений Фомич, вы уж и не чаяли свидеться с Любочкой. Недоступность и покров таинственности подстёгивают желания, обращая их в сущую манию, не так ли? Тешу, однако, себя надеждой: лишь уязвлённое самолюбие занозит вашу душу, когда сорву пред вами розовую вуаль с лика волоокой. В конце концов зарубцуются сердечные язвы. Память, как бронза патиной, подёрнется дымкой, и поблекнут краски чувств. Разум прояснится. Всё пройдёт, перемелется.

Мне жаль вас, Евгений Фомич… и совершенно не жалко. Сомнения разве что гложут: а вдруг неслучайно судьба поразила вас на склоне ваших лет – отметила особым знаком?! Всяк человек помнит первую, романтическую влюблённость да порывы юношеских страстей, но не всякому суждено встретить последнюю, роковую любовь и пережить этот коварный дар судьбы. И тогда нет, не вырвать из сердца вон, не развеять тоски-печали, не похоронить вам незабвенный образ волоокой где-нибудь на задворках своей памяти, в каком-нибудь глухом чулане забвения, – нет-нет, ну разве что (тьфу-тьфу-тьфу трижды через левое плечо) вместе с собой. Чур меня, не дай бог сглажу!

Прочь сомнения!

Так примите со смирением бесценный дар судьбы – урок на всю оставшуюся жизнь. И завяжите узелок на память: платить приходится за всё – и за печали, и за радости.

***

Однажды субботним мартовским днём, как обычно по субботам, когда все помыслы, словно швартовочным канатом, привязаны к поваленному столбу, Евгений Фомич занял свой наблюдательный пост у проходной калитки в больничной ограде, привычно превратив свой «Москвичок» в камеру ожиданий и неизбывных надежд.

***

Скоро полгода, как ваш верный конёк-горбунок ткёт неприкаянные челночные узоры между тремя точками: флюгером, рощицей у автопарка и поваленным бетонным столбом, причём последняя петля непременно тесным узелком затягивается. Будь у вас в руках не руль, а веретено, пряжи бы напряли из придорожной пыли столько, что хватило бы ковром устлать все ваши сердечные пути.

Удавкой захлестнуло безнадёжье? Время, по всему видать, далеко не лучший лекарь, и в итоге всё это превратилось для вас в этакий, знаете ли, субботний ритуал, как посещение могилы того, кто навеки вам остался близким и родным. Неказистое пристанище, этакий столб души, где, отдавая дань памяти, вы, быть может, находите утешение и отдохновение от мирской суеты.

***

Из калитки в больничной ограде торопливым шагом вышел мужчина, огляделся на ходу по сторонам и подошёл к старенькому «Москвичу». Лет за тридцать, в джинсах и вельветовой стильной куртке с меховым воротничком, в вязаной шапчонке и затемнённых радужных очках, с негустой клоками шелковистой бородкой – незнакомец открыл дверь со стороны пассажира и обратился к водителю:

– Будьте так добры, подбросьте меня, а?

Не дожидаясь приглашения, он самовольно забрался внутрь машины и захлопнул за собой дверцу: теперь попробуй-ка, дескать, выгнать.

– Ну, пожалуйста! Вопрос жизни и смерти.

– Я не такси вам.

– Ну, я прошу вас! – И умоляюще дотронулся кончиками пальцев до плеча водителя, непреклонного с виду.

Удивительно! Евгений Фомич препираться с нежданным пассажиром не стал. Пускай и нехотя, не скрывая своего неудовольствия, тем не менее спросил:

– Куда вам?

– Совсем рядом, рукой подать.

Евгений Фомич повернул ключ в замке зажигания. Поехали в объезд больницы по заветной тропе и остановились у подъезда той самой шестнадцатиэтажной башни.

– Вот здесь, – сказал незнакомец, извлекая из внутреннего кармана куртки распухшее кожаное портмоне. – Спасибо, что подбросили. Надо расплатиться.

– Нет-нет! Что вы?! – Замахал руками Евгений Фомич, отнекиваясь. – Я с вас денег не возьму. Ни в коем случае!

Незнакомец достал из кармана продолговатую красную пачку, щелчком большого пальца выбил коричневую сигарету, угодив фильтром прямо меж губ себе, щёлкнул зажигалкой, затянулся и выдохнул с клубом дыма слова:

– Вздор какой! Не я с вами, а вы со мной должны расплатиться. Вот так-то вот!

***

Каждый человек излучает некий фон, у каждого свой антураж. Абрис личности неповторим. Но только отдельные лица и силуэты выделяет ваш взгляд из толпы безликой. Внимание фокусируется лишь на том, кто поразил или заинтриговал. По остальным глаза скользят, как коньки по льду.

Не узнать Любочкиного мужа по образу, пусть даже вечность миновала с той мимолётной встречи издали глаза в глаза, вы не могли, ибо внутренне были готовы к новой встрече и даже мысленно представляли себе, а-что-если-как и тому подобное. Воображение у вас богатое, так что остаётся лишь гадать, какие картины вы рисовали себе при помощи воспалённой от ревности фантазии.

Может статься, вы сразу заподозрили, что рядом с вами никакой не муж вашей Любочке. Нет, не может быть мужем просто потому, что никак не может – и всё тут! Но кто же тогда?!

Нет-нет, не ваше ремесло – борьба с тенями. Это удел иных. Коварных. Жестоких. Безжалостно расчётливых. Главное лицо сокрыто от вашего взгляда за вуалью времени и пространства. Этакая, знаете ли, детская забава, перенесённая на взрослых игр подмостки.

***

– Мы, господин хороший, не на базаре. Так что без торгов будьте любезны уплатить по счёту сполна.

Евгений Фомич привычным шофёрским движением (ещё не покрылся чиновничьей коростой) запустил два пальца в нагрудный карман своей кожаной куртки и достал книжечку с правами. Из-за обкладки вытащил несколько купюр – рубли да трёшки.

– Вот всё, что у меня есть. Забирайте, – растерялся, бедолага. Даже похлопал для убедительности по карманам: пустые, мол. Неужели до такой степени в его победной головушке всё перемешалось?!

– Ты что, издеваешься?! С тебя десять тысяч!

– Чего? – переспросил.

– Чего-чего?! Хрустящих!

– За что?! Вы с ума сошли! Откуда у меня такие деньги?!

***

Нет, Евгений Фомич, вы в самом деле не догадываетесь или же дурака нам, как заднюю передачу, втыкаете?!

***

– За пикантные, я бы сказал, услуги. Вот, смотри, какие! Смотри́!!!

Из пузатого портмоне одна за другой легли на торпеду фотокарточки – его и её, запечатлевшие их в едином порыве необузданной страсти.

***

Я до зайчиков в глазах зажмурился. Не хотел ни видеть, ни слышать, а что там, во чреве железного коня… Провидел, однако ж.

Защемило сердце, и из груди вырвался отчаяния невольный выдох – досада на себя, на жизнь неправедную, участь слепую.

***

– Это кадры из фильма, который я заснял вживую. Догадайся с одного раза, кто в главной роли. Могу дать на прокат плёнку. За отдельную, разумеется, плату.

Евгений Фомич брал в руки по одной фотографии, долго разглядывал и улыбался. В улыбке сквозило очевидное смущение, но улыбка его была неподдельна и легка.

***

Не по писаному, вкривь да вкось, раскручивалось действо. Точно бы вы, Евгений Фомич, давным-давно обо всём догадались. И теперь сами решили поудить – на живца. Предательски дрогнула во мне паническая струнка: прокол! Всё пропало!!! Неужели сбился с рифмы пиит – иль муза предала?!

Уж было дёрнулся, чтобы подойти и прервать, да справился с порывом чувств. Минута слабости осталась позади. И то была не паника, а предательская жалость – сострадание к чужой боли. Жизнь не театр. Тем и увлекательна живая сцена, что всё в ней непредсказуемо, неподдельно, не понарошку, а взаправду, лезвием по живой плоти.

***

– А где Люба? – спросил Евгений Фомич, по-прежнему с интересом разглядывая фотографии и не проявляя ни малейших признаков ярости либо отчаяния.

Как молотком по шляпке гвоздя – словами по мозгам:

– Вот эту – жене, эту – дочке. – Под каждое слово подсовывается фото, и от изображения к изображению виды всё более откровенны в своей порочности. – Эту – Семёну Степановичу, а эту – лично в руки Владимиру Ивановичу. – Голос будто гвозди вколачивал в гроб: – В партком. В местком. На лобовое стекло шоферне. А вот листовки добропорядочным соседям по дому. Кому ещё послать альбомчик с видами, а? У кого из знакомых видеомагнитофон имеется, а?

Глупая улыбка медленно сползала с лица Евгения Фомича. Глаза его приняли непривычно округлую форму, словно бы выпучившись двумя матовыми лампочками. На щеках выступил багровый румянец, затрясся подбородок, и он со стоном: «Не верю!» – потянул было руки к обидчику, норовя схватить того за грудки.

– Но-но! – воскликнул тот и кулаком под ребра осадил мятежный порыв. – Я тебе не дамочка. Я мужских объятий не терплю.

Прижав локти к бокам, Евгений Фомич застонал и уронил голову на обод руля.

– Дыши глубоко. И слушай. Хочешь поразвлечь стражей порядка сей порнушкой? Представляю сальные ухмылки ментов и их комментарии при составлении протокола. Крест на карьере, на семье, на всей – жизни, наконец. И не только я об этом позабочусь, но и доблестная наша милиция, уж будь уверен.

***

Пришло время вспомнить всё. Или же освежить мне вашу память?

Когда поутру, на завтра после поминок, вас, Евгений Фомич, разбудило позвякивание посуды в мойке и рык водопроводного крана, чей ржавый глас столь некстати прорезался, вы уж начали догадываться, что ночлег на том самом диване, где четвёртого дня почил дядя Ваня, – казус далеко и далеко не самый неприятный, тем более, что ввечеру, после полубессонной ночи в вагоне поезда, после угнетающего похоронного дня, вы были изрядно под градусом. Без задних ног продрыхли часов десять кряду. Начавшийся с семейного визита на кладбище, уж куда тягостнее и томительнее представлялся вам предстоящий день, пустой от безделья, но зато наполненный скорбных воспоминаний интонациями. А поезд ваш – только в ночь.

Наконец, тягучий и тягостный, день клонится к вечеру. Поминальный стол накрыт, и вы, поскольку брат Вовик медлит, сами заводите разговор о материализованной в граните памяти о дяде Ване и о той сумме, которую предстоит вам внести в общий погребальный котёл.

– Мог бы и подольше побыть с семьёй в столь скорбное для всех нас время, – упрекнула Светлана и смахнула накатившуюся на веко слезу. – Ведь мы семья?

– Семья.

– Вот. Тогда завтра на семейном совете и обсудили бы, никуда не торопясь.

– Да! Но… Работа.

– Не каждый день отец умирает!

– Послезавтра у меня представление в должность. Главным инженером автопарка назначили, как раз под уходящего на пенсию начальника. А тот в больницу слёг, так что по совместительству – ещё и исполняющим обязанности начальника автопарка становлюсь.

– Поздравляю! – протянул руку брат Вовик.

– Преждевременно, – буркнули вы, но от братского рукопожатия не уклонились.

– Не скромничай, Женечка! – говорит Светлана, смягчив тон. – Мы все всегда в тебя верили. Всё сложится у тебя к лучшему.

Вы постучали костяшками пальцев по столу, чтоб родные не сглазили.

Тут брат Вовик взглянул на свою жену, сдвинул многозначительно брови. Взял в руки бутылку вина и штопор.

– Свет! А не подашь ли ты мне ту папку, с документами? – И вам: – Или, может, по рюмашке водочки, а?

– Нет-нет, лучше винца. В дорогу всё-таки.

– Как знаешь. Предстоит разговор. Непростой. Мужской.

Пока брат Вовик откупоривал бутылку вина, вы, Евгений Фомич, опять заговорили о намогильном памятнике, о похоронных затратах, да и выложили на стол конверт, заметив при этом:

– В поезде поостерёгся перевозить значительную сумму. Мало ли что в дороге? Так что свою долю я сразу же, по возвращении домой, переводом вышлю.

Брат Вовик крякнул от натуги, выдёргивая со шлепком тугую пробку из бутылки, и, скручивая её со штопора, ответ держит:

– Убери. Денег не надо. – И с нажимом, упреждая возражения с вашей стороны: – Не надо, сказал! Совсем. Ни копейки. Отца помянем, объясню, почему не надо.

Светлана вернулась в комнату, с папкой под мышкой. Положила на край стола, под локоть мужу. Брат Вовик разлил по бокалам вино. Выпили за упокой души: пусть, мол, земля отцу будет пухом, пусть почивает батя вечным сном праведника. Помянули, и брат Вовик начинает подробно объяснять, что денег с вас не возьмёт, потому что денег достаточно и на похороны, и на поминки, и на обустройство могилы и прочая, и прочая, и прочая:

– Во-первых, все расходы на похороны взяло на себя городское МВД. Ни спорткомитет города, ни союз ветеранов тоже не остались в стороне. А во-вторых, сам отец позаботился о своих похоронных. По заявлению мы снимем с книжки. На всё, всё, всё хватает. С походом. И, наконец, о самом главном.

Многозначительно взглянул на жену, взял в руки папку, развязал тесёмочки.

Вдруг молния без грома сверкнула, и сразу не понять, откуда яркий, слепящий свет, – вы потерялись: слышите и ушам собственным не верите. Батя завещание оставил! А вам, Евгений Фомич, невдомёк, какое-такое наследство? откуда наследство? кому наследство? – вы, мол, ни на что не претендуете, ну разве мелочь какую на память. Уже гром гремит – брат Вовик втолковывает: Евгений Фомич, вам завещано ровно десять тысяч рублей. Сколько?! Десять тысяч. Так что, брат, можешь смело записываться в очередь на «жигулёнка» да гараж покупать, или дачку присматривать, или в жилищный кооператив вступать.

– Мы с тобой, брат, в течение полугода должны заявить в нотариальной конторе о своих правах на наследство.

Сказать, что изумились – ровным счётом ничего не сказать.

– Кто бы мог подумать, – обронили вы, – что у бати такие деньжищи?!

Брат Вовик пожал плечами:

– Сам ведь знаешь, отец не последний человек в городе. Полковник милиции в нашем захолустье – это не армейский полковник. Выйдя в отставку, сначала возглавлял комитет по культуре и спорту, а затем, до последнего своего дня, председательствовал в совете ветеранов. Всю жизнь при должности. Если сумму, которую оставил он нам с тобой в наследство, разделить на его трудовой стаж, то в итоге получается не бог весть что. Отец был непритязателен в быту. Прилично зарабатывал, да мало тратил. Весь в работе. О материальном не любил говорить. Всё больше о политике да спорте. Вот тебе и ответ на вопрос, откуда наследство, да почему мы не думали.

– Ну ладно, давай, брат, по стопарику водочки! – Вы, Евгений Фомич, протёрли глаза, приходя, наконец, в себя.

К чести вашей и достоинству, радость от известия о нечаянном наследстве ни единым атомом не взорвалась в груди, и период полураспада ни единой чёрточкой не исказил ваш лик.

– Свет, водки! – Хлопнул в ладоши брат Вовик и потёр в предвкушении руки. – И солёных огурцов прихвати! Будь добра. – Оборачиваясь к брату: – А ты, Жень, подумай: может, всё-таки задержишься на денёк-другой, а? Там что у тебя, не люди, не поймут?

– Люди-то как раз поймут. А вот партком? Местком? Как сам думаешь: нужен главку специалист с какими-то личными осложнениями, в чьи трудности нужно вникать буквально с первого рабочего дня? То-то же!

– Ну, как знаешь. Настаивать не буду.

– Я обязательно приеду, как только справлюсь с делами. А пока…

И поднесли вы стопку ко рту, глядя на брата и слушая брата.

– Но это ещё не все новости. – Брат Вовик залпом осушил стопарик водки, занюхал корочкой хлеба, поморщился, как при изжоге, и откусил пол-огурца. – Мы со Светланой не хотели расстраивать тебя, да ещё и в такой прискорбный день, – говорит, жуя. – Но, увы и ах, вынуждены объяснить действительное положение вещей. Ты должен знать – знать, но молчать.

– Что ещё? – отчего-то вы почувствовали позывы тревоги.

– Нас обокрали. Вернее сказать, отца ограбили.

Вы поставили на стол стопку водки нетронутой, вскинули глаза, при этом воскликнув:

– Как обокрали?!

– Сами не знаем, как и когда. Дверь цела, окна целы. Следов взлома не обнаружено. Сейф пуст.

– А что украли?

– В том-то и дело: мы сами точно не знаем, что именно украли. Можем судить лишь по отголоскам, по обрывкам подслушанных фраз. А отец… да что отец?! Нет, не твоего, говорит, ума дело. Тебя не касается. Вопрос, мол, закрыт. А что узнал, то забудь – ничего не видел, ничего не слышал, ничего не знаешь. И точка.

Ежели б не при Светлане, не устами брата поведано, то вы бы, Евгений Фомич, ни за что не поверили: рассказанное приняли бы за россказни да в глаза бы рассмеялись тому безыскусному выдумщику небылиц.

– Упоминалась коллекция старинных монет, ещё кляссер с марками…

– Марки?! Монеты?! – Глаза у вас полезли из орбит. Вы, Евгений Фомич, в замешательстве: плечи вверх, руки в стороны – голова точно маятник. Будто речь зашла о каком-то чужом, вам совершенно незнакомом человеке, а не о бате.

По-видимому, семья тоже до сих пор пребывала в замешательстве, поэтому брат был скуп на слова и сдержан в своих суждениях.

– Правильные люди объяснили, что по природе своей коллекционеры – очень скрытные натуры.

– Но не настолько же, чтоб даже от семьи скрывать своё хобби?! Кто вам внушил? Следователь?!

– Нет, не следователь. Друг, один из старинных товарищей отца.

– А что милиция?

– Отец не заявлял, и нам не велел. Сказал, что такие дела – всегда висяк. Найти не найдут, а вот вопросами замучают. Украли явно не для перепродажи. Не залётные. И даже не по наводке.

– И кто ж тогда? Странно всё это звучит. А что ещё пропало?

– Револьвер. Какие-то важные бумаги. Сколько валюты и какой – понятия не имею. Наверное, это далеко не полный перечень украденного.

Вы взяли со стола нетронутую стопку водки и проглотили, не занюхивая и не закусывая. Подсевшим, осипшим голосом спрашиваете:

– А откуда всё это у бати?!

Брат Вовик пожал плечами да заново наполнил стопки.

– Из сейфа, вестимо. Его сейфа. Того самого, что в кабинете за шкафом под клетчатым пледом.

– Хм, а в сейф вселились духом святым? Может быть, трофейные? – предположили вы, выпятив в недоумении нижнюю губу.

Брат Вовик покачал головой и как-то весьма криво ухмыльнулся.

– Не знаю. Похоже на клад, который отец просто хранил у себя? Точнее, часть клада, потому что речь шла о том, что где-то у кого-то был второй сейф. Понимаешь расклад? Клад был разделён надвое. А может, натрое или больше частей. Кто знает?! У отца был ключ от главной двери сейфа, а ключа, который открывает встроенную внутрь секцию, у него не было. Этот второй ключ хранился в сейфе у другого человека. И наоборот, у отца – второй ключ от малой секции другого сейфа. Таким образом, доступ к встроенной секции обоих сейфов был возможен в том лишь случае, если вскрывают двое. Понятно?

– Понятно, что ничего не понятно.

Тут Светлана, как примерная школьница, подняв руку, взяла слово:

– Мы с Володей думали-думали. Должен быть третий, у кого на хранении ключи и коды от всех сейфов. Надо ведь учитывать возраст свёкра да и…

– Погоди, Света! Так ты Женьку совсем с панталыку собьёшь. Дело в том, что обчистили не только отца, но одновременно хлопнули и другой сейф. Вот Света и предположила, что тут замешан кто-то третий, у кого был доступ к кодам и ключам. Иначе трудно объяснить.

Светлана пожала плечами. Брат Вовик продолжал:

– Дело тёмное. Нам велено держать язык за зубами. По следу люди пошли. Очень серьёзные люди. А отец… – К концу рассказа его голос стал подрагивать, глаза налились кровью и блестели. – А что отец?! Когда обнаружилась пропажа, его и подкосило! Занемог. Хворал не долго. Ушёл из жизни не тяжело, но с тяжким грузом на сердце. Понимаешь, Жека: отца довели до смерти – убили, подлюки. Поймаю – собственными руками задушу!

Он ударил кулаком по столу, едва не перевернув посуду.

Та ещё головоломка, не так ли подумали вы?

В течение полугода, которое последовало за этим разговором, вы, Евгений Фомич, ещё дважды навещали брата, многажды созванивались, однако свежих новостей не услыхали. Плутали вы с братом в лабиринте догадок, ничем не обоснованных, и предположений, ни на чём не основанных. Зато вступили в наследство.

***

Евгений Фомич откинулся на спинку водительского кресла, запрокинув голову. Губы побелели, щёки отвисли, в остекленевших глазах читалось отчаяние. Можно было подумать, что он превращён в ничто, раздавлен, уничтожен.

Вот губы шевельнулись, и он попытался сказать, но неудачно: что-то булькнуло и захрипело. Отдышавшись, он, наконец-то, справился со спазмом в горле и сиплым голосом спросил:

– Вы бандит?

А в ответ ему со смешком недобрым:

– А те дам – бандит! Сам бандит. И деньги у тебя бандитские.

– Так что вам от меня нужно?

– Ты что, дурак?! Русского языка не понимаешь? Соври ещё, что у тебя денег нет, чтобы сполна расплатиться. Спрашиваю по-русски: у тебя в загашнике десять тысяч есть или нет?

– Есть.

– Угу. Вижу, понятливый ты мужик. Куда спрятал? В банке?

– Нет.

– А где?

– В парке.

– Что ты мне горбатого лепишь? В каком ещё парке?!