***
В числе разрозненных фигур, нестройно замыкавших куцый хвост бесконечного, поначалу казалось, потока тел, за проходную, наконец-то, вышел и Евгений Фомич. Отслоившись от течения, он прибился к пустынному пятачку позади заброшенной сторожевой будки. Похлопывая свёрнутой в трубочку газетой себя по бедру, он помялся, оглядываясь по сторонам как будто в ожидании чего, однако ж мешкать не стал – неспешно побрёл усталой походкой к своему железному коньку-горбунку, что сиротливо притулился к обочине, в самом тупичке, у ограды.
Вот он приотворил дверцу, отладил боковое зеркальце, кем-то по неосторожности свёрнутое вкось, и вздел глаза к осеннему вечернему небу над головой. Сощурился. Жёлтый лист, спланировав, ударился о лобовое стекло, кувыркнулся, скользнул вниз и лёг на капот. Задрожал. Сначала Евгений Фомич с этакой ленцой, безразлично следил за парившим в сумерках жёлтым листом, а затем, точно только того и ждал, смахнул вздрагивающий лист себе под ноги. Распахнул дверцу и, придерживая одной рукой живот, сел за руль, поёрзал, умащиваясь поудобней.
Кх-гы-гы… Минуту спустя железный конёк-горбунок беспрепятственно вынес своего заботливого седока на широкую оживлённую магистраль. Перестраиваясь из ряда в ряд, он влился в густеющий от перекрёстка к перекрёстку автомобильный поток. И понёс, и понёс, понёс.
Удачно проскочив кряду несколько перекрёстков, вдруг запнулся перед светофором – на зелёный, что особенно обидно, свет…
***
Как ругнулись, должно быть, вы в сердцах! Какой-то, иначе и не скажешь, козёл, резанув, сначала утёр вам нос, едва с бампера не смахнувши пыль, тут же тормознул, ни с того ни с сего ослепив красными стопами, а потом, когда вы чуть было не поцеловали ещё и в зад его, он с проворотом рванул, припустив вперёд на жёлтый свет, – ваш верный конь припал на передок, задохнулся и заглох. Вы заступили полшажка на белую лесенку для пешеходов, зеброй проложенную от тротуара к тротуару. Уж красный свет, увы. Не догнать, не полечить, уму разуму не научить придурка…
***
Стайка пешеходов, едва взяв разбег, растянулась поперёк проезжей части, семеня как раз перед самым носом. Кто-то косо поглядывает, а кто-то и поругивает: перегородил тут, дескать, своими мощами дорогу!
***
Хм, надо же?! Опять она! Глазастенькая, в лилейном плащике, перебегает дорогу на свой зелёный свет. А вас в упор не видит!
***
Зацепила бампер машины какой-то неуклюжей картонной коробкой. Приостанавливается. Случайно заглядывает в стекло и, перекладывая картонную коробку из правой в левую руку, доверчиво усмехается, дивясь нечаянной встрече. Всё так неожиданно, мимолётно. Её большие глаза, на мгновение наивно распахнувшиеся навстречу его оторопелому взгляду, вдруг потухли, приняли суетливое, озабоченное выражение – и побежала она, побежала под жёлтый свет.
Она остановилась на тротуаре, оглянулась – махнула ему свободной рукой и, сдаётся, шевельнула губами: привет, мол, приятель, привет! И пошла по тротуару к автобусной остановке, где в полусотне шагов за переходом томится народ, нетерпеливо поглядывая то на часы, а то вдаль.
И Евгений Фомич, забывшись, не отрывает от Любочки зачарованных глаз.
***
Изящна, глазаста, шустра – да-да, Евгений Фомич, Любочка казалась вам привлекательной именно той грациозной красотой, которой природа наделила кошку. Не она – смотрите же! смотрите! – идёт по тротуару, а мостовая, да что там дорога – сама земля плывёт ей под ноги!
***
Наконец, Евгений Фомич очнулся: диссонируя, ему сигналят сзади… Кх-гы-гы… А его уже объезжают, круто выруливая, и в упор, справа, он видит чью-то насмешливо-презрительную гримасу и скрюченный вертлявый палец у виска.
С немалым трудом, перестраиваясь из ряда в ряд, он направлял свою неповоротливую машину прочь со стрежня к обочине – удалось причалить только за автобусной остановкой. Издалека улыбается ему Любочка, торопится, на ходу поправляя спадающую с плеча сумочку.
– Садитесь, подвезу, – лепечет он, не слыша собственных слов, и принимает из её рук картонную коробку, никак не может пристроить её на заднее сидение. – Ничего, что бочком?
– А-а! – машет она рукой: чепуха, мол.
***
И заметьте, Евгений Фомич, не она напросилась – вы сами пригласили её в чрево своего авто. А потому, сдаётся, чуть раздражены, чуть смущены. Вам отчего-то не по себе.
***
Вслед за несподручной коробкой, Любочка грациозно втиснулась на предложенное ей место. Она сдержанно поблагодарила его за не чаянную ею любезность, а он, под стать нездоровому брюзжанию движка, скоропалительно пробормотал, впрочем, далеко не в обходительной манере:
– Как вас зовут?
Любочка лишь усмехнулась в ответ. Как будто не слыхала. Она обернулась к Евгению Фомичу вполоборота и отвела чуть в сторону лукавый взгляд. Хотя и загадочны, но без тени кокетства были её глаза.
***
В этом, вроде бы как задумчивом, состоянии Любочкин взгляд (ладно, пусть очаровательный) прельстил вас своей таинственностью и вместе с тем безыскусностью, и вы, Евгений Фомич, назвали Любочку, про себя, понятно, – вы назвали её этаким свежим для вас словечком: волоокая. Быть может, по наитию пришедшее на мысль, это словечко переливалось в вашем воображении в нечто мягкое, тёплое, войлочное… Ха! Дичь какая?!
Откуда вам знать, какие глаза у вола – и отчего они такие кроткие?
Ну а по мне, так всё гораздо проще – в молодости, несообразности, дорогой косметике. Разные-то глаза у Любочки, разнобойные: один хотя и округл, да чуток книзу вытянут, другой – тот вообще неприлично кругл, так что Любочке, особенно по утрам, трудно приходится: дугу под одним, рожок к окосице другого тушью рисовать, а тенями сглаживать, а румянами выделять. Сами теперь можете наблюдать, какая выходит несуразность, отчего всякое маломальское движение её глаз представляется вам необычным, значимым, чарующим. Разноречащим. Ничего подобного в жизни своей, сдаётся, вы не встречали.
По секрету признаюсь: было время – сам обманывался.
Впрочем, Любочка всё-таки мила, да к тому же непосредственна, а вот вы… Невроз, утверждают медики, болезнь века. Но всё равно, расшатанные нервы никак не извиняют топорных интонаций в вашем голосе, и Любочка пока ещё ничем не заслужила столь неуклюжего вопроса, даже не вопроса, а судя по тону – настояния, причём весьма грубого. Она ведь и отбрить может, скажу я вам!
Евгений Фомич, так, может, вы внутренне одичали? Впрочем, нет, трудно поверить, долго наблюдая за вами.
***
– А ничего себе цаца, – промолвила она, пренебрегая вопросом, как её зовут, и, окинувши оценивающим взглядом оклеенный картинками салон, одобрительно закивала: – Мне нравится. Уютно здесь. И оригинально. Чем-то вечным веет от таких вот старых машин, не правда ли? Прочно. Надёжно. Как в столетнем срубе. Вполне-вполне. Одобряю ваш выбор. И дорого, извините за любопытство, стало вам?
Он кивнул, вернее, судорожно сглотнул, чтобы не поперхнуться, услышав столь неподдельную нелепость в суждениях, и не нашёлся, разумеется, чем крыть. А ей, глазастенькой, и не нужно было объяснений – волоокая продолжала с наивной полуулыбкой, беззастенчиво:
– Стоящая вещь, сразу видно. Прямо как в кино! Вы их коллекционируете? – Как слово-то выговорила без запинки?! И вдруг ни с того ни с сего: – Вы, наверное, начальник? – Не давая времени на раздумья, глупенькая сама отвечает – себе, за него: – Меня Любой зовут.
– Очень приятно. – И осклабился: – Евгений Фомич.
Любочка, покачивая в такт движению головой, мол, ей тоже приятно услышать его имя-отчество, приговаривала: «Определённо, начальник».
– Отчего вы решили, что я начальник?
– Все начальники сначала спрашивают твоё имя, а потом только, причём если заблагорассудится, сами представляются. Вечно всё шиворот-навыворот.
– Ну, положим, я ещё не начальник, по крайней мере, не большой…
– Будете, дело за малым, – изрекла Любочка и, пожав плечами, отвернулась к боковому окошку, что-то там скребя ногтем мизинца и разглядывая в стекле или за стеклом.
– А мне сдаётся, что вы телепат. Или, может… – Евгений Фомич ухмыльнулся своей, как ему показалось, шутке, и не договорил.
– С серединки на половинку, – вполне серьёзно ответила Любочка, как если бы угадала то, что он, помыслив, не осмелился выговорить.
– В смысле, то есть… как это?! – он, очевидно, не понял, шутит она или серьёзна.
– А вот так! Нечто среднее между психиатром и гинекологом.
– Х-хы! – со смешком выдохнул Евгений Фомич и, домиком воздев брови, развернулся к ней вполоборота, таращась во все глаза.
– За дорогой следите-ка, – обронила она тихо, с ленцой в голосе. Её черты в профиль, в бликах уличных фонарей кроткие и застенчивые до высокомерия, излучали мягкую прохладцу, что, впрочем, уже не могло застудить непринуждённого течения беседы.
Теперь Евгению Фомичу не стоило больших мучений выдавить из себя парочку лишних слов, отвечая на никчёмный вопрос, или же самому спросить о чём-нибудь, что первое взбредёт на ум, более того, он даже был склонен поболтать, незатейливо пошутить с этой забавной девчушкой. Возникло ощущение некоторой эфирности. Происходящее казалось ему нестойким, летучим, зыбким. Но это лёгкость болота, в которое без усилий погружаешься и из которого без посторонней помощи уж не выкарабкаться.
– Вы в больнице работаете?
– Не забывайте на дорогу поглядывать, а то, не ровён час, вместе в больнице очутимся.
– Вы так и не ответили мне, сколько вам лет?
– А вы и не спрашивали.
– Спрашиваю.
– Вы обязательно станете начальником. И непременно большим! – как отрезала и тут же не преминула съязвить: – У вас замашки, как у бродячего отдела кадров.
И не дав ему слова вставить:
– А лет мне немногим более или менее, чем вашему раритету на колёсах. Когда я была маленькой, по дорогам таких много тарахтело. И тогда они тоже были в цене, и немалой.
***
Что оставалось, Евгений Фомич, как ни прикусить язык, а?!
***
Возникшая неловкость грозила перерасти в напряжённое безмолвие до самого конца их пути.
– Гляжу, уж больно вы загадочны, – буркнул Евгений Фомич, чтобы хоть что-то сказать, и сосредоточился на руле.
Впереди, за лобовым стеклом, в свете тускло-жёлтых фар под колёса бежало щербатого асфальта унылое полотно дороги, горели красные фонари габаритов, изредка поярче вспыхивая стоп-сигналами. Совсем стемнело.
– Не меньше, чем вы, – ответила Любочка.
Должно быть, их обоих задело за живое – каждого по-своему царапнуло нечто колючее в этой на пустом месте возникшей пикировке, безобидной по существу.
***
Чего уж тут лукавить?! Конечно же, это Любочка. Она переохладила атмосферу в салоне, так сказать, автомобиля. А вам невдомёк, с чего бы волоокой вздумалось дуться, а обихаживать её вроде как не с руки: мало ли ещё что взбредёт ей в голову?! Потом красней и оправдывайся, что сам имел в виду, а что ей померещилось.
Кстати, Евгений Фомич, вас напрасно задело сравнение – раритет на колёсах. Горбатый «Москвичок», жабка (если кто ещё помнит это чудо техники), верой и правдой служил вашему тестю, пока тот не почил, а теперь уже вы словно бы срослись, сроднились с ним – и нового хозяина, то есть вас, тоже постоянно гложет недоброе предчувствие. Да-да, вот именно так: в один ничем не примечательный день ваш старина железный рысак отбросит копыта, или же попросту говоря – развалится на ходу. Не собрать. Не помогут ему ни чудо-механики из вашего парка, ни беспросветные чёрные субботы, которые и так зазря вы с завидным упрямством отрабатываете в гаражной яме. В эту зиму перебрали движок, здесь подварили, там подкрутили, подлудили да покрасили – не то что год-два, и полугода не минуло, а ваш горбатый конь опять простудился: закашлял, закряхтел, со всех дыр у него потекло, температура поползла вверх… Пустая трата нервов, времени и денег. Его бы подлатать ещё чуток, маслицем пропитать и спрятать до лучших времён, лет этак на дцать схоронив, когда пальцев на руке хватит, чтобы подобные раритеты пересчитать. Цены ему не будет! Главное, набраться терпения, и тогда удача от вас не отвернётся: вы останетесь при хороших деньгах и нового коня купите, а с усталостью металла пусть борется кто другой.
***
Так, каждый о чём-то своём призадумавшись, они ехали и ехали, всякий раз морщась от брюзжания старого горбатого коня, особенно противного при заминках у светофоров и на перекрёстках. И только когда впереди забрезжили знакомые контуры района, Евгений Фомич нарушил неловкое, изрядно затянувшееся молчание:
– Значит, мы с вами соседи? – Подумал и на всякий случай поправил себя: – В том смысле, где вам удобнее будет остановиться?!
Любочка, точно бы проглотив улыбку, отозвалась испорченным эхом:
– Да нет. Мама моя вам соседка. А я здесь так, на птичьих правах. Мы с мужем квартиру меняем, разъезжаемся. Пока у мамы перебиваюсь, с сыном.
– С сыном? И сколько ему?
Любочка лукаво скосила глазищи.
– В школу на будущий год.
Памятуя о былых неловкостях, Евгений Фомич поостерёгся допрашивать попутчицу, а та была ненавязчива – рассеяно поглядывала в боковое окошечко, пока он в угрюмых раздумьях рулил по узким ухабистым улочкам, переулочкам и дворикам.
– Куда дальше-то? – спросил Евгений Фомич, притормозив на том же самом месте, у арки едва не роковой.
– Спасибо, что подвезли, – молвила. – Я здесь и выйду.
На прощание Любочка небрежно, изогнув лодочкой от себя, протянула ему левую ладошку и чуть дольше принятого не отнимала её, так что ему как бы невольно пришлось подзадержать изящные с коготочками пальчики, зажав их меж коротких толстых пальцев обеих мозолистых лапищ. Недоставало разве только галантно склониться да по-старомодному облобызать ручку. Так, – должно быть, подумалось ему, – она прочитала его намерения. И благоразумие взяло верх. Не посмел. Опять её серый прозрачный взгляд задержался на его смущённых суетливых глазках. Будто вопрос готов был слететь с её приоткрывшихся трубочкой розовых напомаженных губ – кончиком языка она едва коснулась верхней губы и мило улыбнулась. Доля мгновения, и она выскользнула из машины и как-то незаметно скрылась за углом, шустрым воробышком юркнув в арку…
Зачарованный, Евгений Фомич онемел и, не смея шелохнуться, словно боялся спугнуть видение, что всё ещё будто во плоти витало перед ним, по-прежнему источало пьянящий запах духов, поглощало волооким взглядом, молвило чуточку надменно – чуточку томно и подкупало своей милой непосредственностью.
Положил уж было руку на ручку переключения передач и даже выжал сцепление… и вдруг встрепенулся – так и обожгло его: а коробка, её картонная коробка?! Любочка забыла у него в машине на заднем сидении… светильник, 12 руб. 94 коп. – кх-гы-гы, и горбатый «Москвичок», жабкой скача и дёргаясь, запрыгал под арку.
Напрасно. Догонять было решительно некого. Любочка как сквозь землю провалилась. Она, верно, скрылась в одном из этих многочисленных подъездов.
***
Что, опять сцепление потекло? Верного рысака на прикол… или же с утра пораньше с гаечным ключом да с какой-то там матерью под брюхо ему подлезать? А впрочем, нет. Ошибочка вышла, прошу прощения. Даже у профессионалов, бывает, нога дрогнет и раз, и другой – онемеет и станет как чужая.
Ну согласитесь же со мной, Евгений Фомич! Хотя и смешанные чувства, однако ж вас не должно было миновать некое волнительное предчувствие от того только, что за спиной у вас валяется забытой картонная коробка со светильником внутри. Пусть она мешает, занимая место и закрывая обзор, зато при вас остаётся чувство долга (заметьте, я не произнёс слова «повод»), – вам совесть велит разыскать владелицу и вернуть ей её обнову, не так ли, а?
А вот просто любопытно, – нет, в самом деле, какое чувство первым посетило вас, когда из ближайшего слева подъезда выпорхнула счастливо сияющая Любочка… и застыла волоокая на полдороги, то ли изумлённо, то ли лучезарно уставившись на вас своими глазищами. Глупенькая, она едва справилась со своими чувствами, даже вы успели заметить, как она растерялась, как подавила в себе нечто, что так и рвалось наружу. Вам до боли в сердце стало жалко её: при виде вас – вы, небось, подумали – она забылась на мгновение, потянулась и теперь уже жалеет о своей мимолётной искренности, о своём порыве. Вы успели заметить, насколько она беззащитна. В вас вспыхнула искорка надежды и затлел давным-давно потухший уголёк – смешно, потому что стыдно вымолвить, уголёк каких чувств и желаний.
Она подошла к вам, потупив взгляд, и молвила:
– Спасибо, что подождали. Я забыла свою коробку.
Вы выскочили из машины, достали коробку и предложили донести…
– Нет-нет, спасибо. Я сама.
Пожалуй, и вы должны были давно подметить, что Любочка настолько жизнерадостное создание, насколько и капризное, переменчивое, непостоянное: что бы только она ни брякнула или ни учинила – всё это, если глядеть ей прямо в глаза, выходит ладно, да к месту.
Она взяла в одну руку коробку, а другой сверху вниз поглаживала вас по груди, как будто затирая какое-то пятнышко, то ли что внушая и словом, и жестом, и при этом говорила, а вы не могли понять от смущения того, о чём она вам нашёптывала.
– Ну всё, я пошла. Мне пора, – только и услышали вы наконец. – Не ходите за мной. Не надо.
Любочка убежала. Вы в смятении поспешили ретироваться в чрево своего рысака. Но боже ж мой! Каким убогим и неуютным, со всеми этими картиночками и побрякушками, показался вам изнутри ваш утлый обшарпанный конёк-горбунок – без неё, волоокой, напоминающей повадками кошку! Ведь Любочка – признайтесь, ведь было же! было!!! – принудила-таки вас пусть на мгновение, но возгордиться своей ржавой норовистой развалюхой.
Вы, Евгений Фомич, не смогли перебороть искушение. А это, замечу впрочем, весьма и весьма знаменательное в нашем с вами случае событие. Вы не уехали. Напротив, вы вышли из машины и вперились немигающим взглядом на дом, в надежде с замиранием сердца следя разом за дюжиной погашенных окон. Любочка, припоминаете вы, что-то лепетала про маму, которая взяла внука и уехала то ли в дом отдыха, то ли к сестре на дачу…
В одном из окон вспыхнул свет, приглушённый зеленоватой шторкой. Соседних два – тёмные. Это кухонное окно трёхкомнатной квартиры, сообразили вы, представив планировку собственного дома: четырежды двенадцать, сорок восемь на пять и минус четыре будет двести тридцать шесть.
Ни дать, ни взять – вы, Евгений Фомич, истый романтик, с задатками математика! Отдаю вам должное. И снимаю перед вами шляпу. Теперь вы вполне можете признаться себе, что рядом с волоокой вы как бы окунались в струящиеся потоки розового света, который застил вам глаза и душу наполнил звуками давным-давно забытой мелодии предлюбовного томления. Отныне вы будете вспоминать тот хмурый августовский полдень на кладбище и этот ясный сентябрьский будень как просветлённые вехи в течении своей скучной жизни. По утрам вы будете вставать с постели и по вечерам ложиться в неё непременно одухотворённым некой безотчётно грустной и вместе с тем светло-розовой надеждой. Вы даже измените привычный маршрут выезда и въезда в микрорайон, соразмеряя его с позывами желания прокатиться именно вдоль её дома, мимо её подъезда и бросить быстрый взгляд на кухонное окно двести тридцать шестой квартиры: а вдруг?!
Не есть ли это то самое мимолётное счастье, из-за которого хочется жить, которое ощущаешь и не осознаёшь, но за которое рано или поздно приходится платить. Да-да, Евгений Фомич, платить! Как за батон хлеба в булочной и кусок колбасы в гастрономе.
***
Кх-гы-гы… «Москвичок» осторожно, словно бы на ощупь пробуя шероховато-бугристый асфальт, медленно полз по переулку, соединяющему через арку двойняшки-дома, тащился всё медленнее и медленнее, пока наконец не замер у бордюра напротив подъезда. Приоткрылась дверца, ступила на асфальт нога. В таком раскоряченном положении Евгений Фомич остался в машине – долго сидел, остекленевшим взглядом уставившись на вкопанный в землю металлический шест, венчал который слегка вздрагивающий поскрипывающий флюгер. Вдруг из сумерек вылетела скомканная рваная газета и, подпрыгивая на лету, кувырком понеслась вдоль борта машины. Выйдя из безмысленной задумчивости, Евгений Фомич проводил её взглядом, а затем вздел глаза на флюгер и усмехнулся: флюгер указывал противоположное налетевшему порыву ветра направление.
***
Да-да, некогда какой-то чудак, неизвестно чем вдохновлённый, додумался приладить напротив вашего подъезда самодельный флюгер на шесте – этакую, знаете ли, всемикрорайонную привязку к местности, ну вроде пупка на теле человеческом. «Как пройти туда-то и туда-то?» – спросит, бывало, прохожий. А местные в ответ: «До флюгера, а там прямо, налево или же направо». Однако ж то ли в самой конструкции имелись весьма серьёзные изъяны, то ли механизм с течением времени проржавел и расстроился: какое бы направление ветра ни передали в программе «Время», флюгер неизменно разворачивается острием либо вперёд, либо назад, точно в вашем переулке всего лишь две стороны света – правая и левая. Впрочем, многие ваши соседи, особенно с нижних этажей, уже изрядно подзабыли, как выглядит заря, благо ещё по телевизору нет-нет, да и напомнят – изобразят на экране восход в Сахаре либо закат в Средиземноморье.
Ну да бог с ними, со сторонами света, тем более что многие толкуют об архитекторе и застройщиках, стараниями коих, откуда бы ни дул ветер, у вас он всё равно завихряется в лицо – завихряется, упрямый, даже в самую безветренную, согласно опять-таки тем же синоптикам, погоду. Признайтесь, бывает, выйдете вы из подъезда, глянете на флюгер, для верности послюнявите подушечку указательного пальца, повертите им из стороны в сторону, а как отойдёте по ветру – ветер уже в лицо дует, обратно воротитесь – в ушах свистит, к подъезду шагнёте – местный смерчишко в озорстве вам пылью-песком глаза порошит. Неприятное ощущение, когда повсюду вам ветер в лицо, не правда ли? Зато, слышал, хорошо проветриваются улицы с их проулками да переулками.
Как тут удержаться от сравнений и намёков, если обстоятельства сами взывают: ведь удивительная всё-таки штука – этот самый вольный ветер, что сквозняком гуляет по планете?! Попробуй, поймай-ка его! И что бы там ни говорили, о чём бы ни судачили, а, выйдя из подъезда, как глянете вы на флюгер, так сердце и радуется, хотя чему радуется, сразу не поймёшь: быть может, тому, что скрипит флюгер на шесте, поворачиваясь влево, и так же скрипит, поворачиваясь вправо, – скрипит он назло прогнозам и ветрам.
***
– Эй, послушай, любезный! – окликнул Евгений Фомич прохожего, тяжело выбираясь из машины навстречу тому. – Закурить не найдётся?
Молодой парень вздрогнул от неожиданности, когда его зычно окликнули, и остановился, суматошно шаря по карманам. Протянул смятую пачку «Астры». Евгений Фомич взял сигарету, прикурил от услужливо зажжённой спички, кивнул и вернулся к машине.
Неразмятая сигарета, постреливая, чадила с одного бока наискосок и раскисала во рту от слюны, а вскоре вовсе погасла. На губах с непривычки остался привкус горечи и тлеющей тряпки. Евгений Фомич с размаху – какая, мол, гадость! – швырнул под ноги бычок, притоптал носком ботинка и, захлопнув, запер на ключ дверцу машины. Побрёл он, кряхтя и сопя, к своему подъезду, сплёвывая через шаг влево и через шаг вправо.
***
Ну что ж, Евгений Фомич, полагаю, что технически вы подкованы вполне-вполне и наверняка смекнёте: всякий флюгер поворачивается исключительно в связи с завихрениями местных поветрий, причём испорченный флюгер – лишь в присущие его собственным интересам стороны, и если изредка интересы совпадают, то это, конечно же, исключение из правила, нежели закономерность. Таким образом, достоинство флюгера в том и состоит, что он, как болванчик, всё-таки вертится, несмотря ни на что.
Вот и вы, вдоволь навертевшись за день, воротились с работы домой – измотанный, перенервничавший, несколько растерянный. И что бы там ни происходило за запертой на два замка наружной дверью, то почти всегда частная жизнь. На мою долю остаётся разве что догадываться и слегка присочинять, хотя – гм… гм… – быть в курсе чьих-либо дел не представляет особо больших усилий. Иначе откуда же берутся сплетни, которые на поверку оказываются сущей правдой? Речь, разумеется, идёт не о звукопроводящих стенах и полах, а прежде всего о людях, которые всегда всё знают и обо всём ведают: надо только научиться слушать да внимать…
Итак, ваша квартира. Ухоженная. Уютная. За кухонным столиком – вы, Евгений Фомич. Ваша жена – маленькая, живая, по-домашнему милая, хрупкая, морщинистая женщина – прислуживает вам за трапезой. Откуда-то доносятся звуки задорной песенки: «Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый…»
– Сашенька, умоляю! – пытается прикрикнуть женщина, но голос её немощен. – Сделай потише! Нельзя же весь день напролёт?! Голова раскалывается.
Вы же, погрузившись в собственные – кто знает, тяжёлые или ветреные, – думы, орудуете вилкой и ножом над антрекотом и безразлично кусочек за кусочком отправляете в рот, запивая из кружки «жигулёвским». Жена, как и все порядочные жёны, трещит вам на ухо, но ведь вы слушаете, да не слышите, и вдруг, на полуслове прервав её трескотню, говорите:
– Да, меня сегодня на парткоме утвердили. Может, помнишь Волкова? Ну, это тот…
– Ты у меня уже спрашивал. Плохо, Женя, помню. Времени сколько прошло!
– А-а, ну да! Так вот. Он больше не Сеня. Он Семён Степанович. Из главка звонил мне. Справлялся о моих делах. Я так и сказал – ему и всем: справлюсь. Так что ты уж извиняй: теперь дел у меня невпроворот.
– Что поделаешь, Женя?! Я понимаю. А у нас, знаешь, сегодня ЧП…
– Устал, – сказали вы, покончив с ужином. – Пойду отдохну.
Жена плетётся вслед за вами в большую комнату и на ходу рассказывает:
– В подготовишке сорванец один. Лёнькой зовут. Шалил в раздевалке – и головой о дверцу…
Вы включаете телевизор.
– Кровь. Он бежит ко мне в кабинет: «Мне шкаф всю кожуру порвал на макушке». И смех, и грех…
Жена запнулась, глядя, как муж её, то есть вы, Евгений Фомич, забросив ноги на спинку дивана, развалился и вперился в экран телевизора.
– Кофе будешь?
Вы не отвечаете, а потом вдруг:
– Здорово!
А на экране телевизора – ливневые дожди, наводнение где-то то ли в Индии, то ли в Китае; ураган, вздымающий океанические волны, гнущий долу пальмы на побережье; перевёрнутые машины, поваленные деревья, дома без кровли и всюду мусор, обломки, трупы животных… – кошмар.
– Как думаешь, наш-то флюгер выдюжит этакой ветерок, а? – И вы задорно рассмеялись своей шутке, чересчур залившись смехом, пожалуй даже, натужно. Вам всё ещё было не по себе. И это было очевидно. Вот вы и пыжились.
Жена стояла у вас в головах, смотря сверху вниз, – и её плечи всё ниже и ниже поникали, невольно опускались долу руки. Она, как и Любочка давеча, хотела что-то сказать вам, но лишь приоткрыла было рот и через мгновение молча вздохнула, стиснув зубы, а губы растянулись то ли в улыбке, то ли в оскале. Развернулась кругом, бесшумно побрела на кухню. «Вот вам крест, что я завтра повешусь, а сегодня я просто напьюсь…», – доносилось из одной комнаты, из другой – прогноз погоды. Включила воду, взяла со стола грязную тарелку, неловко скользнули пальцы – и тарелка вылетела из рук… зацепила боковушку стола, разлетелась осколками по полу. Она, должно быть целую минуту, стояла в задумчивости над вдребезги разбитой тарелкой, как будто не тарелка разбилась, а нечто неизмеримо большее.
И вдруг у вашей жены плечи распрямились, морщины на лице разгладились, глаза блеснули молнией. Она заметалась по кухне, шагами меряя взад-вперёд крохотное пространство с очевидным намерением ухватить что-нибудь этакое большое, увесистое, да и грохнуть что силы об пол, – повернула ручку радио до упора, прислушалась, не окликнут ли её, перекрывая монотонный голос диктора… Так и застыла посреди кухни – руки в боки, ноги вширь.
– Ты чего это?! – Вслед за вопросом вы, Евгений Фомич, собственной персоной объявились в проёме двери, поглазели безмолвно на жену и, не дождавшись ответа, выдернули вилку радио из розетки. – Ну чего ты?!
Магнитофон в детской тоже запнулся, не допев своей песни.
– Папа, что там? – из-за приоткрытой двери раздался удивлённый голос.
– А чёрт её знает! – И пошли вы прочь, бормоча в ответ так, чтобы никто, кроме вас, не слышал: – Чумная какая-то сегодня. С придурью, наверное, у тебя мама…
Вот, пожалуй, и всё: жена взяла в руку веник и смиренно принялась за уборку, нет-нет да и вздыхая между делом, горько-прегорько. Стало быть, ещё один день благополучно прожит. И слава богу, ну его!
Мир вокруг был прежний, но только, казалось, отчего-то перевернулся вокруг своей оси.
***
В пятницу вечером, сумрачным и тёмным, горбатый «Москвичок» приткнулся к поваленному бетонному столбу напротив боковой калитки, ведущей на территорию городской больницы.
– Приветик! – Не минуло и пяти минут ожидания, как, невесть откуда взявшись, Любочка впорхнула во чрево его верного горбунка и как ни в чём не бывало с ухмылкой ему: – Чего стоим? – беззаботно щебечет: – Ну, трогай. Вперёд поехали.
Не то чтобы Евгений Фомич смутился фамильярности в обращении с собой, – конечно же нет: не потому, а, скорее, от неожиданности перехватило дух, и он оторопело заморгал своими маленькими припухшими глазками, засопел от неловкости и давай оправдываться, почему он здесь да отчего в такой час.
***
Ай да вы! Ай да Евгений Фомич! Тот ещё хитрец!!! Губы в трубочку, брови домиком – само изумление на лице. Молодец, вполне правдоподобная изобразилась гримаса. Только напрасно не посмели вы признаться, что за оказия приткнула ваш «Москвичок» к поваленному столбу в неурочный час. Было бы проще объясняться.
Любочка, тоже не промах, напустила на себя доверчивый вид: ну да, вы подвозили – бывает! – кого-то с работы проведать то ли жену, то ли тёщу… Кстати добавить, не только сегодня, но и вчера, в четверг. Но лично вас-де все эти больничные ужасы (тьфу-тьфу-тьфу – трижды через левое плечо) не касаются. Слава богу, сами вы, дескать, вполне-вполне…
***
Любочка, однако ж, недолго слушала его путаные байки.
– Ну, поехали же, в самом деле! – позволила себе капризные нотки и огорошила: – Сегодня нам не по пути. Мне надо вон туда!
Куда указала пальчиком, туда, послушный её воле, покатился «Москвичок» – неровной рысью, сердито фыркая, в объезд больницы по бездорожью. Мысли в тряске разметались что волосы на ветру. Сердце то падало, то взмывало. На щеках выступил румянец.
– Люба, я всё хотел спросить, – едва колёса почувствовали под собой более-менее плоский лоскуток дороги и перестало так трясти, Евгений Фомич отчаялся задать давно мучивший его вопрос, – каким духом занесло вас на похороны?