Вот и супруга моя, то бишь соседка в ту пору, говорит: ну как тут не поверить, если Любовь Ильинична в последнее время обзавелась такой привычкой – едва ли не каждый день принаряжаться во всё новое. Одеться изящно, со вкусом, изысканно и роскошно – не на скромную же зарплату?! Стало быть, домовой. Хотя и нечистая сила, но, сразу видать, добрая, щедрая, бескорыстная душа. Встреть, дескать, сама такого – с первого взгляда влюбилась бы на всю оставшуюся жизнь. Да поди сыщи – второго такого на всём белом свете не разыщешь. Вот и будь довольна тем, что имеешь. Это, как я понимаю, она таким образом пыталась поддеть меня. Но обиды не держу. Кто он – и кто я?!
Думал тогда – всё это блажь. Выдумки. Лекарство от тоски. Нечто вроде игры в прятки – сама с собой.
Но вот однажды вечером как-то особенно тревожно зазвонил телефон.
Снял трубку – и в ухо мне, рыдая, сквозь безутешные слёзы причитает Любовь Ильинична: Капка пропал!
Милая, говорю ей, сама подумай, ну как он может пропасть?
Нет, я-де точно знаю, я сердцем чувствую, что он пропал. Мне даже позвонить некому! Некого спросить! Негде искать! Я просто не знаю, что мне делать…
И плачет безутешно.
Соседка тем временем, откликнувшись на беспокойный стук в стену, заглянула ко мне. Мы переглянулись с ней: время позднее, но делать нечего – я и привечаю задушевно: если, мол, хочешь, мы вместе поищем. Глядишь, и сыщется где твой Капка. Давай, милая, заходи. Мы ждём тебя.
Она сопит в трубку, а потом: хорошо, только что-нибудь накину на себя, а то я, говорит, совсем голая и озябшая.
И короткие, тревожные гудки в ухо. Я, право, совсем растерялся: ох-хо-хо, не было, как говорится, печали! И где прикажете искать его?! Положение – глупее не придумаешь.
Ждём. Наконец с шумом настежь распахивается входная дверь, и Любовь Ильинична бросается мне на грудь. По коже у меня мурашки побежали. Передёрнуло как от озноба. Никогда прежде не видел её такой: лицо мокрое от слёз, глаза горят безумным блеском, лихорадочным румянцем рдеют щёки. Не успел обнять, утешить – она оттолкнулась от груди и прыгнула в кресло, тут же подхватилась на ноги – упала на софу и снова взвилась. Будто места не находя мятущейся душе, она металась по комнате со стенаниями: Капка пропал!
Вчера Капка не явился на зов. Не пришёл и сегодня. Ни слуху, ни духу. И всё бы ничего, если б не такая ошеломляющая пустота в груди. Сердцем чую: пропал.
Это они – маленькие, серенькие, озлобленные. Они песенки поют да побасенки рассказывают, а сами три шкуры норовят с тебя содрать – живьём. Поверишь им – вот и стал ступенькой, по которой кто-нибудь из них карабкается вверх. Тяжела поступь такого: подмётки-то кованые. У тебя же горб, что мозоль, растёт – не распрямиться. Покайся, говорят, милая, смири гордыню, уймись и не будь такой упрямой. А в чём каяться-то?! В том, что с меня сдирается одна, а не три шкуры? Всегда боялась этих гицелей – не за себя, а за него, за Капку. И вот уже нет нигде. Пропал! Исподтишка. Только так и умеют! Из-за угла свора напала. Выследили и убили. С живого и клочка шкуры не сдерёшь, а с мёртвого – и подавно…
Насколько мог, придал своему предательски подрагивающему голосу твёрдые, уверенные нотки и сказал ей ободряюще: раз пропал, стало быть, надо искать – не иголка, авось отыщется где.
И мы пошли. Я первый. За мной, с безысходным и обречённым выражением на лице, поникнув долу головой, – Любовь Ильинична выступала. Замыкала процессию супруга, отчего-то вооружившись веником.
Несмотря на поздний час, напротив подъезда в школьном дворе кое-кто из соседей ещё выгуливал на ночь своих собак – лай, гам, смешки и визги. Набрав полные лёгкие воздуха, я крикнул в полный голос на всю округу:
– Капка!!!
От собачьей стаи отделилась небольшая рыжая собачонка, с лисьей мордой и хвостом бубликом, и прытко понеслась нам навстречу. Со двора вдогонку кричали ей: «Ко мне! Чапа, ко мне!»
Я заглянул Любовь Ильиничне в самые глаза. Ни живой искринки, ни намёка на надежду – всё та же обречённость и безнадёжность. Не Капка – пёсик хозяйский.
Собачонка подлетела, нюхнула, повертела радостно хвостом, крутнулась и безразлично потрусила обратно на школьный двор.
Почему-то во мне крепла уверенность: раз я отправился на розыски, то отыщу – непременно отыщу! Ежели Капка нечто вроде домового, то где ж ещё ему быть, как ни вблизи дома. Может, заблудился в большом городе. Дай-то бог, поддержала меня супруга в намерении искать до самого конца, чего бы это ни стоило нам, и, взяв под руку Любовь Ильиничну, решительно последовала за мной по щербатой асфальтной дорожке вкруголя.
Тускло брезжили редкие придорожные фонари, не мешая разлиться рассеянному, неяркому свету полной луны. Тучи расступились, и в вышине мерцали только-только проступившие на небе звёзды. Оттого, должно быть, в поросли тенистого палисадника словно бы сгустилась ночь, готовая к скорому приходу зимы. Я на ощупь раздвинул ветви и крикнул в тенистую пустоту:
– Капка!!!
Ударившись о стену далёкого дома, что напротив за пустырём, крик мой зычным эхом вскоре обернулся: «Каапка-а!»
Щурясь, я до рези в глазах вглядывался в темноту – ничего не разглядеть, кроме смутных теней: ветви сплетённых кустарников да стволы дерев. Я не знал, что хотел бы увидеть, но вглядывался в каждую кочку, в каждый сучок, надеясь высмотреть хоть какой-либо призрак или намёк на него.
Внезапно за спиной – не эхо, а отчаянный крик:
– Капка!!!
Я оглянулся и увидел, как Любовь Ильинична стремглав рванула куда-то в сторону от дома. Пока я разворачивался и соображал, что там да к чему, она уже бежала по пустырю, в бледном сиянии луны зиявшему жёлто-белёсой проплешиной меж домами. Предназначенный под детскую площадку, но так до конца и не обустроенный, уже который год пустырь так и назывался – лысь.
Супруга тоже с запозданием кинулась вдогонку, на бегу размахивая веником, я – за ними, не видя конечной цели этой безумной гонки.
Любовь Ильинична споткнулась и упала. На четвереньках, как животное, пробежала несколько метров, но прежде, чем выпрямиться, опять упала – и так, падая и вставая, она бежала через пустырь туда, куда несли её непослушные ноги.
Я, наконец-то, обогнал супругу и через несколько прыжков готов был настичь и Любовь Ильиничну, когда она вдруг опять упала посреди пустыря – на этот раз упала окончательно и, сидя на коленях над каким-то бугорком, отбрасывающим тень набекрень, заголосила нечленораздельным душераздирающим плачем. Стало быть, над Капкой причитала…
Впервые в своей жизни я явственно ощутил, как у меня на голове шевелятся волосы. Как вы сами можете видеть, совсем немного осталось волос, едва не все наперечёт, тем не менее, дыбом встала каждая волосинка. И не надо говорить мне про ветер, который трепал мои бедные редкие и тонкие седеющие кудри. Я пожил, но будучи далёким от старческого маразма, вполне могу отличить каприз от горя, обычный мимолётный душевный порыв от глубокого потрясения.
На самом краю неогороженной полуисчерпанной песочницы, что серела отчётливой кляксой посреди лысого пустыря, валялся косматый, растрёпанный комок. В подлунье, на границе песка и вытоптанной травы, он выглядел бесформенным, бугристым валуном, поросшим длинным спутанным мхом светло-каштанового окраса. Быть может, именно такой грудой должен валяться у ног охотника поверженный им бурый медведь. Но это был не медведь. Это и был Капка – совершенно выпотрошенный. Не знаю – как, но именно что выпотрошен был начисто. Ни костей, ни мяса – одна сплошная шкура. Таким он, к моему глубочайшему потрясению, и предстал передо мной – покойным и выпотрошенным Капкой.
Время течёт, не оставляя следа. Льёт с чёрных небес на землю серебряный свет сиротливая луна. Тоскливый и заунывный, доносится шёпот ночного ветерка, заблудившего в зарослях кустарника.
Мысли будто отсеклись от сознания, думы от переживаний. В глазах туманилось, и словно бы со стороны видел я себя невесомым и бестелесным за спиной Любовь Ильиничны, упавшей на колени перед тем, что осталось от Капки. Запустив пальцы в косматую шерсть, горемычная раскачивается из стороны в сторону, и лицо её светится в ночи матово-зелёным безжизненным пятном. Беззвучный стон как бесконечный горьких вздох изливается немым криком из её груди.
Оцепенение.
Но вот – супруга тихонько дёргает за рукав – через пустырь бредёт запоздалый прохожий. Задержался на мгновение, мельком запустил любопытные глаза на то, над чем преклонились три странные согбенные фигуры, тут же отшатнулся и ускорил шаг, чтобы быстро скрыться в арке дома.
Супруга погрозила ему во след веником и помогла Любовь Ильиничне подняться с колен, участливо обняла за плечи. Надо бы похоронить Капку по-человечески – невольно подумалось, и сказал, сам не ожидая от себя такой решимости, но тут же испугался, не вызовут ли мои слова нового приступа истерии. Женщины скорбно кивнули в ответ, и только-то. Когда понял, что обошлось, вздохнул с облегчением и приступил к немедленному выполнению сей горестной и непростой задачи.
Минут десять потребовалось на то, чтобы сбегать домой и вернуться с лопаткой и белой простынёй.
Не без трепета, я бы даже сказал – не без суеверного озноба я склонился над останками и сунул под лохматую тушу дрожащие руки. Капка оказался совсем-совсем невесомым. Какие-то космы свисали – руки? ноги? хвост? голова с ушами? Действительно, выпотрошен. Стало быть, одна только шкура и осталась. Я же говорила, – положив руку сверху и семеня рядом, вдруг молвила Любовь Ильинична, бледная и покойная как сама смерть, – что шкуру даже с мёртвого не снимут – не на того напали…
Место выбрали в палисаднике укромное, под нашими окнами. Завернули то, что осталось от Капки, в простыню и опустили на дно ямы, выкопанной мною настолько глубоко, насколько позволил грунт, перемешанный с камнями, битым кирпичом и бетоном. Хотел было пересадить куст сирени, но Любовь Ильинична предостерегла: не надо, мальчишки весной обломают – ему будет больно. Я огляделся по сторонам и вскоре нашёл на земле ветку дерева, кстати кем-то отломанную. Обчикал лопаткой, чтобы придать форму крестика, да и воткнул в землю. Это лишнее – сказала супруга, но спорить не стала: весной, дескать, когда земля просядет, придумаем что-нибудь вроде могильного камня.
Вдруг спазмом перехватило горло, подкатил ком и будто кто неожиданно тюкнул меня по самому кончику носа. Слава богу, темно на дворе и не видно, как на глаза навернулись слёзы, а то бы, глядя на меня, и супруга (тогда я ещё не знал, чего можно от неё ожидать, а чего нет) насупилась бы, накуксилась – расплакалась. А нам при Любовь Ильиничне надо было стойко держаться, не позволяя себе слабинки.
Похоронили. Молча проводили в последний путь.
Было уже далеко за полночь, когда вернулись домой. Попытались, было, завлечь Любовь Ильиничну на ночлег к себе, уговорить, чтобы не оставлять наедине со своим неутешным горем, но она только покачала головой. Когда она садилась в лифт и оглянулась, чтобы сказать нам на прощанье доброе слово, я запечатлел её печальный образ как снимок на память: бледное осунувшееся лицо, большие сухие покрасневшие глаза и лиловый ободок по абрису глазниц, до белизны сжатые губы, поникшие плечи, опущенные руки… Запечатлел и ужаснулся этому портрету.
На душе разлилась горечь, смешанная с жалостью, и ужасно хотелось обронить жгучую солёную каплю, но я терпел до рези в глазах, так как супруга, едва успев притворить за собой дверь, уже захлебнулась горючими слезами.
В ту ночь я почти не спал. Едва коснувшись головой подушки, сначала я будто провалился в пустоту, а потом – через час, а может, через два – очнулся так же внезапно. Точно током ударило, и первой мыслью было, а где же веник, с которым супруга выходила из дому на поиски Капки и без которого вернулась в дом после похорон. Зачем ей сдался веник? Ах да, веником на пустыре она отгоняла непрошеного ночного зеваку, что заглядывался на выпотрошенного Капку. При чём тут веник?! Стало быть, проснулся, да не совсем. Словно пребывал в каком-то полузабытьи, когда одной половинкой мозга спишь и видишь сон, а другой – вяло мыслишь и вполне осознаёшь свою мысль.
И грезилось мне, будто говорю соседке: Любочка теперь такая сирая, такая убогая, что давай-ка приютим её – возьмём к себе, насовсем. А та мне в ответ: конечно, милый, я сама об этом думала. Тебе она второй женой станет, а мне и сестрой, и подругой. А когда Капка объявится снова, то быть ему братом родным тебе, ну а мне мужем вторым. Это когда у кого кто на стороне завёлся, так любовь, и тепло, и забота – всё на сторону, а в дом только ложь да грязь. У нас же будет всё наоборот.
И тут я вспоминаю, как Любовь Ильинична рассказывала однажды, будто Капка пришёл к ней из засветья – того мира, в который искорёженной тенью немыслимо опрокинуто человеческое общежитие. И заправляет там всем Тришка. А до Тришки – Кирюха верховодил…
Я проснулся и подумал: разве Любочка – собака бродячая или кошка бездомная, чтоб её, приблудную, под забором в непогоду подбирать? А потом задумался над загадкой, которую задала мне во сне соседка: кто будет мне первой женой, если приютим мы Любочку как вторую жену?
До меня дошло наконец, что за бред мне приснился. За окном уже забрезжил хмурый рассвет. Уютно забарабанили по подоконнику капли мелкого осеннего дождя. Воспалённое жалостью воображение успокоилось и, умостившись уютным калачиком где-то в закоулках души или мозга, заснуло спокойным сном. Я тоже задремал и проспал аж до самого полудня: как-никак выходной и надо было выспаться на всю предстоящую неделю.
Само собой разумелось, что Любовь Ильинична непременно зайдёт к нам или позвонит, и мы с супругой, то бишь соседкой в ту пору, решили, сообразив на двоих, как следует подготовиться к такому печальному событию, как поминки, и с нетерпением ждали её сначала к позднему обеду, затем – к ужину. Наконец не утерпели – сами поднялись к ней и в двери нашли записку: «Дорогие мои, большое вам спасибо за всё, что вы сделали для меня. Спасибо за веру, за сердечность. Я вынуждена уйти. Далеко. Надолго. Наверное, навсегда. Помяните Капку. И меня не поминайте лихом. Будьте счастливы и живите долго и ладно».
Что в таком случае делают люди? Обычно идут в магазин за водкой, а утром вызывают врача на дом и, махнув на все дела рукой, садятся на бюллетень. В конце концов, ведь отныне, с лёгкой руки Любовь Ильиничны, нас можно было назвать молодожёнами – и нам была положена пусть хоть неделя, да медовая!
Едва мы справились с переживаниями, связанными с похоронами и отъездом нашей Любочки, как раздался в дверь звонок – резкий и настойчивый. Как сразу почудилось, чрезвычайно тревожный.
Открываю – на пороге милицейский капитан. Спрашивает: такие-то и такие-то? Да, отвечаю, а в чём, собственно, дело? Быстро, говорит, захватили документы – и следуйте за мной: там и узнаете… и ведёт нас к квартире Любовь Ильиничны.
– А веник зачем вы прихватили с собой?! – вдруг, остановившись в двух шагах перед дверью квартиры Любовь Ильиничны, капитан уставился на веник в руках моей супруги.
– А что, нельзя?! – вдруг огрызнулась, ощетинившись веником супруга.
– Нет, почему же нельзя? Если вам… просто странной как-то, с веником-то в руках.
– Вы велели собраться – вот и собралась. Не нравится – могу уйти.
– Да нет уж… пожалуй… Да какая мне разница, в конце концом, с веником вы или без?! Совсем голову заморочили! Проходите!!!
И капитан указал рукой на дверь, уступая нам дорогу. Вошли и обомлели: на стене красной тушью по жёлтым обоям было начертано: БУДЬТЕ ВЫ – ВСЕ! ВСЕ!! ВСЕ!!!
Оглох. Ослеп. И даже не сразу внял приглашению присесть – на одну из табуреток посреди комнаты. В квартире хозяйничало много народу – в милицейской форме и в штатском. Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что здесь идёт обыск. На диване, придвинув журнальный столик, с разложенными на нём листами бумаги, восседал капитан и что-то писал. Спиной к нам у окна стоял майор и нервно курил.
Вопросы задавал другой, в штатском, что взад-вперёд ходил по комнате, – какие-то нелепые, нетактичные, а порой и просто интимные вопросы, с нашей точки зрения. Продолжалось это долго, пока вдруг майор у окна не обернулся к нам лицом и не спросил резким и пронзительным голосом:
– Так какие у вас общие интересы?
– А вам какое дело?! – тоже с вызовом ответила вопросом на вопрос супруга, и я заметил, как недобро потемнели у неё глаза. Сейчас ужалит, подумал я, а там, верно, жди и перепалки. Лишь бы веником не стала размахивать. И съёжился в предчувствии чего похлеще.
– Она предлагала вам купить вещи, импортные или отечественные?
– Нет.
– Что вам известно о её связях с иностранцами?
– Ничего.
– У вас есть общие знакомые?
– Нет.
– Я обращаюсь не к вам, а к вам! – Он перевёл холодный колючий взгляд с супруги на меня. – Назовите общих знакомых!
К счастью, очнувшись от первого впечатления после прочтения надписи на стене, я уже начинал приходить в себя.
– Повторить вопрос?
– Мне думается, что сначала надо объяснить, что здесь происходит, а потом…
– Придёт время – узнаете. А теперь отвечайте на вопрос: ваши общие знакомые.
– У нас нет общих знакомых.
Опять вмешался в штатском:
– Почему вы пытаетесь скрыть, что вместе работаете?
– На дурацкий вопрос – дурацкий ответ: вы не спрашивали.
Капитан оторвал взгляд от бумажки и предостерёг:
– Но-но!
– Вы знали, что она промышляет проституцией? – от окна с нажимом спросил майор.
– И что дальше? – тоже с нажимом спросила в ответ супруга.
Тот, что в штатском:
– Я, конечно, не знаю ваших маленьких интимных тайн…
– Не хватало ещё!
– Насколько я понимаю, вы состоите в гражданском браке. И вдруг позволяете молодой красивой женщине лёгкого поведения навещать вашего сожителя, иногда, наверное, и в ваше отсутствие…
Супруга нервно расхохоталась, и я поспешил вмешаться:
– А это уже не ваше дело!
– Вы в самом деле так полагаете?
– Короче, чего вы от нас хотите?
– Ну, например, нам бы хотелось понять, что движет женщиной в расцвете сил и здоровья, когда без каких-либо видимых причин она проглатывает горсть таблеток? Непонятно. Или же есть на то какие-то скрытые причины?
Супруга охнула и прикрыла ладошкой рот. Веник упал с коленок на пол. У меня всё оборвалось внутри и похолодело, а человек в штатском продолжал ровным бесстрастным голосом:
– А раз непонятно, значит – надо разобраться. Работа у нас такая, непростая, и не всем приятная – задавать вопросы. Кто-то ведь должен и грязное бельё перетряхивать. А вы не хотите нам помочь. Интересно, почему? Вы что-то скрываете. Чего-то боитесь.
– Вы знали, что она воровка? – опять спросил майор.
– De mortuis aut bene, aut nihil, – огрызнулась супруга и нагнулась за веником, подняла с пола.
– Что ты там мне… – начал было майор.
Тот, что в штатском, примирительно, однако ж, поднял руку.
– Ну почему же сразу так – либо ничего, либо хорошее. Правильнее – ничего, кроме правды! И кто вам сказал, что она мертва?
Мы с супругой переглянулись в полном недоумении. Да, ужалишь тут их! – подумал я и усмехнулся, наверное с очевидным облегчением. Я почувствовал, как от сердца отлегло.
– Вы и сказали.
– Вы что-то путаете, – пожал он плечами. – Я не мог вам такого сказать. Пока трупа нет, нельзя и с уверенностью говорить ни об убийстве, ни о самоубийстве. Я сказал: допустим. Например. А вот вы совсем даже и не удивились, как будто знали заранее. А я вот не знаю. Поэтому я и спрашиваю вас, откуда вы взяли, что она мертва. Может быть, вы и труп предъявите?
– Или то место, – ввернул реплику майор, – где сейчас скрывается ваша – не знаю, кем она приходится вам. Для вас это был бы наилучший выход из сложившейся ситуации.
– В данных обстоятельствах, – подхватил в штатском, подавляя гримасу неудовольствия, что выражением очевидной досады отразилась на его лице при поспешной реплике коллеги, – как мне кажется, именно в ваших интересах, чтобы наш разговор состоялся в как можно более доверительном, откровенном ключе. Иначе, боюсь, вам придётся объясняться в другом месте. Вот так-то. Что же вы молчите?
Я снял очки, сложил их и убрал в нагрудный карман. Подушечками большого и указательного пальцев сжал переносицу, полагая, что подобный жест красноречивее любых слов: как вы мне надоели со своими дурацкими вопросами, – и, упрямо склонив голову книзу, как это обычно делают козлы, ответил:
– В данных обстоятельствах, я так думаю, в моих интересах ответить на ваши конкретные вопросы. Если у вас есть, что спросить, то спрашивайте. Я внимательно вас слушаю.
– Это мы вас слушаем, – буркнул капитан.
– Я ответил на все ваши вопросы.
Майор возвысил голос:
– Мы вызовем вас повесткой. И будьте готовы по часам и минутам, в хронологическом порядке, расписать, что вы делали, где вы были и с кем встречались последние три дня. Это во-первых. А во-вторых, не дай бог, если всё ж таки вы окажетесь не в то время и не в том месте. Мы всё досконально перепроверим. И, в-третьих, вам всё-таки придётся объяснить нам характер ваших взаимоотношений…
– У вас всё? – спросила супруга и вдруг, взяв веник, принялась обмахивать мысики домашних тапочек, будто пыль сбивая.
Человек в штатском присел рядом с капитаном, напротив нас, достал из пачки сигарету, закурил и, выпустив облачко дыма, с прищуром спросил:
– Вам говорит что-нибудь имя или кличка – Капка?
Последнее слово он произнёс после паузы и с нажимом, как будто бы выдохнул, – и пристально, не моргая, уставился прямо в глаза.
– Конечно, – не задумываясь, ответила супруга, отвечая взглядом на взгляд, и, положив веник поперёк колен, затем перевела глаза на капитана: – Пишите!
Из кухни вышел некто в форме, чина не успел разглядеть, прошёл нам за спину и начал там расхаживать, действуя на нервы.
– Ну, наконец-то. Давно бы так. Кто он?
У меня под сердцем ёкнуло: одно неосторожное слово – и тогда… тогда люди в погонах и без погон придут в палисадник, раскопают могилу, унесут-таки шкуру. Я взял супругу за руку, сдавив её в своей.
– Молчать! – ткнул пальцем человек в штатском в мою сторону.
– Не двигаться! – шагнул ко мне майор.
Ну, всё! – подумалось, – конец…
– Кто такой Капка? – спросил человек в штатском, и я почувствовал, как они все трое напряглись в ожидании ответа. За спиной стихло шагов топотанье. Ни шороха из кухни. В коридорчике появилась фигура лейтенанта. И все замерли в ожидании.
Супруга пожала плечами.
– Наш домовой, – в полной тишине прозвучал её простой ответ.
– Сутенёр? – спросил капитан, перебил майор:– Фарцовщик?
Оба вопроса прозвучали одновременно, едва ли не в унисон, а человек в штатском, воспользовавшись секундами замешательства, нетерпеливо уже сыпал уточнения:
– Иностранец или наш? Фамилия, кличка, место жительства?
– Ну, я не знаю, что вам на это ответить.
– Чистосердечно, как есть на самом деле.
– Ну, вряд ли, чтоб домовой мог быть иностранцем.
– Значит, наш, доморощенный. Тем хуже для него.
– А зовут его все Капкой. Вряд ли, чтоб у домового была фамилия.
– Ясно, это кличка. Давай, капитан, записывай… Так. Место жительства? Прописка? Адрес? Отвечайте быстро и внятно. Что значит домовой?
– Леший живёт в лесу. Водяной в болоте. А домовой, стало быть, в доме. Как ещё объяснить? Каждый ребёнок знает.
– Чей ребёнок? – спросил капитан.
– Где участковый? – крикнул кому-то майор. – Участкового сюда!
– Отставить!!! – приказал человек в штатском. – Это что, шутка? С нами опасно так шутить. Мы не понимаем шуток.
– Какая шутка? – пришёл я на помощь супруге. – Это на полном серьёзе. В нашем доме поселился домовой. И зовут этого домового Капка. О нём даже легенды слагают. Например, если в кране нет воды, то виной всему – сами понимаете, кто. Капка. А к Любовь Ильиничне он особенно часто заглядывал. Наверное, она ему нравилась. Если тебе не с кем поговорить, то позови Капку, и он придёт – взбодрит и утешит. Он очень добрый домовой, но иногда, бывает, шалит…
– Молчать!!! – заорал майор, и краска гнева бросилась ему в лицо.
– Погоди, майор, тут надо хорошенько во всём разобраться. Так вы, говорите, домовой? Вы собственными глазами видели, как он заходил в эту квартиру или какую-нибудь иную квартиру?
– Как же вы можете видеть, что кто-то заходит в квартиру, если он вовсе не заходит.
– Стойте, вы только что сказали…
– Я знаю, что сказал. И не придирайтесь, пожалуйста, к словам. Он действительно не имел такой привычки – заходить в дом через дверь. Капка обычно появлялся из-за плинтуса.
– Стойте-стойте! Давайте по порядку. Какого плинтуса?
– Да вот любого. Чаще всего, где много паутины.
– Вы смеётесь надо мной?
– Да нет, что вы. Я говорю серьёзно.
– Ладно, допустим. Повторяю вопрос. Вы собственными глазами видели домового?
– Знаете, я скажу вам так. Если веришь – то видишь.
– А вы, значит, верите в болотного… тьфу ты, совсем с вами тут крыша поехала! Вы верите в домового, лешего, как его там – кикимору…
– Это его жена.
– Какая ещё жена?
– У водяного есть жена. Зовут её Кикимора.
– Ага, фантазия, значит, такая. Любопытно! Мания, да? – впервые он улыбнулся, но улыбка его показалась мне недоброй. – Ну-ну! И что же?!
– Ничего, – за меня ответила супруга. – Всё.
– Всё, да? И как давно проявляется у неё эта, так сказать, мания?
– С детства, – я буркнул нехотя.
– Ах, даже так, значит? С детства, говорите?! Это хорошо, что говорите. И вы знакомы с ней с самого её детства, не так ли?!
– Нет.
– А как же вы узнали, что она с самого детства страдает этой манией. Она вам сама рассказала? Когда? Где? При каких обстоятельствах?
– Дома у меня. Когда Капка ушёл.
– Значит, Капка тоже был у вас в доме?
– Это участковый может не ходить по домам. А домовой – так непременно.
– Не волнуйтесь, теперь участковый у вас просто поселится. Будьте уверены.
– Да ради бога. С большим удовольствием. Если с домовым поладит.
– А я свидетельница, – сказала супруга.
– И протокольчик подпишете, не так ли?
– Разумеется, но только в том случае, если вы устроите нам очную ставку – это так, кажется, называется?
– С кем очную ставку?
– С домовым, с кем же ещё. Или, что желательнее в данных обстоятельствах, с Любовь Ильиничной.
– Как поймаем – так непременно и устроим.
– Как же вы поймаете домового? Засаду устроите?! Так он ни от кого никогда не прячется.
– Так! – Человек в штатском встал с дивана. – Мне этот балаган изрядно надоел. Мы с вами ещё обязательно встретимся. Тогда и пошутим. Всерьёз и, может статься, надолго. А пока свободны, зубоскалы.
По-детски взявшись рука за ручку, мы с супругой встали со своих табуреток и молча пошли прочь.
– Дверь-то открой, – сказала она лейтенанту, что стоял в проходе и широко открытыми глазами глядел на нас в недоумении.
Лейтенант послушно открыл. Пропустив меня вперёд, супруга задержалась на пороге и, обернувшись вполоборота, вдруг подняла веник, осенила их крестом, да и говорит с горечью в голосе:
– Знаете, я вам так скажу. В жизни, наверное, каждого человека выпадают такие минуты, недобрые и немилосердные, когда страх тонет в нахлынувших чувствах, и отчаяние подстерегает человека за углом. В такую недобрую ночь, если не придёт на помощь Капка, может случиться самое ужасное. А вы спрашиваете, видели ли мы его собственными глазами. Как вы думаете? Конечно же, видели.
– Я вам верю. И проверю. Скоро, очень скоро, будьте уверены. И анализы, и обследование на предмет всяких там маний, и экспертиза, и очная ставка – всё это будет. Непременно. Я вам обещаю.
В тот вечер главным для нас было – занять себя. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, супруга, поблёскивая воспалёнными глазами, захлопотала по хозяйству, ну а я, набрав полное ведро воды, направил шаг в обход дома по щербатой асфальтной дорожке к палисаднику. Берёзовый прутик, обчиканный кощунственным образом под крестик, словно бы ждал моего прихода. Ещё издали завидя, он потянулся навстречу сухими веточками-ручонками. Соскучился, стало быть. Да и жажда, видать, мучает. Напоил, обложил камушками, смастерил оградку из подручного материала, которого всегда вдосталь под окнами.
Мы с супругой старались не вспоминать и не говорить ни о том страшном позднем вечере, когда похоронили Капку, ни о том, что же на самом деле сталось с Любовь Ильиничной, ни о том нелепом допросе, который может привидеться разве что в кошмарном сне.
А время меж тем текло своим размеренным, космическим чередом.
Квартира Любовь Ильиничны недолго пустовала. Не опечатали. Не изъяли. Оттуда кто-то вывез мебель, а через несколько дней въехала новая хозяйка – в результате какой-то сложной и хитроумной комбинации всё тех же маклеров. И в головах наших всё смешалось, а от сердца наконец отлегла глубокая печаль.
По весне, на исходе апреля, стало ясно, что прутик каким-то чудесным образом пережил лихорадочную зиму и вполне прижился на могиле Капки. Набухли почки, и распустились махонькие липкие зелёные листочки. Когда я выхожу в палисадник, берёзка протягивает навстречу мне обе свои веточки-ручонки и, сдаётся, нашёптывает мне что-то такое, что выше моего понимания. Я часто с умилением и нарастающим беспокойством представляю себе, как пройдут годы и зазеленевший прутик обратится в крепкое, статное деревцо.
Я боюсь задаваться до сих пор не вполне разрешимыми вопросами, а ещё больше боюсь отвечать на них, потому и стараюсь не задумываться. Но порой мне кажется, будто через нашу жизнь проходит тропка оттуда, где жизнь зарождается, и туда, куда жизнь непременно канет. Пугает явь, связующая эти две бесконечные вселенные.
А иногда вдруг навещает жгучее желание, чтоб и у нас где-нибудь в тенистом углу ожил свой косматый домовой. Такие мгновения супруга называет недобрыми, потому как опять гложет безотчётная тоска и холодит душу страх: должно быть, это очень безнадёжно, когда тебе надо, чтоб явился к тебе твой Капка и утешил, как малое дитя.