19.50. Съела дюжину пельменей. Заварила в турке кофе. Устроилась в кресле напротив телевизора – с книгой в руках. Не читалось, хотя ещё вчера ей так нравилась, вернее, была понятна та, что мечется по жизни. Она и сама бы тоже пометалась всласть, если б только характер позволил. Увы…
Поискала на полочке под журнальным столиком газету с программой – не нашла… Махнула рукой: вставать лень…
Звякнул телефон – она резко, неуклюже подхватилась и зацепила коленкой за угол журнального столика. Чашка с кофе опрокинулась: кофе струйками стекает на пол, а чашка волчком кружится в кофейной лужице и прямо на её глазах этак медленно-медленно и неотвратимо смещается к самому краю журнального столика. Она накрыла её ладошкой, но чашка предательски выскользнула из-под руки – ударилась об пол, целой и невредимой подскочила и, лишь вторично коснувшись паркета, тут же рассыпалась на мелкие кусочки-осколочки.
Заунывно причитает телефон: если не снять трубку, то сначала как бы невзначай, а не получив внятного ответа, дотошно и въедливо тот будет допытываться, что за такие неотложные дела заняли весь её пятничный вечер. Врать она не станет. Приличия ради, потерпит малость да и пошлёт, огрызнувшись, куда подальше. Он уймётся на чуток, быть может, подожмёт губы и скорчит в ответ обиженную гримасу. И что с того? Ни проку. Через день, глядишь, опять проходу нет: извинения, упрёки, даже угрозы. Чуть смягчившись, начнёшь потакать, и он уж на пороге, с цветком розы и шампанским. Неделю форточку не затворяй – дух лаванды все равно не выветрится.
Телефон трезвонит, не умолкая ни на минуту. В телевизоре, заикаясь, Хрюша что-то доказывает Степашке, и снисходительно улыбается тётя Таня.
Она на корточках: собирает осколки. Телефон надрывается – не охрипнет.
Чашка была старая, со щербинкой, но слёзы текли по её щекам. Сначала скупо, потом – ручьями…
20.14. Сидя в кресле напротив телевизора, он задумчиво помешивает ложечкой остывающий чай в гранёном стакане – и часто-часто моргает, как будто бы в такт позвякивающей ложечке о стенки стакана, что в свою очередь отбивает слоги: спят-уста-лые-и-груш-ки… На столе в блюдце надкушенный бутерброд.
Черепаха уползла под кровать. Кот прижался к ноге и мурлычет. Белый хомяк прутья клетки не теребит, он вперился своими красными бусинками в его сухие, покрасневшие глаза и безразлично пожёвывает.
Ни каплей влаги, ни слезинкой, чтобы смягчить резь в усталых умных глазах, не наполнило набрякшие веки.
20.15. Спят-уста-лые-и-груш-ки… и она рыдает – горько рыдает, как ревела очень давно, в далёком детстве, когда случалось у неё горькое-прегорькое горе. Тогда только мягкий, плюшевый Капка и мог утешить. Но ведь сейчас у неё нет совершенно никакого горя?! Быть может, потому она и плачет, – плачет так: просто каприз, просто очень хочется поплакать…
24.00. Рано или поздно, но опять приходит ночь – гаснут окна, съедаются краски. Это только мерещится, будто ночь выплёскивает на землю кромешную тьму, укутавшись в которую, можно укрыться от ненастий и обрести надежду дожить до безоблачной утренней зореньки; это только мнится, будто тихая ночь успокаивает, примиряет, убаюкивает, – беспомощного и одинокого она бросает в объятия приторной лжи или горького-прегорького горя. На бесконечную думу просится мрачная, зловещая мысль: ничего, ведь совершенно ничего не изменится, ежели вдруг осиротеет белый свет всего только на одну живую истерзанную душу, как никто и не заметит потухшую в небе звёздочку. Спасительна, впрочем, эта холодная мысль: ничего не изменится, – а то бы, пожалуй, и не жалко было б бестолковой душонки…
Безмерная. Беспросветная. Безутешная. С отчаянием спорит надежда. Сон как смерть при жизни. Мучительным обмороком дарит беспамятства отдохновение.
00.00. И снится скованный льдами заснеженный зимник. Река вынесет на своём хребте всё, что способно двигаться по ней, преодолевая сугробы. Под зимним покровом в холодных водах едва теплится жизнь. Придёт весна, и распаляющиеся лучи вскроют ледяные оковы, ещё вчера казавшиеся вечными и незыблемыми. Выйдет из себя мутным половодьем да оближет заливные луга, унося в солёное, как слеза, море бытия весь накопившийся сор прочь из пойменных берегов. Очнётся, наконец, от бурного веселья и, вернувшись в привычное русло, с чувством выполненного долга неторопливо и величаво понесёт по равнине тихие воды.
Несколько часов без сознания, и дай бог обновятся мысли и чувства. Вся былая горечь вдруг покажется обыкновенным капризом, пустым и вздорным.
Не умрёт тот, кому не дано было быть рождённым. Не суждено умереть – не суждено познать, что на самом деле есть то, что зовётся жизнью. Без лжи не бывает правды, а без горя не распознаешь счастья своего.
IV. Капка
Волосы не станут дыбом разве у плешивых.
А. Герцен. Скуки ради
Хмурый, зябкий, мокрый майский вечер. Что осень, что зима, что весна – всё одно. Время застыло и не радует; в улыбке не растягиваются губы, и глаза не озаряются воодушевлённым взглядом.
Попыхиваю папироской, мятой и сырой. Табак дрянной, с привкусом тряпки и пыли. Но курю челночком одну за другой. До тошноты. И не могу остановиться.
Сомнения гложут, и я с тоской поглядываю на золочёные квадратные часы на руке. Не мои. И настолько старые, что много старше моих убегающих в прошлое лет. Швейцарская марка Омега. Как сказал часовых дел мастер, уже едва ли не антиквариат. Я совершенно случайно наткнулся на них между подлокотником и сидением дивана. С недоумением разглядывал и долго ломал голову, откуда бы им взяться там. Завалились, должно быть. Но чьи?! Когда?!
А потом вдруг осенило: порой случается, что не в то ложе кладёшь на ночь свои косточки передохнуть, как и говоришь отнюдь не то, что хотел бы сказать. Все предметы и явления одинаково нам открыты, да вот каждый по-своему и видит, и слышит, и чувствует, и осознаёт. Дороги общи, но каждый выбирает свою, а чаще идёт туда, куда глаза глядят. Так рождается воззрение, своя правда – упавшая тень от реальной действительности. Ничего удивительного. Наша природа та же, да не та, хотя вроде как устроена по образу и подобию.
В окне его комнаты по-прежнему темно… внезапно – яркий свет. Движение за незашторенными окнами.
Я поднимаюсь по лестнице на этаж к двери квартиры, куда, не спросясь ни у разума, ни у души, ноги сами привели меня, и медлю, пытаясь, отдышавшись, умерить биение сердца. Я не знаю, чего жду от встречи.
Жму на кнопку звонка и представляю: вот дверь опять отворяет престранный тип неопределённого возраста. В сумраке, в проёме, посверкивают отражением коридорной лампочки линзы очков, за которыми различим едва ли не безумный взгляд. Венчиком обрамляют лысину всклокоченные волосы, если таким образом можно описать торчащие в разные стороны редкие волосинки.
– Вам кого? – подозрительно спросит тип.
– Могу я видеть… – только начну объяснять.
А он, не дослушав:
– Нет, не можете. Никого здесь нет.
– А когда…
– Не знаю.
– Извините, я…
– Мне некогда с вами болтать. До свидания!
И дверь захлопнется перед самым носом.
Я опять нажму на кнопку звонка, и дверь приоткроется узкой щелью, из которой услышу скрипучий недовольный голос:
– Я же русским языком сказал вам. Здесь никого нет. Я ничего не знаю…
И захлопнется наглухо перед самым носом.
Дверь открыл не престранный тип, а дородная, цветущая женщина. Пёстрый халат. Смуглое лицо, с которого как будто бы летний загар только-только начал сходить. Ямочки играют на щеках. Большие, слегка раскосые карие глаза с немым удивлением взирают на меня. На ногах изношенные домашние тапочки размеров на несколько больше, и рядом, у ног её, трётся пушистый серый кот с изумрудными глазами.
Я объясняю, что пришёл к её соседу.
– Проходите, – приглашает она в дом, предлагая раздеться в прихожей, и проводит в комнату. Грудной приятный голос не предрасположен к шёпоту. – Чашечку горячего чаю, да? Чёрного, а может быть, с лимоном или с молоком?
Меня потрясывает от озноба. Никак, подумалось отчего-то с завистью, в жилах у неё струятся ручейки тёплой южной крови. Как будто принадлежность к южному племени может согревать и даже теплом лучиться вовне.
– На улице, – оправдываюсь, – такое бр-р-р, что… неловко, но не откажусь, наверное.
И улыбаюсь смущённо, разведя руки в стороны.
– Да уж, – говорит она. – А у нас абрикосы давно отцвели, – сказала и, оставив меня одного в комнате – на попечение, поди ж ты, серого кота, сама ушла на кухню.
Слышу, кран шумит и бьётся вода о днище чайника. Я оглядываюсь с удивлением по сторонам: свежая побелка на потолке, и окна крашены, и новые обои на стенах. Что-то, чувствую, здесь не так. И волнение усиливается.
Звонок в наружную дверь – слышно, как проворачивается ключ в замке и позвякивает цепочка. Кот побежал встречать.
– У нас, Коля, гость, – своим громким грудным голосом говорит кому-то женщина. – Дожидается тебя в моей комнате.
Ой, как неловко! Неужели просчитался с квартирой?!
Дверь комнаты открывается и на пороге тот самый – лысый и в очках. Опять тёзка, стало быть. Приветливо улыбается. Вглядывается и, точно, узнаёт. Я пытаюсь объяснить – про часы, которые, как мне кажется, потерял его сосед, телевизионных дел мастер, у меня в доме, когда остался на ночлег.
– Мастер? Никогда не знал, что он ещё и мастер. Неважно, впрочем. Он съехал. Давно уж будет, как съехал. Ещё Боливарушка наш был жив и здрав. В его бывшую комнату моя супруга заселилась. Здесь отныне она хозяйкой обитает. Только-только, сами видите, ремонт закончили. И где сосед теперь, я не знаю. Очень, очень сложный обмен был. Не двойной и даже не тройной. Ну, знаете, наверное, как у этих, у маклеров, бывает. Чёрт ногу сломит! Я так признателен соседу за подарок судьбы! Чудная женщина. Просто сокровище. А часы действительно его. Дорогие, сразу видать. Я узнаю их на вашей руке, хотя и не помню… Его комната, кстати говоря, хранила много всяких забавных безделушек. А вообще, так я так вам скажу: сосед не больно жаловал вниманием сию обитель.
– Наверное. Он ведь не только вам сосед, но и мне соседом тоже был, пока с женой не развёлся, – уточнил я обстоятельства, отдавая должное его разговорчивости, вызванной, очевидно, прекрасным расположением духа: в минуту уложился, обстоятельно объясняя положение вещей.
– Развёлся, говорите? Ай-яй-яй! – Покачал он головой. – А я думал – наоборот, съехался. Ещё подумал: зря. Случись чего не так, потеряет мужик комнату.
– С тех пор, кстати, я его и разыскиваю. Безуспешно. Как сквозь землю провалился.
– Вот как бывает! А я, наоборот, женился. Если где-то убудет, то в другом месте обязательно прибудет. Равновесие, так сказать, счастья и любви в природе.
– А когда он съехал, не подскажете? Как искать-то?
– Последний раз я видел соседа… э-э… очень хороший, между прочим, был человек ваш друг… – Я почувствовал на себе его пронизывающий взгляд. – Это вы прошлый раз приходили, ведь так?
– Я, – признаюсь.
Его проницательный взгляд за поблёскивающими линзами очков становится едва ли не подозрительным.
– Вы часом не родственники? Братья, да?
– Нет. Не братья, вообще не родственники. И даже не друзья.
– А похожи. Странно, до чего похожи – и лицом, и статью… и жесты, и манера говорить… Так встреть после долгой разлуки, можно и перепутать.
– У моей сестры, – говорит хозяйка, входя в комнату с подносом в руках, – в доме кошка с собакой живут. Так кошка вся в неё, а собака, смех да и только, на её мужика смахивает так, что без слёз не взглянешь, – сказала и сама рассмеялась.
Я пожал плечами и усмехнулся: что тут ответишь?
Всё ясно, думаю, делать в этом доме мне больше нечего. Пытаюсь извиниться за причинённые неудобства и ретироваться, задав напоследок ещё пару вопросов.
– Без чашечки горячего чаю, – говорит гостеприимная хозяйка, как будто угадав потайные намерения, – я вас в такую непогодицу ни за что не отпущу. Чай у меня свой, домашний.
– Да-а, – соглашается хозяин, – чай всем чаям чай! Не чай, а красный бархат. Ручной сборки. Домашний. Не отведаете – обидите.
И она, к моему преогромному смущению, суетится, собирая на стол.
– Когда, дай бог памяти, это было? Ну, Капка пропал. Вот тогда вы и приходили. Тут такая кутерьма! Такая кутерьма! О каком гостеприимстве могла идти речь?! Было не до вас. Приношу свои глубочайшие извинения.
– Муж с работы, усталый и голодный, так что и вы с нами будьте любезны повечерять. Не отказывайтесь.
– Да как-то неудобно…
– Ну а если неудобно, так я вам подушечку на стульчик подложу, чтоб помягче и удобней было, – смеётся в ответ хозяйка.
Сказать мне нечего, да и хозяин на раздумья времени не оставляет, охотно отвечая на повисший в воздухе вопрос:
– Когда, спрашиваете, я видел соседа в последний раз? Давненько это было. Много воды с тех пор утекло. Осенью ещё, что ли? В самом конце. Уезжая, он книги здесь оставил. Вот и пришёл забрать, а тут такая кутерьма, что не до него! Капка пропал. А он, как теперь я понимаю, заходил проститься. Нехорошо вышло – ни до свидания, ни спасибо. А мне, по его милости, ведь кусочек счастья привалил…
Кажется, во взгляде у него колючка завелась, глаз хитринкой посверкивает, и, в замешательстве, я спрашиваю, приглядываясь к рассказчику:
– Капка – это кто?
– По правде сказать, сам не знаю, – отвечает он, возвращая мне взгляд, полный недоумения. – Но очень, очень наслышан!
И в глазах у него промелькнуло нечто шальное, полоумное, почти как тогда, когда впервые увидел этот особенный взгляд в проёме негостеприимно приоткрытой двери.
– Он просто отзывался на Капку. Кто или что этот Капка и почему именно Капка, этого я вам определённо не скажу. Выше моего понимания. Ясно, пожалуй, только одно: когда Любовь Ильиничне, то бишь Любочке, от роду исполнилось семь месяцев, она внятно провозгласила: «Капка!» Самое первое слово – раньше, чем «мама» или «папа». Это с её слов, так что сам не могу наверняка утверждать. В жизни, как теперь я понимаю, навидалась она всякого, но влюблена была в своего Капку до безумия. Потому, видать, и мужик нормальный не заводился в её берлоге. И чем больше рассказывала, чем подробнее узнавал о нём, тем всё менее и менее понимал.
Вот, к примеру, Любовь Ильинична утверждает, будто был в её жизни такой невероятный случай: предложил ей руку и сердце один уже немолодой итальянский миллионер. Охнув от изумления, она была польщена, тем не менее попросила времени на раздумья. Отсрочила недельку, а как пришла в себя – спрашивает: замуж за вас или за ваши миллионы? Ну, разумеется, за меня! Ну а раз за вас, так ведь сами знаете, что я, конечно, с большим уважением к вам, симпатизирую и всё такое прочее, но, увы, не люблю, так что уж простите за отказ – глупому сердцу не прикажешь. Огорчился, понятно, миллионер, но до самого отъезда на родину ухаживал за ней, дарил дорогие подарки, а под конец и вовсе раскис: согласен-де, выходи-ка замуж за все мои миллионы, я же, дескать, себе новые лиры наживу. Нет, отвечает Любовь Ильинична, не могу я так, иначе уважение потеряю и к вам, и к себе, а как жить-то тогда – разом без любви и без уважения?!
Молодец девка, – одобрил Капка её непростое по нашим временам решение, – а миллионы-де скоро самим некуда будет складывать, то бишь, как я понял, все мы станем такими же, как и итальяшка, миллионерами. Ну не чудной же этот, прости господи, Капка, не так ли, да?! Не от мира сего. Лично я не прочь был бы помиллионерствовать, а вот Любовь Ильинична отказалась. Может, и в самом деле ухажёр был препротивный субъект? Ей виднее.
Короче говоря, преклонился, ручку облобызал и не солоно хлебавши убрался восвояси её итальянский миллионер, но, по-видимому, храня-таки в душе восторг пред этой божественной женщиной, ещё долго письма слал, полные мольбы и тоски.
Он водворился в свою солнечную Италию – Любовь Ильиничну тотчас препроводили в отделение. Поговорили по душам, между прочим допрос учинив, малость постращали да и отпустили. Там люди с пониманием, солидные и неглупые. Раз говорит, что родилась здесь и здесь же косточки схоронит, стало быть – правду сказывает. Такими вещами не шутят.
В общем и целом обошлось, но вскоре повадился к ней некий капиташка в штатском. Придёт в дом, развалится в кресле и разговаривает вслух как будто сам с собой – толком не поймёшь, к чему клонит. Рассказывает всякие глупые истории, в том числе и про тех изменщиц, которые старухами возвращаются к жизни из мест весьма отдалённых. Если вообще возвращаются. То ли грозит, то ли в самом деле шутит, то ли склоняет к чему. Всё обиняками. Подумай, говорит, до утра, а чтоб я-де не марал попусту чистые бланки, сама приходи ко мне, без повестки, с открытым сердцем и душой, – побеседуем по-дружески, чистосердечно. Такими предложениями, дескать, не пробрасываются.
Ни жива, ни мертва от подобного участия в своей судьбе, Любовь Ильинична кликнула Капку и пожаловалась ему на свою долю горькую, а тот ей – пустяки, мол, не горюй. Ну-ка, плюнь ему в лицо! И давай тут Капка изображать того, что вознамерился пощупать-пощипать её – ну, плюй, плюй в лицо уроду! Любовь Ильинична рассмеялась сквозь слёзы и послушно плюнула. Тогда Капка ухватил одной рукой за волосы оплёванную голову подлеца да как саданёт другой ему под глаз – и мячиком поскакала голова по комнате, ударяясь о потолок, о пол, о стены, об углы мебели… Пока Любовь Ильинична в ладоши хлопала, голова плясала по комнате, не минуя ни единого выступа, – с четверть часа, никак не меньше.
Поутру Любовь Ильинична послушно явилась в кабинет. Принимает какой-то другой, тоже в штатском, – стеснительный, вежливый. Извините, говорит, гражданка, ошибочка с вами вышла, так что идите с миром на все четыре стороны и зла прошу не держать: работа у нас такая, непростая. Она и пошла, куда велели, но только-только оказалась на свежем воздухе, вздохнула вольно, как вдруг жёлтый бобик с синей полосой останавливается и выходит из него тот, подлец капиташка, – словно измочаленный. Трудно узнать. Мельком глянул на неё, дёрнул синюшной головой, да и втянул её в плечи, как будто испугался, что ненароком потеряет, – опрометью в служебную дверь.
С тех пор больше не тревожили.
Но вот честно признайтесь мне, какой, прости господи, олух поверит подобным россказням, пусть и мило, наивно поведанным?! Я слушал, кивал головой и соглашался, но, конечно, не верил, как не верил и в то, что если не считать отца с матерью, то отродясь у неё никого роднее не было. Ну да ладно! Раз говорит, что не было, стало быть, не было. Нехорошо обижать сироту.
Другое дело, когда Любовь Ильинична утверждает, будто в её однокомнатной квартире без прописки и теперь ещё обитает самое близкое и родное ей создание – какой-то Капка, которого никто никогда не видел. Что он? Кто он? То ли любовник – то ли приживала. Выдумки! Должно быть, просто причуда у неё такая, каприз. Супруга моя, однако ж, всерьёз убеждена, что Капка – наш домовой. Пойми после этого женщин. Блажь бабья, и только! Ну да не беда. Раз им так хочется, так пусть хоть домовой, хоть сам чёрт рогатый будет, – мне-то какое дело?! Главное, чтобы через мою обитель не шлялись всякие там нехристи.
Так я думал ещё совсем недавно. И веских оснований, чтобы поменять своё мнение, как мне казалось в ту пору, найти не смог бы, даже если б очень захотел. Материалистическому сознанию, коим я наделён от рождения и воспитания, противна всякая мистическая дребедень. И только лишь глубочайшее уважение к своей соседке, и кстати сказать – сотруднице, удерживало меня от возражений. Я смиренно принимал её такой, какова она была на самом деле.
Особенно мы сблизились в последнее время, когда… ну, в общем, не вдаваясь в подробности, скажу, что на тот момент я ещё не покончил со своей холостяцкой жизнью и супруга моя ещё не была мне супругой, а соседкой, по милости вашего товарища, уже стала.
Вообще-то, сколько знаю Любовь Ильиничну, я всегда благоволил к ней. Да и как можно не симпатизировать озорнице – несказанно милой, доброй и покладистой, но при этом вдруг то высокомерно-прохладной, то резкой и упрямой. Ко мне, впрочем, она относилась много терпимее, нежели к прочим мужчинам, которых просто на дух не выносила – брезговала, по-моему, этой прилипучей половиной человечества. Почему, спросите? Ко мне – понятно. Потому что мы дружили по-соседски. Она обворожительна, а я и в мыслях ничего этакого, пикантного, не держал – ни-ни! А вот к остальным мужчинам… Догадайтесь! Именно потому, что у неё был Капка.
Бывало, поведёт Любовь Ильинична плечом, чуть закатит свои глазищи, так что белки сверкнут, и рассказывает. Представляете, стою, дескать, жду автобуса после работы. В толпе, как обычно. На нашей остановке. Подруливает очередной самец, дверцу «жигулёнка» своего поганого распахивает и лысой головой торчком наружу: подсаживайся, милая, хоть на край света отвезу. Холёный, щёки блестят и лавандой пахнут, лыбится нахально – так и плюнула б в его маслянистые глазки. У-у рожа! Брр…
Тут я ему и говорю: смотри, а то ручку скоростей с мясом вырву – ни мужик, ни баба будешь.
От такого моего хамства он бритой кожей по черепу шаркает, ушами над скулами прядёт. А как же, открывай варежку пошире, – я ногой дверцу и захлопнула, едва шею ему не прищемив. Благо, окошко было открыто – и он как в хомут головой нырнул. Сидит – потеет, глаза шарами выпучил и только рот, как рыба немая, раззявил. Ещё бы! Только так и нужно с этой породой котячьей.
И знаете, кто бы это мог быть? Кто ж ещё, как не кобель наш поганый! Полагал, видать, раз начальник отдела, так не посмею послать куда подальше? Ещё как послала! При всех!!! Укатил. Шустро, аж дым из-под колёс пошёл. Думала, далеко и надолго. Уж и не чаяла лицезреть больше эту рожу вонючую. Ан нет! Заявился намедни как на грех. Такое вызывающее поведение и слова мои непристойные, видите ли, вызывают у него в душе самое глубокое ко мне уважение и ещё сильнее раззадоривают. Вот так-то!
Капка тут и встретил его на пороге дома. Картина была ещё та – достойная кисти Врубеля. Одним махом руки излечил все его похотливые страсти. Как отрезало. Вприпрыжку скакал начальничек по ступенькам лестницы вдогонку за своим мужским достоинством, которое вдруг вознамерилось поиграть с ним в прятки. Смеху-то было!
Подобных рассказов я выслушал немало. И теперь – только не глядите на меня, как на полоумного: я пока ещё в своём уме – почти не сомневаюсь в том, что именно так всё и обстояло на самом деле. В её духе выходка. Ну а что до Капки, так от него и похлеще можно ждать.
Я уже говорил, что меня как мужчину она в грош не ставила, потому, видать, как повода не давал. Я был нечто вроде подружки, к которой она могла заскочить иногда на огонёк и поделиться горестями и радостями. Мы с соседкой, моей нынешней супругой, – две, стало быть, подружки. Спросите у неё. Она не даст мне соврать.
Однажды Любовь Ильинична пришла похвастаться чудесными безделушками от Капки. Расстёгивает на боку юбку, срывает её с себя изящным круговым движением руки – и остаётся в лайковой жакетке в талию да серебристых узорчатых колготках, сквозь которые мысиком белеют узкие трусишки.
Нет, конечно, я бы отворотил глаза, кабы сообразил заранее, а так просто оторопел. И что? Она и бровью не ведёт – как если бы глядит на меня с обложки глянцевого журнала. А глаза у неё бархатистые и задумчивые, как и всякий раз, когда она заговаривает про своего Капку.
Я нарочито оборачиваюсь к ней спиной и прошу хотя бы объяснить, что за существо такое этот её Капка и откуда у него такие связи, чтобы доставать из-под полы для неё всё, что ни пожелает. Обычные люди, мол, костюм по три года носят: первый как выходной, второй как приличный, третий – пока денег не скопят на новый, ну а туфли так вообще с кожей снимают.
Она же мне в ответ: это Капка, а не существо. Особенно когда, мол, усталая, измотанная. До не могу! Будьте уверены, лишь только взгрустну, Капка не замедлит выкарабкаться из какой-нибудь запаутиненной щели за плинтусом. Тем не менее, его появление – всегда радостная неожиданность для меня. Услышав шорох, я выглядываю с надеждой в коридор, а его там нет, но, не позволив мне долгого разочарованья, Капка тут же обнаруживает себя у меня за спиной. Это игра у него такая забавная: меня там нет, зато я здесь.
Капка бросается передо мной на колени, осыпает руки поцелуями, что-то восторженно бормочет. Он целует меня – в шею, в ухо, в плечо, в попку, в животик, под самое сердце, в грудь левую и грудь правую, в ложбинку меж грудей и опять в шею. Кусает за подбородок. Чмокнет в нос и в глазки расцелует. А между поцелуями раздевает. Донага. Не успеваю заметить его быстрых и ловких движений. Иногда кажется, будто одежда спадает как атлас с шелковой кожи сама по себе. Не до того мне, чтобы следить, что да как там происходит. Глаза у меня закатываются, и я с ног валюсь то ли в полусознании, то ли в полубреду. Капка подхватывает на лету и кладёт, как на топчан, поперёк колен моё обессилевшее тело и мнёт – разминает косточки до боли, до изнеможения, до истомы… Очнусь, бывает, только в ванной, когда он окунает меня во что-то горячее, душистое и пенящееся. Распарюсь, разомлею. Будто чувствую, как из меня последние капельки усталости и досады сочатся прочь. Слабость до головокружения, до дрожи. И тогда Капка кутает меня в себя, как если бы пеленает в бесконечное махровое полотенце, и несёт в постель. Ощущение, будто витаешь в невесомости. Тут же ужин подаёт – и не то чтоб особенное нечто, но с душой и вкусом стряпанное. Вина чудесного бокальчик. Потом кофе с коньяком или рюмочкой ликёра на травках под настроение. Благодать. Я клоню голову ему на грудь мохнатую – и меня будто прорывает излиться скопившейся за день горечью. Вот тут и происходят настоящие чудеса. Ногтями, словно гребешком, Капка волосы расчёсывает мне, спрямляя мысли-чувства – и на душе уже спокойно и легко. Утешит. Рассмешит и пожурит. Отчего с час тому назад готова была разрыдаться горькими слезами, над тем шутить готова. На душе отрадно, чувствам уютно. А не то так пошутила бы, что многим мало не показалось бы! Ну а в столь благодушном настроении любая шутка – просто шалость.
Рассказываю про начальничка. Мордастый, говорю, такой. Пялится, пялится. Буквально донага раздевает глазёнками бесстыжими. Ещё губами жабьими жуёт на меня. Не поцелуешь, дескать, меня, не приголубишь – уволю в один день, и ни профком, ни местком, ни партком, сколько ни жалуйся, никто тебе не поможет! Я везде начальник – председатель. Так что мне на меня и жалуйся – я выслушаю и пожалею. Поцелуй, прошу Капку, его так, чтоб губы у него отсохли – вот и облобызал его Капка ночью во сне. Теперь до могилы по утрам в липком поту будет просыпаться.
А вообще, Капка у меня безобидный. Пошутить – да, но пальцем зря никого не тронет. Ни-ни! Я так думаю: беречь надо Капку, а не испытывать. И без того у него неприятностей по горло…
Какие такие могут быть неприятности у Капки?! Кто и как испытывает его?!
Любовь Ильинична не любила рассказывать о том, о чём её спрашивали. Сплетни не терпела, а чужих тайн, не избежав, по легкомыслию не выдавала. Она удивительным образом умела пропускать мимо ушей неудобные вопросы.
Кабы не Капка, говорит, так просто не знаю, зачем тогда землю своими ступнями топтать да людям глаза мозолить. Не жизнь – мука была бы безрадостная. Зачем такая сдалась?! Ишачить, чтоб было с чем потом по магазинам, высунув язык, мотаться да с каким-нибудь хамом в очереди переплёвываться? В телек до ночи пялиться? А на утро проклинать спросонья мать родную, что по недоразумению произвела на свет божий нежеланное дитя? Если бы не Капка – страшно подумать!
Красивая? Стройная? Сама знаю, что на загляденье! А зачем – зачем, скажите мне на милость?!
Без Капки – незачем. А с Капкой – жизнь как чудо. Капка обнимет меня – разом и руками, и ногами, и хвостом обовьёт. Прижимает к себе каждую клеточку. В себя будто заворачивает. Укачивает и убаюкивает как маленькую. И ласково мурлыкает на ушко колыбельную. Я же только зароюсь в его густую лохматую шерсть… душистая она у Капки. Так, верно, пахнет высохшее на солнце в стогу сено, скошенное с заливных лугов тихой речушки. Хмелею от чудного запаха…
Как ни прислушивайся, а не расслышать её томного мечтательного шёпота, но только будто шелест ветра, запутавшегося в ветвях дерев, доносило шевеление её губ. Чуть закатившись, глаза поблёскивают горячими угольками, как две звёздочки на чёрном небосклоне. И ревность беспокойным червячком шевелится в груди. К кому – спросите? К существу беспредметному. Что люди скажут! Что приревновал к домовому? И кого?! Да никого! Просто так, себя жалко. Слов нет. Одни чувства.
Конечно же, ни я, ни супруга моя в глаза не видели Капку. Но потому как Любовь Ильинична последнее время заглядывала к нам едва ли не каждый вечер на часок-другой и всякий разговор неизменно сводила к тому, какой он душечка да какой умница, то мне совершенно несложно описать это существо.
У Капки воздушные, пушистые пальцы, с отточенными, как обоюдоострые клинки, когтями, которых он, впрочем, не выпускает наружу – ну разве чтоб одним махом нарезать ломтиками ветчинки или колбаски к чаю. А какие смешные у него уши – длинные и с кисточками на самых кончиках! А какая забавная у него курносая и мохнатая морда! И ещё хвост, пёстрым веером! Махнёт им – и в душной комнате свежестью повеет. Поступь у Капки неслышная, дыхание парное, норов покладистый. Объявляется он обычно в предночную пору, всегда бесшумно выбираясь из какой-нибудь щели за плинтусом. И всегда с улыбкой на розовых губах бантиком. Но самое главное, конечно, не в том, что он кудлат и чертовски симпатичен, а скорее в том именно – что нежен, и участлив, и обходителен. Хитрющая бестия, а вообще – так балагур и весельчак по натуре.
А кудесник какой?! В тот год, как зима лютая выдалась, запустил Капка руку в унитаз и вытащил оттуда доху, дунул в вентиляционную решётку – с пылью в осадок выпала песцовая шапка, из ушка иглы вытянул пуховый платок, а ковырнул ноготком в розетке электрической, с искрой – мохеровый свитерок. Присядет в кресло, на диване ли развалится – ой, вдруг раздаётся удивлённый вскрик, кто это, такой-сякой, шутки ради подложил?! Чьи сапожки на меху?! Чьи туфельки на каблучке?! Хм, а телевизор! Возьмёт и вдруг ни с того ни с сего забарахлит, да в самом интересном, подлец, месте полосами зайдётся. Не надо волноваться, говорит Капка, исправлю в один миг и будет ещё интереснее. Хлопнет он ладонью по крышке – в экране, уж гляди, дикторша перепуганная объявилась, глазками хлопает, лопочет заикаясь: извините, дескать, дорогие телезрители, помехи за пределами страны. Капка тогда ей пальцем погрозит, и дикторша начинает сразу раздеваться. Скинет с себя прямо на пол, под телевизор, свой нарядец – стираный, глаженый, в стопочку сложенный. С краном водопроводным порой просто сладу нет: то шампанским фыркнет, то кофе с коньячком цедится, молочком ли парным доится или же, бывает под настроение, чайком цейлонским побалует…