А однажды, как обычно, Шурочка пришла в обед к Славику, привычно разложила на столе бутерброды, разлила по чашкам бульон из термоса и, едва дождавшись, когда сотрудники наконец уйдут в столовую, зашептала:
– Знаешь, а ведь ты, как всегда, был прав. У Надежды-то неприятности. Здесь сейчас неудобно рассказывать – расскажу вечером, дома.
Однако ж Славика тоже так и подмывало поделиться с женой своей новостью: хм, тоже мне, нашла, чем удивить!
– С утра уже успела побывать здесь свекровь твоей подруги. Вышел страшный скандал. Она вызвала Данилова в коридор на пару слов. Я-то сразу догадался, о чём, собственно, речь пойдёт. Он слушать её не стал. Обозвал жабой и выставил вон…
– Ой-й, как не хорошо-то, как не хорошо. Бедная Надюха!
– Но всё это чепуха! Вот что я скажу про твоего Данилова.
– Почему про моего?! – недоумевает Шурочка.
– Ладно, не придирайся к словам. Расскажу – так ахнешь!
– Тише, ты, тише, – зашикала Шурочка. – Мы не дома.
Он отмахнулся от неё, как от назойливой мухи, что жужжит и жужжит над ухом:
– Пусть себе слышат! Мне скрывать нечего.
Шурочка, пока он рассказывал, ещё не раз шикала, оглядывалась по сторонам и даже вставала, чтобы выглянуть в коридор да поплотнее притворить дверь в лабораторию.
– Данилова действительно бросила жена. Они разводятся. Но Надежде твоей всё равно ничего хорошего не светит. Дело в том, как мне сегодня рассказали, это была его четвёртая жена… Да что ты всё шикаешь на меня, как гусыня, ей богу?! Плевать я хотел, кто там подслушивает меня за дверью или за стенкой! Ладно, ладно, не дуйся. Извини, это так, просто с языка сорвалось… Так вот. Данилов сам распинался тут. Ну, после скандала со свекровью твоей Надежды.
– Почему опять моей?
– Ну, не моей же?! Да ты лучше слушай, не перебивай. Короче говоря, Данилов говорит, что он уже давно не мальчик, чтоб шляться по углам со всякими. Сойдётся, дескать, с женщиной, распишутся они и живут, как люди, семьёй, пока не надоест. Потом разбегаются по своим углам. И никаких претензий друг к другу. Детей нет – и с разводом проблем нет. Всё чин чином. Так что Данилов – это ещё тот гусь! А Надежде твоей, я так скажу, ещё и повезло, может быть, что ничего не светит…
– Так я ж о том и говорю тебе. Всё у них с Даниловым! Всё!!!
– А я о чём толкую, ты думаешь?!
– Надежда вся в слезах. Свекровь её ещё вчера прознала, да и накапала сыну. Не знаю, как уж там она дома выкручивалась, но здесь, на работе, держалась перед всеми молодцом, пока сегодня Данилов Колька сам не пожаловал к ней в бухгалтерию с разговором.
– Это, значит, вскоре после скандала, когда он её свекровь жабой противной обозвал?
– Нет, видать, позже, перед самым обедом. Пришёл и сказал: язык надо держать за зубами. Не на базаре, мол. Либо замуж выходишь за меня – либо разбежались. И баста! Любовь кончилась. Знать, мол, ничего не знаю и слыхом не слыхал. Так и скажи этой жабе. А ежели ещё раз заявится – с лестницы спущу.
– Вниз? Это куда же?! Мы и так в подвале! Ниже, под нами, только черви.
– Надежда обиделась на его слова. И послала к чёрту и его самого, и его предложение… Данилов ушёл, а с ней тут истерика приключилась. Всей бухгалтерией отпаивали. Водичка, валерьянка, корвалол, валидол – всё сразу.
– А ты как думала? Это – Данилов!
– Вот такие вы все – мужики, называется! Чуть что, так сразу в кусты. Расхлёбывай сама.
– А я сразу тебе сказал: боком ей всё это выйдет. О чём раньше думала?
– Жалко мне её, Слава! Её, зарёванную, домой отпустили. А она нейдёт. Дома-то, небось, несладко. Кошмар!
Славик молчит в ответ и только хмурится…
В эту ночь и в последующие Шурочка пересказывает Славику со слов Надежды: Данилов, Колька, послал её свекровь куда подальше – оставьте, мол, меня в покое и нечего тут сплетни разводить на пустом месте. Сама Надежда поначалу ещё отнекивалась, изворачивалась, отпиралась, а потом взяла себя в руки – и ни слезинки, ни слова в оправдание.
– Гордая, мол?
– А муж её, Володька, мечется меж матерью и женой да не поймёт, кого слушать. Мать-то давно невзлюбила сноху – вот и напирает, заедает, придумывает бог весть что…
Шурочка удивлённо, если не сказать – восхищённо рассказывает:
– Свекровь на своём стоит – грызёт обоих, Грымза то есть. А Надежда: если Володька желает и дальше слушать мать свою ненормальную, так пусть катятся вместе с ней колбасой – к чёртовой матери. А если нет – так чтоб даже ноги той в её доме больше не было. Хватит! Достала, мол. Вот те бог, а вот порог. И на-кась, выкуси! – Шурочка скрутила знатную фигу. – Вот она увидит внуков своих!
Шурочка разгорячилась, рассказывая. Володька, мол, сам не больно-то желает вникать. А мать его точит каждый божий день. «Было что?» – наконец спросил Володька. Надежда прямо так посмотрела в глаза ему и, скривившись, отрезала: «Отстань, а?» Володька опять строго, с нажимом спросил: «Было или нет, ну?» – «Нет!» – «Тогда всё! На этом и покончим всякие разговоры. Мать, слыхала?!» Отношения, конечно, натянутые, но в основном, пожалуй, Надюха отбилась.
Ну разумеется, Шурочка не смогла бы соврать мужу так, глаза в глаза, и Славику осознание этой её слабости, безусловно, приятно, однако с какой стати Шурочка называет Данилова – Колькой, мужа Надежды – Володькой?! Как будто они ей самой близкие приятели.
– А я говорю… – И Славика аж лихорадит, просто места себе не находит под одеялом рядом с Шурочкой, задыхается. – Не я буду. Вот попомнишь ещё мои слова! Володька сквитается с Надеждой. Всё как есть припомнит. Если не прибил сразу, так загуляет. Мужик. Как пить дать – загуляет! Будет ещё твоя Надежда рвать волосы на голове. Так и передай ей! Это он сейчас помалкивает, пока. Доказать – не докажешь. Но про себя он уже всё понял, всё решил. Дай время! Вот увидишь.
– Славик, а Славик?! Ты меня любишь? – вдруг спрашивает Шурочка. – Ну скажи, как ты меня любишь?
– Очень-очень, – отвечает он.
– Правда?! Ты меня не разлюбишь? Ну скажи, что нет!
– Нет! – говорит Славик и целует её.
– Вот только посмей! Я той глаза выцарапаю! И тебя прибью!
Славик смеётся, а Шурочка ластится, затем требует, чтобы Славик обнимал её – крепче, крепче, ещё крепче… требует, чтобы целовал и повторял, как сильно он её любит и что умрёт без неё.
Славик обнимает, целует, говорит и клянётся…
Время бежит быстро. Отношения у Надежды с мужем постепенно налаживаются, хотя некоторый ледок между ними по-прежнему не тает. А Славику всё неймётся, он выспрашивает Шурочку: ну, как там? Да никак! Странно. Шурочка рассказывает: муж у Надежды в общем-то неплохой, заботливый, но бывает – грубит, не так чтобы часто, в основном попьяне, когда срывается в штопор. А вот к детям совсем охладел. Да и халтуру домой не несёт, семью посадил на голую зарплату. Надежда не довольна им.
– А я тебе что говорил? Всё ясно! – Злорадствует Славик: чего, спрашивается, девке нужно было?! Вот и нагулялась. Шлюха!!! Пускай теперь локти кусает. И ворчит из-под одеяла: – Увидишь. И не то ещё будет!
Славик нетерпим. Шурочка не перечит ему, даже соглашается, что не стоит ей дружить с Надеждой. Правда, они никогда особо и не дружили. Но ведь жалко её, ведь так?
– Тьфу ты! – Не понимает Славик. – Да что ты всё жалеешь всех подряд?!
Между тем подоспел август – пора отпусков. И в конторе, с ухмылочкой, возвестили: «Мы, то есть Славик и Шурочка, едем отдыхать в Крым, по путёвке. Там так тепло!»
Вот, отдохнувшие и загоревшие, Славик с Шурочкой вернулись из отпуска. И в первый же рабочий день, в обед, Шурочка сообщает Славику, что ей нужно сказать ему такое… такое… А вечером, после фильма, в постели, Шурочка совершенно расстроено говорит Славику, что Надежда сама не своя: Володька ей изменяет! И даже последнюю получку не принёс. Зажулил. Халтуру тоже зажал. Ей совсем плохо. Никак, разводиться будут. И квартиру менять. Дети его совершенно не заботят. Чем кормить-то их? А на осень пальтишки покупать?! Старые маловаты.
– Что и требовалось доказать, – спокойно, негромко сказал Славик, и молчит, с чувством полного удовлетворения всматриваясь Шурочке в глаза.
И Шурочка молчит, а затем мягко, уклончиво:
– Тяжко ей.
– Поделом! Урок впрок – на всю жизнь.
– Да нет, ты не понял. Тут, знаешь ли, всё иначе было. Жалко Надежду.
– А чего её жалеть?! Сама виновата! – Славик сел посреди постели и обнял колени, но и не сиделось ему – опять лёг. – Как сама, так ничего, можно, а как он – так куда там: больно и обидно! Задело, да?! Ничего, переживёт! Самой нечего было шлындать по мужикам…
– Славик, ну как ты можешь?! Я ведь битый час втолковываю: здесь всё не так! Ничего не знаешь, а судить берёшься!
Славик не понимает, к чему клонит Шурочка; а Шурочка рассказывает сбивчиво, потому как муж перебивает, то и дело бросая поперёк едкое словцо.
– Надежда сама подаёт на развод.
Славик крякнул и махнул рукой: да слушай, дескать, поболе – и не то ещё услышишь. Обычные бабьи враки.
– Помнишь, может, я рассказывала тебе, будто Надежда не совсем уверена в своём Володьке? Так он, оказывается, давно завёл себе женщину на стороне.
– А как ты хотела?! Естественно! Не пойму только, почему ты всё время защищаешь её? Выгораживаешь. Что, по-твоему, остаётся мужику, если жена у него – прости господи, а?!
– Да как ты не поймёшь-то? – Объясняет Шурочка. – Я ж тебе говорю: Надежда потому и связалась с Колькой Даниловым, чтобы дурой себя не чувствовать. Володька-то ей изменял!
Славик призадумался и говорит:
– Ну и что с того?! Ну, поделом ему! А ей-то что, полегчало, что ли? Надо было лучше приглядывать за собственным мужиком, а не по чужим постелям…
Славик всматривается в глаза жене: часом не набралась ли чего лихого от этой, которая распутная… – он раздосадован её сердоболием. А Шурочка внакладку слово на слово торопится переговорить мужа:
– Выследила и застукала она Володьку своего. Влепила ему пощёчину, а он матом на неё да кулаком в лицо. Одним словом, всё у них. Развод. Размен.
– Поболит – переболит. Вот увидишь, не я буду, подумает на досуге и передумает. Что, на алименты поднимет детей-то, а? Да и как ей менять-то двушку свою, она подумала?
Шурочка несогласно качает головой, приподнявшись над подушкой:
– Нет, я так понимаю, это конец. Я… – И вдруг, со слезами в голосе: – Славик, а правда, хорошо, что у нас всё не так?!
– Конечно, – миролюбиво отвечает ей Славик.
– Мы ведь всегда будем вместе?
Шурочка прижимается к мужу, спрашивая, любит ли, не бросит ли, не заведёт ли кого себе на стороне, ведь у мужчин, говорят, есть такой опасный переходный возраст, когда им хочется перемен, и просит, чтобы Славик сильно-сильно обнял её. И ластится, а потом вдруг кокетливо сопротивляется и снова ластится.
– А если я умру? – вдруг спрашивает Шурочка.
– Тьфу ты! Брось молоть всякие глупости.
– Ну, а если?
– С чего это взбрело тебе в голову?
– Нет, я ничего. Я всё понимаю. Просто обидно…
Вопреки прогнозам Славика, Надежда развелась-таки с мужем – и вскоре эта тема совершенно исчерпала себя, но, однако ж, жизнь неисчерпаема и всегда подбрасывает что-нибудь новенькое, свеженькое.
В разговорах на ночь, в каждодневном общении Славик и Шурочка казались вполне счастливыми. Удовольствие от жизни как будто прозрачными красками было нанесено на их лица, и этой яркой картины нельзя было не заметить со стороны. Поэтому, быть может, никто и не стеснялся с незлой ухмылочкой обронить вместо приветствия: «А вот и мы, то есть Славик и Шурочка».
Но как-то однажды, отпрашиваясь у начальника по режиму пораньше с работы, Славик обронил: «Мы, с Шурочкой, идём в поликлинику», – причём как-то особенно, с нажимом выделил – с Шурочкой. Уже зимой, отпрашиваясь на весь день, Славик сказал: «Шурочку в больницу кладут». А ещё через несколько месяцев Шурочка вдруг умерла: то ли сама запустила болезнь свою, то ли, если верить Славику, доктора что-то там напортачили. На Славика, говорят, нельзя было без содрогания взглянуть: он посизел лицом, настолько мучительно переживал и, значит, тосковал по Шурочке – своей половинке. Бывало, по ошибке, то есть по привычке, он оговаривался: «Мы…» – и затем поправлял себя в замешательстве: «Мне на кладбище надо, к Шурочке моей».
Тосковал он долго, без малого почти полгода. По уши погрузился в работу и даже отказался от очередного отпуска.
– Как мне одному? – сокрушался он. – Вот так вот?! В Крым, по тем местам, где мы с Шурочкой вдвоём? Нет-нет, ни за что!
Да, и наедине со своей памятью, со своими чувствами и мыслями… – понятна была всякому, кто знал их прежде, его печаль. Его тоска. Его скорбь неизбывная.
Мне рассказывали, Славик всё ж таки взял отпуск, но в Крым не поехал. Отдыхал с сынишкой в подведомственном профилактории. Вроде как посвежел, пришёл в себя. Многие шептались, будто держится он молодцом, однако стоило-де ему написать заявление о трёхдневном отпуске за свой счёт, как сотрудники тактично и неопределённо приумолкли. Недоумение вызвал обычный разлинованный листок бумаги, куда заносили фамилии сотрудников, откликнувшихся на предложение сдать по рублю на скромный подарок – свадебный.
– Ну, поздравляю, старина! – первым протянул руку Данилов, едва лишь Славик вышел на работу. – Короткий, смотрю, у тебя медовый месяц вышел. Что так?
– Ничего не поделаешь, – уклончиво ответил Славик. – Успеется ещё. В зимние школьные каникулы, думаем. Дети. У меня ведь теперь трое оглоедов на шее. Надо поднимать.
– Ну да, понимаю. Жизнь есть жизнь. Поздравляю и завидую. Вдвойне: дети – это цветы. Не получат ухода – завянут. Ну а жена новая – кто она у тебя?
– Да вот встретил одинокую женщину. Решили расписаться, тихо и скромно, чтобы не привлекать внимания. Чего ждать? Не молодые, поди.
Данилов вздохнул понимающе: что тут скажешь?!
– Да, да, конечно. Жизнь – для живых, а покойным главное, чтобы их не забывали. Всё правильно.
И как будто в унисон ему Славик принялся рассуждать:
– Главное ведь что́! Чтоб память о человеке осталась. Вот портрет Шурочки покойной заказали. Памятник. Оградку. До снега надо успеть установить. Покрасить. Вот мы, то есть я и Надюша, в субботу к Шурочке на могилку и собираемся. Надо прибраться там. Ну, и всё такое…
Помолчали скорбно. Помянули про себя.
– Ну а жена новая, так все-таки кто она у тебя? – спросил Данилов. – Не томи уж. Всем любопытно.
– Как кто? – удивился Славик. – Я же и говорю: Надюша… Надя. Что вы так смотрите? Да Надежда, из бухгалтерии! Она сейчас в отпуске. В понедельник выходит на работу. Проставимся, как и положено. Всё чин чином. Не волнуйтесь.
Данилов вздрогнул и чуть отступил, как если бы хотел получше разглядеть того, кто перед ним стоял, и пробормотал в недоумении: «Как же, а Шурочка…» Затем что-то сообразил и опять пробормотал: «Ах, ну да…» Оцепенение длилось недолго. Он мотнул головой, стряхивая остатки печальных чувств, и говорит:
– Знаешь, Славик, а не отдашь ли ты мне мой рубль?
– Какой рубль? – не понял Славик.
– Дай, дай, пожалуйста. Тот самый, что я тебе на подарок сдавал.
Славик пожал плечами, полез в карман пиджака, отсчитал мелочью рубль и протянул Данилову: на-а, возьми – ровно, без сдачи.
– Так-то будет лучше, – произнёс Данилов, в задумчивости сделал несколько шагов, остановился у рабочего стола Славика… и тут же, с размаху, сверху вниз, да и швырнул медяшки.
Металлической дробью о стол, по полу, по углам…
– Ты всё понял?!
– Что такое?!
Монетки весело катались ещё по полу.
– Жаль, не знал раньше, что в подвале у нас завелось пустое место, напустившее на себя человеческий вид.
Славика затрясло. Зардели щёки.
– А-ах, так?! – Вскипел он. – Друг, называется. Что, бесишься, да?! Не успел… Надюша мне всё рассказала! Как на духу. И ещё спросить тебя надо, на какие такие шикуешь? Любовницы. Подарки. Рестораны. Вот и машина…
Между тем Данилов уже шагнул было к двери – приостановился, однако ж, вполоборота к Славику. На его лице застыла по-детски растерянная, недоумённая гримаса.
– Дурак ты, как погляжу, и сволочь! – вдруг легко, с улыбкой произнёс Данилов. Он поднял руки, ладонями развернув к себе, и как будто внимательно стал их разглядывать. И говорит, подумав: – Я отвечу тебе. По ночам, знаешь ли, люблю я выходить на большую дорогу и вот этими вот самыми руками душу всякую тварь, что похожа, как и ты, на таракана. Так что поостерёгся бы! Не ровён час…
В помещении лаборатории сгустилась тишина – повисла. Напряжённая. Тяжёлая. И оттого, быть может, так гулко хлопнула дверь, когда Данилов шагнул за порог.
Меня потом убеждали, чуть ли не с пеной на губах, якобы эхо от удара двери о косяк до сих пор ещё гуляет по коридорам этого исторического здания, хотя я не понимаю, как же оно умудряется так долго шляться по разным закоулкам, ежели там полно всяких физических да химических приборов, способных выловить и не такой малозначительный призрак.
III. Каприз (продолжение)
Вы помните, что я начал свой рассказ концом октября, порой недоумения, когда природа колеблется между летом и зимой.
В. А. Соллогуб. Серёжа
17.00. Она куриными шажками движется в толпе к выходу, добирается до самой двери, где, пожалуй, потеснее всего… вздрагивает: кто-то поддевает её под локоток, – конечно, кому ж ещё, как ни начальнику отдела, всегда такому любезному?! Он шепчет что-то ей на ухо – она не слушает. Потеснив неловко прочих коллег, он останавливается у выхода из актового зала, чуть сторонится, наклоняется, манерно выбросив вперёд руку: прошу, мол, Любочка, будьте так любезны. Она благодарит и семенит, потупившись, по коридору прочь. Здесь тоже толпится народ, однако после толкотни при выходе кажется посвободнее, попросторнее – и ей не удаётся, не дослушав его шутки, то ли комплимента, затеряться в толпе. Он по-прежнему рядом. Как муха – и зудит над ухом.
К счастью, на их пути оказался завхимлаб, и она тут же посчитала своим долгом подойти к нему, поздравить и выказать своё расположение и восхищение. Тот задержался, смущённо промямлил что-то в ответ – она вздохнула с облегчением.
– Как Андрюша поживает? – спросила, уже по-соседски.
– Да как, голубушка, сказать? Что-то с аппетитом у него не то. Наверное, животик побаливает.
– Надо бы врачу показаться.
– Да, надо. Но такая неделя загруженная выдалась, что недосуг было. Ко мне ведь дочка, Людмилочка моя, приезжала, с сынишкой, то бишь внучком моим, Серёжей. Из Саратова.
– Ой, а я и не знала, что вы дед. Знай, обязательно заскочила бы – познакомилась с малышом. По-соседски. Может, ещё не поздно?
– Увы, увы. Сегодня утром проводил. Так что вся неделя была расписана едва ли не по минутам. Вечером – магазины. Искали внучку бутсики – снежные, голубые, на меху. Мы ему комбинезончик справили – голубенький, итальянский. А вот бутсики едва нашли. Но не голубые, а синие. Всё равно подходят. В тон.
– И дорого?
– Ой, даже не спрашивай, голубушка. Вот так всю неделю. Днём работа, вечерами магазины. Уложу своих – надо кое-что просчитать, подумать, взвесить перед очередным опытом…
– Да, старина, – начальник отдела тоже счёл своим долгом высказаться: молча отбывать номер казалось неприличным, – вы всем нам нос утёрли этими своими опытами…
Он заговорил с завлабом, и ей удалось потихоньку улизнуть – ну, чтобы не мешать им. Мужчины ведь любят говорить о делах – не только дома, за обедом, но даже на работе. Ещё они говорят о футболе и о женщинах, но больше, как ей кажется, о делах. Так что, пожалуй, она будет чувствовать себя здесь лишней.
17.15. До конца рабочего дня оставалось менее получаса. Пятница. Короткий день. После собрания, накануне выходных, ну какая уж тут работа?! И начальник, вполне разделяя настроения ведомого им отдела, скрывается за дверью своего кабинета, как будто он тут ни при чём, как бы не замечая, что подчинённые собираются небольшими группками и бездельничают, скрываясь за рядами чертёжных досок. Кто о чём. Кто о шубке, кто о муже, кто о детях, кто о друзьях.
17.45. И в лаборатории, как, наверное, и во всём институте, царило отнюдь не рабочее настроение. Здесь тоже толковали обо всём о разном понемногу.
За всеми этими малозначащими разговорами он и не заметил, как истекло время. Прозвучал звонок, извещающий конец рабочего дня, а с ним и всей недели.
Он стоял в коридоре, у двери, которую следовало закрыть и опечатать, а ключи с печатью сдать на вахту, и, дожидаясь ухода сотрудников из лаборатории, говорил, обращаясь к лаборантке – новенькой, а потому требовавшей поначалу внимания и опеки. Ведь ничто не сближает так людей, как разговоры по душам. Тем более это относится к подчинённым, то бишь коллективу.
– Что значит организм человеческий! Подумаешь, на пятнадцать минут раньше? Ан нет, внутренние часы уже не того, не строят. Я вот, например, летом, в отпуске, в Крыму отдыхал. С дочкой, младшей, и внучком, старшим. Парадокс, кстати, да? Дочка у меня младшая, а внучок от неё старший. Сам говорю, задумаюсь, бывает, – и не верится…
– Да слушайте вы его побольше! То старшенький, то младшенький. Морочит людям голову. Всякими небылицами. И бровью не ведёт.
Бросил Славик мимоходом в спину коллеге и пошёл прочь, будто ни в чём не бывало. Лаборантка странно взглянула на своего начальника, а у того лицо вдруг словно бы потухло. С чего бы? Да так, ни с чего. Было настроение – и вдруг нет. Точно свет кто внезапно выключил. Он чувствовал, как если бы хвост, которого, естественно, у него не было и быть по определению не могло, вдруг опустился и повис безжизненной плетью. Хорошо, что нет хвоста, а то бы все увидели. И пальцами тыкали. А лицо – что лицо?! Ну устал. Вдруг. День-то выдался – вон какой! Прозвенел звонок – и больше моченьки нет…
– Да-да, рабочий день закончился. Вы уж, пожалуй, идите, – сказал он лаборантке, – а то я и вправду вас задерживаю. Идите, идите. Друг, небось, заждался, минуты считает.
– Вы хотели что-то рассказать об отпуске, в Крыму?
– Да, как-нибудь потом. На досуге. Вы в самом деле идите. Короткий день. Я опечатаю сам. А вот с понедельника это ответственное дело передаю в ваши руки.
17.48. Начальник отдела с дверным замком и опечатыванием долго не возился. Поэтому он нагнал-таки её на автобусной остановке. Ну а как же?! Он забыл спросить, как продвигаются дела с тем внеплановым проектом, будто позабыл, что с утра уже вызывал её в кабинет, и будто за несколько часов нечто существенное могло измениться. Кстати, ему сегодня по пути с ней. Случайно. Может подвезти. По всему чувствовалось, что он в игривом расположении духа. Стало быть, потом вдруг выяснится, что ему-то, собственно, и не так уж к спеху: то дело подождёт…
– Так, может, я подвезу вас, Любочка?
– Спасибо, не стоит. Мне ещё по делам надо бы…
– Любочка, ну какие ваши дела?! В конце концов, это просто несерьёзно! В пятницу, вечером, – и какие-то дела. Не может быть.
– Это почему же?
– Да потому, что вы как-то, смотрю, переменились. Я не знаю, что-нибудь, может, случилось? Нужна моя помощь?
– Ваша?! Нет, спасибо. У меня всё в полном порядке. Как нельзя лучше. Просто я сегодня ужасно тороплюсь…
– Так я подвезу вас, какие проблемы?
– Нет, мне в другую сторону. И я – за-ня-та! Так что извините.
– Ну, как знаете, Любочка, как знаете. Моё дело – предложить, ну а ваше… Хотелось как лучше. Не смею в таком случае задерживать. А может, дела не столь срочные? Нельзя ли как-нибудь отложить или подвинуть…
– Зачем?
– Ну-у… скажем, мы могли бы, если вы, конечно, передумаете, вместе провести вечер или, может…
Он, однако, не успел договорить, что может. Она ответила, как отрезала:
– Как-нибудь в другой раз. До свидания! Мой автобус.
– До свидания, Любочка, до свидания… Можно, я позвоню вам?
– Как хотите.
– Нда-а… Ну что ж, всего доброго, Любочка. Желаю приятного вечера…
18.30. Всю обратную дорогу к дому он покашливал, сморкался в носовой платок, снимал и протирал очки этим же платком, так что женщина, сидевшая в вагоне подле него, сначала брезгливо косилась, а затем, за неимением другого свободного места, куда бы можно было пересесть, просто встала и, недовольно бормоча под нос, начала протискиваться поближе к выходу.
Уже на подъезде к своей станции, – благо, в вагоне стало попросторнее, – он привязался к молодому мужчине, что стоял у дверей напротив выхода, с детским трёхколёсным велосипедом, и давай того выспрашивать, где тот нашёл такой замечательный велосипедик, да сколько стоит, да и вообще, свободно в продаже или же надо записываться в очередь… Ведь к нему в гости приехал внучок! Какой замечательный был бы подарок?!
Так, беседуя с незнакомым попутчиком, он едва не проехал мимо своей станции. Вовремя спохватился и, наверное ко всеобщему облегчению, в самый последний момент проворно выскочил из вагона.
«Неприятный тип», – многие, видать, подумали о нём.
18.40. Час пик. В метро давка. Душно. Клонит в сон. Рука, вцепившись в поручень, немеет от напряжения. Напротив, едва ли не под ней, на сидении рядком тесно умостились пожилые, с сумками и пакетами меж ног и на коленях. Безвольно смешными болванчиками раскачиваются в такт движению, и стеклянные их глаза безмысленно уставились прямо перед собой – в далёкое никуда. Не люди, а чучела: отсутствующий взгляд и ни намёка на чувства.
Ей вдруг представилось, насколько же глупо и нелепо должна выглядеть со стороны она сама. Заглянула, как в зеркало, в чёрное стекло, и уродливым отражением ответило кривое зеркало: впалой дугой спина, выгнута грудь и выпячен живот, под неестественным углом склонилась над сидениями фигура в нарушение всех физических законов равновесия и тяготения. К ней прижались, и её прижали – и всё это раскачивается туда-сюда.
Станция. Остановка. Оживают людские глаза. Приходят в движение тела. Открываются рты, и возбуждённый гомон покрывает механические звуки. Кажется, не осталось ни одного тела в вагоне, которое не переместили бы или не подвинули. Каждого потеснили и к каждому обратились. Двери смыкаются ударом до станции – следующая. Толчок. И закачался вагон. В такт толчкам заколыхались прилипшие друг к другу человеческие тела.
Её скучающий взгляд выхватывает в отражении чёрного стекла, за которым мелькают огоньки, всякое хоть сколько-нибудь живое движение на унылом покачивающемся фоне застывшего мгновения.
Сзади к икрам, грозя порвать застёжками колготки, некий мужичонка прижимает то ли портфель, то ли сумку – и она, как угорь, изворачивается. Наступает кому-то на ногу – её бранят, и она извиняется, сама не зная почему, перед отражением, не глядя на плюгавого ворчуна…
Из угла, с сидения, похотливые буравчики сухих беспокойных глаз елозят, не моргая, по всему её телу. Не столько видит, сколько ощущает. Этому-то чего ещё надо?! Тоже мне нашёл место и время! И снова подкатил к горлу отчаянный ком тошноты ли, тоски ли…
Ей тут же почему-то припоминается обритая голова с кряжистыми приплюснутыми ушами и зернистой коричневой родинкой на темечке, даже явственно ощущается всё тот же пряный запах одеколона. А ведь тот – в самом деле! – позвонит-таки сегодня вечером. Как пить дать. Впрочем, он может позвонить и завтра или даже без звонка постучит в дверь после полудня: пришёл-де мириться и вот те на, мол, маленький скромный подарочек – флакончик французских духов, а ещё бутылочка шампанского, конфеты и одна красная роза… пригласит в ресторан пообедать, а потом заявит, что немного выпил и ему нельзя за руль… и не выгонишь, и не отвадишь…
В сердцах она набрасывается на плюгавого с портфелем, того самого, что за спиной у неё: сам, мол, не толкайся, вертишься тут прямо как угорь – все колготки небось в затяжках от твоего дурацкого портфеля… Оказывается, он не плюгавый, и даже вполне симпатичный, если глядеть в лицо, а не на отражение в кривом чёрном стекле с бликами. Он с изумлением заглядывает ей в лицо и показывает свои ладони: какой-такой портфель? Она смерила его надменным холодным взглядом и отвернулась к стеклу, за которым насмешливо мелькали огоньки.
Нет, подумалось ей, вот когда она, наконец-то, выйдет на пенсию, её в такой час никаким калачом не заманишь под землю…
Станция. Осторожно, двери открываются. Всё опять пришло в движение – и потоком её чуть было не вынесло из вагона.
Слава богу, почти доехала. Следующая станция – её.
19.20. Он открыл ключом наружную дверь квартиры, где последние годы хозяйничал сам (сосед появлялся редко, а если и объявлялся, то долго не задерживался), затем открыл ключом дверь своей собственной комнаты и позвал, включая свет:
– Андрю-юша?!
Навстречу, щурясь на свет жёлто-зелёными глазами, лениво выступал пушистый серый кот.
– А где Людмила? – спросил он, вешая на вешалку пальто, шляпу и зонт.
Взял кота на руки, подошёл к клетке.
– Привет, Боливарушка. – Держась розовыми лапками за прутья клетки, белый хомяк уставился на хозяина красными горошинками глаз. – А ты не знаешь, где прячется Людмила?
Он пустил, погладив, кота с рук на пол и сказал:
– Ну, давай, Андрюша, давай – показывай, где Людмила. Играть в прятки будем после ужина.
Он встал на четвереньки и полез сначала под гардероб, потом под диван – кот всё время рядом – и оттуда под письменный стол. Наконец выпрямился с черепахой Людмилой на руках.
– Ну вот, мои дорогие, все мы в сборе. Планы на сегодня такие. Ужин. Заодно посмотрим, что по телевизору. В восемь часов, как обычно, «Спокойной ночи, малыши», – и на ночь, конечно же, почитаем. Сегодня пришёл как раз свежий номер журнала… Так, а кто у нас дежурный по кухне? Ну да, ленивцы, кто ж иной, говорите, как не я! То-то глаза прячете, нос воротите.
19.30. Открыв дверь своей уютной однокомнатной квартиры, она вдруг поняла, что восемь часов стояния за кульманом на ногах не так изматывают, как час с хвостиком пути в автобусе, метро и пешком по улице – через магазин. Ах, да. Ещё лифт на четырнадцатый этаж.
Ноги гудели, ломило тело – мнится температура. Может, грипп? Хорошо бы. Увы.
Она включила телевизор, села в кресло, вытянув отёкшие ноги, и закурила: вещали что-то о консервах, которые производят где-то в Молдавии, и до неё никак не доходило, то ли хвалят, то ли дела с консервами обстоят отнюдь не важно. Однако ж всё, что она вывела для себя из этих пяти минут, проведённых с сигаретой у телевизора, так это то, что она голодна и смертельно уставшая. Хотелось спокойно посидеть-покурить, ещё лучше бы с чашечкой кофе и рюмочкой коньяка, да на полный желудок. Не к плите же идти?! Кого ради… Но в животе посасывало, и, выключив телевизор, она пошла-таки на кухню – чертыхаясь почём зря.
19.49. Коту – колбаски варёной, черепахе – яблочко, хомяку – зёрнышек. Себе стакан крепкого чаю с сахаром и лимоном да бутерброд. Оставшихся сил едва хватило на то, чтобы включить телевизор и дотащиться до кресла напротив. Отчего-то сегодня опустились у него руки, исчезли всякие желания, и даже мысль пребывала в таком состоянии, когда человек обычно говорит, что в то время он не думал ни о чём, а само время остановило свой бег.