Даром что целое поколение рождённых в эти потерянные для счастливой и беззаботной жизни годы злые языки определили для дальнейшей истории горьким и обидным прозвищем – дети перестройки. За место новорождённого в семье Казановских, однако ж, во все времена и при любых обстоятельствах разворачивалась настоящая баталия. Тут не то, что один к десяти, – бери на много порядков выше: за один шанс из миллионов готовы были сшибиться вселенские искатели удачи, помешанные на страсти к земным приключениям.

Оплошность исключалась ещё задолго до подхода счастливого часа, когда розовощёкий голубоглазый бутуз вынырнет из тьмы на свет божий и разразится богатырским криком. Ждали, конечно, мальчика, и имя ему уготовили легендарное – Руслан.

Милославович – по батюшке вышел.

В отличие от своих сверстников, от роду своего Руслан Милославович Казановских не чувствовал себя никому ничем обязанным, ну разве что наоборот: ему были должны за то, что он есть, и он вынужден был смиренно принимать как должное тщание всяких доброхотов. И той кротости своей всегда стыдился, слегка краснея от натуги.

Ему только двадцать с небольшим хвостиком: воспитан, образован, одет с иголочки, в портмоне кредитные карточки, карманных денег тоже не занимать, и в своём белом «биммере», с открытым верхом, Руслан Милославович Казановских уверенно въезжает в новую самостоятельную жизнь, которая обещает ему просто – ай какую сказочную будущность.

Створки автоматических ворот разъехались в стороны, и высокая каменная стена, что c виду в чём-то сродни кремлёвской, расступилась перед ним.

Как только оказываешься внутри, стена уходит вдаль и скромно прячется за густой зеленью, не смущая мрачной тенью просторы усадьбы.

На возвышенности кирпичный дом в три этажа, с замысловатыми башенками и эркерами на манер старинного замка, очаровывает любопытный взгляд. Ещё с полдюжины небольших строений – этакие сказочные избушки на курьих ножках повернулись к лесу задом, лицом к гостю. Вдали тихие воды озера отражают незамутнённую голубизну небес. Высокие деревья. Экзотические кустарники. Альпийские горки. Фонтаны и водопады. Мосток через ручей у ветряной мельницы. Замысловатым вензелем вымощены красной брусчаткой пешеходные дорожки. По бокам стриженые лужайки, и огромные валуны разбросаны то тут, то там.

Яков Филиппович на правах хозяина сам лично вышел встречать дорогого гостя.

– Ну, батенька, наконец-то, – вздохнул он, пристраивая к бамперу свою резную трость.

Обычно скупой на эмоции, тут хозяин протянул обе руки навстречу для приветствия, при этом не преминув заглянуть молодому человеку в серые ясные наивные глаза. А сам вроде как едва не прослезился.

– Пробки, – извиняется гость, смущаясь столь очевидными признаками радушия, и бережно вкладывает для приветствия ладошку в протянутые ему обе хозяйские руки.

Руслан небрежно захлопнул дверцу машины и ловко подхватил хозяйскую трость на лету, что от сотрясения скользнула по корпусу и едва не упала тому под ноги.

– Н-да, наслышан изрядно об этом национальном бедствии, – сочувствует хозяин, с благодарным кивком принимая протянутую ему трость. С пиететом погладил крыло белого «биммера»: хороша, дескать, игрушка, хоть пылинки сдувай. – Слыхал, теперь сказывают, люди просто шалеют-таки, и никто не знает, отчего больше – от жары или толчеи на дорогах. В наше время дороги были свободны. Летишь под двести в ореоле голубого мерцания – и ни души окрест на твоём пути.

При взгляде на Якова Филипповича не сразу осознаёшь, что это один из самых влиятельных людей из тесного мирка сиятельных, при этом на удивление скромный: упрямо держится в тени и, как утверждают сведущие, почти никогда не покидает стен своего загородного узилища, куда добровольно заточил себя едва не с четверть века тому назад.

– Папа привет велел вам передавать, – сказал гость. – И пожелания наискорейшего выздоровления. – И добавил поспешно: – После операции.

– Спасибо, – откашлялся старик, как могло показаться, с призвуком лёгкого недовольства: всем известно, он очень не любит, когда заговаривают о его весьма солидном багаже в восемь десятков годков за плечами или же вообще о старческих хворях, которым он никак не сдаётся на милость – и по-прежнему пытается молодиться, не по летам хорохорится. – Непременно передавай батюшке своему и от меня нижайший поклон.

Старик, болтают бескостными языками завистливые людишки, давненько прихварывает, а в последнее время сильно сдал. Вот уж и ногу приволакивает, и даже трость завёл, чтоб в руках уверенность ощущать. Но по-прежнему норовист: не дай бог кому подвернуться под эту руку сгоряча – огреет палицей по спине так, что мало не покажется. И капризен, особенно в кругу своих: в жару кутается в меховую тужурку без рукавов, а когда всем зябко, от него пар валит – и он упрямо разоблачается, подставляя поясницу сквознякам.

Врачи, впрочем, уверенно пророчат ему долголетие: после операции непременно должен расходиться, – выпрямится, глядишь, да ещё и девок, прижимая украдкой по тёмным углам, за мягкое место будет шаловливо прихватывать. Дай только время, чтоб сроднился с новой почкой. И дело даже не в том, что вся медицина у ног его стелется, а скорее в том, что таких крепышей матушка-природа теперь редко порождает на свет божий. Он ещё покажет всем, кто жилец на этом свете, а кто так себе, одна лишь видимость: дескать, ковырни тех чуток поглубже – так нутро всё в сквозных червоточинах, с гнильцой, а нос, вишь, как задирают!

– Ну, и чего ж мы мешкаем? – Яков Филиппович взял в одну руку трость, другой поддел под локоть гостя, и так, под ручку, будто добрый дедушка с заботливым внучком, пошли они неспешно по мощёной дорожке вглубь его владений. – Милости прошу прямо к столу. Все уже в сборе.

Стол был накрыт в беседке с очагом в углу. Здесь, в тени, не так душно и жарко, к тому же крыша над головой бросает благотворную тень. Ветерок, к сожалению, безволен, чтоб хорошенько протянуть сквознячком, да и жар от неостывших углей Руслан почувствовал лопатками, едва вошёл под крышу и остановился при входе.

– Как погляжу, однако ж, не по летам педант вы. Не то чтобы опоздали – тютелька в тютельку к шашлычку поспели. С корабля, можно сказать, на бал, по старинному обычаю.

Струйка пота скатилась по ложбинке меж лопаток, и Руслан переступил на два шага вперёд, мгновенно почувствовав лёгкий озноб: глаза выхватили из многоликой картины два ярких очаровательных пятнышка – рыжее и чернявое. При взгляде на двух девушек, мило беседовавших в углу и не поднявших даже глаз при его появлении, он ощутил, как по спине побежали щекотливые мурашки, и он сглотнул, точно бы сильно проголодался с дороги.

Меж тем хозяин заканчивал своё гостеприимное суесловие, неспешно подводя вновь прибывшего к застолью:

– Прошу любить и жаловать: Казановских, Руслан Милославович. Будущее светило финансов и прочих изысков на поприще экономики.

– Не тех ли самых Казановских?

Руслан не ухватил того мгновения, когда из чьих-то шевельнувшихся уст выскользнул вопросец, при этом каким-то внутренним чутьём угадал едва уловимый в нём подтекст, но что за фальшивая нотка, с подвохом или наоборот, распознать в смятении не сумел. Насторожился, однако ж, и обежал тревожными глазами присутствующих.

– Тех самых… – кивнул старик головой, не придавая особого значения сказанному, и обратился к гостю: – Кстати, Руслан Милославович, разрешите сразу представить вам вашего шефа – председателя правления банка Станислава Вольтовича, и, кстати, его обаятельную супругу.

Председатель протянул для вялого пожатия своей руки ладошку, лодочкой сложив худосочные, прозрачные, сухие пальцы:

– Надеюсь, сработаемся, – проговорил он, и звуки, из которых слагалась речь, у него тоже выходили какие-то костлявые.

Впрочем, судя по безразличному тону и чуточку презрительным манерам, для председателя подобное представление нельзя было назвать неприятной неожиданностью: он явно понимал, о ком и о чём идёт здесь речь, и не утруждал себя всякими сантиментами.

Щуплый, невысокий, в старомодных очках на вдавленной до синюшных впадин переносице, Станислав Вольтович мало походил на человека, подверженного приступам чувствительности. За толстыми круглыми линзами проглядывались мутные невыразительные бурые глаза, которые, как могло показаться, обладали способностью оживать лишь только при виде колонок с цифрами.

– Знакомьтесь, моя супруга, Татьяна Ивановна, – пробурчал председатель банка как если бы нехотя, да оно и понятно: откуда взяться воодушевлению, когда тебе предлагают подчинённого так, как если бы прочили его в скорые наместники.

Татьяна Ивановна протянула руку, чуть откинув голову вбок, и ждала.

Руслан галантно склонился, прикладываясь губами без поцелуя к её ручке, что округлыми эфирными формами напомнила ему образ из детства: скрученный на более мелкие пузырики воздушный шарик. От руки пахло приятной свежестью, и, что приятнее всего, на губах целующего эти пряные пухлые ручки не оставляли следов косметики. Во всех отношениях, Татьяна Ивановна производила с первого взгляда впечатление сладкой женщины, но только очень и очень большой, как торт на сто персон.

– Приятно очарован, – коротко сказал он комплимент, глядя прямо в округлившиеся глаза.

Оторвав взгляд от цветочно-медовых глаз, что вблизи показались едва ли не стеклянными, как леденцы, Руслан отступил на шаг и вернулся кротким открытым взором к Станиславу Вольтовичу:

– Рад знакомству. Надеюсь, что не только по службе не будет нареканий, но и на искренние, дружеские отношения не оставляю надежд.

Когда супруги впились в него ответным взглядом, в выражении двух несхожих пар глаз проскользнуло любопытство с налётом лёгкого недоумения. Приглядевшись попристальнее, можно было заметить нечто общее в их разнящихся чертах: проклёвывался птичий образ. Он смахивал на маленького грача, а она – на гигантскую сову.

– Кстати, о службе, коль зашла о том речь, – по-хозяйски вмешался Яков Филиппович, настоятельно отвлекая молодого человека от обязывающих его утомительных церемоний при знакомстве с будущим шефом. – Разрешите вам представить генерала.

– Аркадий Наумыч, – генерал протянул через стол руку для продолжительного пожатия и долго не ослаблял своей железной хватки.

Разглядывал, откровенно изучая гостя, тем самым позволив и себя хорошенько рассмотреть. Важная по всем признакам персона представляла собой нечто совершенно уж особенное. Узкие плечи и крупная голова. На большом лице мелкие черты собраны воедино – как бы в щепоточку: высокий лоб, тяжёлый подбородок с двойной ямочкой, брови вразлёт, но прозрачные глазки переменчивого цвета посажены близко, прямой короткий нос с фалангу пальца мужской руки, вместо губ бледная прорезь посреди лица, да и ту скрывают щёточки усов с проседью. Зато волосы – густая блестящая вороная пряжа, чуть тронутая серебром у висков.

– Оно, конечно, генерал! Кто спорит, – вдруг раздался женский контральто за спиной, как ре второй октавы. – Но на будущее, молодой человек, просьба не путать определений – бойкий и боевой.

Руслан обернулся на голос…

Да так и обомлел, едва не ослепнув от внезапной засти в юных глазах при виде дамы у входа в беседку. Забыл даже прикрыть раззявленный от изумления рот и посторониться, ну хотя бы из вежливости, чтоб уступить место, освобождая проход.

Старик – его, казалось, тоже будто застала врасплох дама голубых кровей – тут же как-то подобрался весь и, откашлявшись, поспешил представить ей гостя:

– Сонечка, это мой протеже – Казановских, Руслан Милославович. Наш юный друг и мой, прошу простить стариковскую сентиментальность, подопечный.

Дама безразлично скользнула взглядом по лицу гостя. Бьётся благородная жилочка, заманчиво пульсируя у её виска, и кожа матова, полупрозрачна, будто вощёная. От неё повеяло отчуждением и ледяной стужей – и вдруг на устах уже едва заметный намёк на снисходительную усмешку. Протянула руку, чтоб бесцеремонно прихватить молодого человека снизу за подбородок и потрясти из стороны в сторону.

– Милославович?

Руслан, ещё не привыкший достаточно, чтоб не смущаться, когда старшие окликают его по отчеству, всегда чуть тушевался. Он густо покраснел, почём зря ругая себя за эту мгновенную слабость, и попытался кивнуть согласно вопросу, но лишь неловко захлопнул рот, зарывшись подбородком ей в ладошку.

– Ничего, симпатичный малый, – тут дама вздёрнула кверху его за подбородок, пристально вгляделась глаза в глаза и отпустила. – Не прыщавый, и не слюнтяй.

– Знакомьтесь, молодой человек: властительница сердец и душ – дражайшая Софья Андревна, – генерал, упреждая хозяина, поторопился представить даму лично. – Как грешных душонок, прошу запомнить, так и всех святых душ повелительница.

Не заметив препятствия на своём пути, Софья Андреевна прошла мимо, будто сквозь Руслана, и молча, с достоинством в осанке заняла место за столом при входе в беседку. Челюсть у него опять отвалилась книзу. Если бы заглянула не в глаза, а рассматривала зубы, то, как пить дать, можно было бы заподозрить, что выбирает себе коня. И он, опомнившись, поспешил закрыть рот.

– Лесть вам, генерал, не к лицу, – сказала она, даже не повернув головы. – Вы не в меру суетливы сегодня.

Редко встретишь женщину без возраста, без льстивых определений. В том смысле без возраста и лести, что такие женщины возраста не имеют и в комплиментах не нуждаются, – они прекрасны в своей зрелости, как наливной благородный плод, который хорош тем именно, что спел, румян, и свеж, и сочен.

– Так, и на чём же мы с вами остановились? – Яков Филиппович тоже, казалось, ещё не пришёл в себя от смущения, в которое повергла его Софья Андреевна своим внезапным появлением, и пытается собрать воедино разбежавшиеся мысли.

– Скорее, не на чём, а на ком, – пришёл ему на выручку генерал и тут же, вызывая на себя огонь, спрятался за шутку: – Я, кстати, не только не боевой генерал, но даже не военный.

При этом бросил на молодого человека откровенно ревнивый взгляд: неужели, промелькнуло подозрение, вздумал прикинуть достоинства и уязвимые места противника? На генеральшу, впрочем, не похожа – бери много выше.

– И представьте себе, – добавил с язвительным нажимом Аркадий Наумыч, – даже не милицейский.

– Зато генерал настоящий, – заметил хозяин, – хотя и в штатском.

– По-домашнему, – поправил тот. – Потому как под домашним арестом, у дяди на шее.

– На попечении.

В конце концов, как бы задней мыслью, Руслан догадался, что речь зашла о каких-то родственных разборках, а Яков Филиппович меж тем перешёл-таки к представлению девушек:

– Жанночка и Лёлечка. Несмотря на очевидное несходство натур, они родные сёстры. Роднее просто некуда. Жанна старшая, а Лёля младшая – с разницей в один час с четвертью.

Руслан преклонил почтительно голову, не скрывая искреннего удивления, проблеснувшего в глазах: все дары природы они словно бы взяли и по-сестрински поделили надвое ровно пополам. Вороная отобрала прямые линии и чёрно-белые контрасты, пламенно огненная – окружности и завитки, при этом создатель явно прибег к ретуши мизинцем, чтоб сгладить случайные грани.

Яков Филиппович заключил:

– Никого лишнего, все свои, только близкие, так что можно без церемоний. Располагайтесь, батенька, как у себя дома.

И занял место во главе стола.

– Али! – Поднял руку и щёлкнул пальцами, не оглядываясь. – Ужин подавай!

После столичной суеты, духоты, пыли и гари, а тем более с пятничной дачной дороги, – с первого взгляда могло показаться, будто попал в рай, пускай его и не самый эпицентр, но как минимум – на райскую околицу.

И голова уже идёт кругом – от свежести хвойного леса, от дурмана трав луговых, от кошеного газона, от высот прозрачного неба, наконец, от истомы, растворившейся в прокалённом июльском воздухе. Приволье хмельнее вина. Тянет дымком с привкусом пропечённого мяса, жаренного на углях. За столом собраны восхитительные женщины, как букет, в котором ни один цветок не похож на другой и каждый прекрасен по-своему. Пускай не самую большую, но он ощущает свою значимость в глазах важных людей. И что ему до тех интриг, которые уже наверняка завязываются здесь в тайный узелок?!

Как только подали шашлык, о Руслане Милославовиче, казалось, забыли и думать. И даже хозяин как-то отвлёкся, утратив к нему какой-либо интерес.

Яков Филиппович к вину не прикасался, шашлычку съел всего-то два кусочка, листиком салата зажевал, и весь вечер потягивал коньячок, пригубляя из бокала, так что к ночи выпил грамм сто, не больше, зато лимона в сахаре позволил себе изрядно. Поди, слабость испытывает – к кисленькому со сладким. Да, ещё и стакан воды минеральной осушил, ни кофе, ни чая, ни соков не позволив себе испить. В самом деле, видать, прибаливает ещё – новую почку бережёт.

Иногда Руслан ловил на себе отдельные любопытные взгляды, но значения им не придавал, понимая, что к нему пока что присматриваются, разумеется, со стороны и не явно. И лишь только генерал без намёков на стеснение изучал его как инородный предмет, – как экзотический фрукт, затесавшийся в круг будничного блюда.

Аркадий Наумыч завёл издалека:

– А каких взглядов, Руслан Милославович, на мироустройство, позвольте вас спросить, вы придерживаетесь? Возьмём, к примеру, традиционную ось: восток – запад. Каковы, хотелось бы понять, ваши почвеннические координаты отечественной точки на этой оси. Или, может, склонны к анархическим идеям?

– Я, скорее, прагматик, – ответил генералу Руслан, особо не задумываясь. – И потому гоню из головы всякие намёки на предубеждение.

– Вот даже как! Похвально, молодой человек. Впрочем, если в таком, простите за определение, молочном возрасте и уже прагматик, то что же будет с вами в преклонных летах?

В разговор Руслан сам не встревал. Когда его о чём спрашивали, старался отвечать исчерпывающе коротко. Пил мало и ел умеренно, главным образом заботясь о манерах за ужином, нежели о желудке. Сам тоже старался присматриваться к окружающим, исподтишка разумеется, и не выглядеть при этом любопытным.

Когда генерал попытался навести разговор на тему бога и религии: и в церковь, дескать, вы не ходите и креста на шее нет, – Руслан вдруг ответил так, что за столом одобрительно хихикнули, а генерал вынужден был прокашляться:

– Я сам и есть свой крест, – сказал Руслан, – и этот крест всегда со мной. Ну а в церковь… Что ж, бывает, по случаю захаживаю, и ничего в том зазорного не нахожу. Но я, видите ли, не люблю, когда меня обманывают и при этом не краснеют.

Софья Андреевна взвела глаза, чуть даже склонила на бок голову, с пристальным любопытством задержав взгляд на молодом человеке, и вдруг резко обернулась к генералу. В потемневших глазах промелькнула недобрая искорка.

– Аркадий Наумыч, я, кажется, просила вас: за столом ни о политике, ни о религии, ни о делах, ни о футболе, ни о шмотках – ни слова. По крайней мере, в моём присутствии.

Сказала как отрезала, и точно бы в сердцах выудила за рёбрышко шашлычок из блюда, впившись в мякоть зубами, срывая на том раздражение. Тем одним кусочком мяса Софья Андреевна умерила свой аппетит за ужином. За весь вечер чуть пожевала свежих овощей с таким видом, будто они вовсе не съедобны, и выпила бокал белого вина. К кофе позволила плеснуть себе чуточку коньяка.

После того, как его одёрнули, генерал попритих, что, видать, позволило ему, не теряя времени даром, основательно подпитать чрево на ночь. Пару шампуров мяса он запил изрядным количеством красного вина. А когда подали кофе, налёг на коньяк, заедая лимоном и при этом даже не морщась.

Жанна и Лёля тоже не отказали в удовольствии побаловать себя жареным мяском, уговорив большой шампур на двоих, а запивали попросту – шампанским.

Станислав Вольтович всё больше на водочку налегал и хорошо закусывал, особенно огурчиками и грибочками, но сумел остановиться вовремя, чтоб не перепить и не переесть. Его супруга поглотила, наверное, столько еды, сколько в общей сложности все прочие вместе взятые за столом, но спиртного ни капли в рот не взяла.

Ну кому ж ещё, как не нашему брату, не знать, исходя из личного опыта летней дачной жизни, что такое трапеза на лоне природы с её мало значащей для постороннего уха милой болтовнёй, которая под рюмочку затягивается далеко за полночь!

Ещё на закате жаркого и душного пятничного вечера погода начала стремительно портиться. Налетел порывистый южный ветер, унеся назойливых комаров, как и прочий гнус, с которыми не справились приборы, в сад и в чащу леса. На горизонте засверкали зарницы. Мгновенно сгустились сумерки. Вскоре потянуло сыростью и прохладой, принёсшими с собой быстрое облегчение от зноя, и, несмотря на непогодицу, вечер протянулся ко всеобщему удовольствию в бесконечность. Такие мгновения жизни, очевидно, людей сильно сближают, и разговоры становятся откровенными и искренними. Отношения друг к другу милее и безобиднее. Если кто-то привык прятаться от грязи дней суетных в призрачный мир теней, полный иллюзий и заблуждений, то именно в такие ночи, когда бесится природа, человек всей душой стремится к жизни и боится, что, не дай бог, она может и в самом деле отказаться от него, в порыве ярости отвергнув.

Ливень застал Руслана бегущим по дорожке к одному из гостевых домишек на отшибе. Не избушка, конечно же, на курьих ножках, а одноэтажное дощатое строение на столбиках, в некотором роде очень красивый добротный сарай не без художественных изысков окнами выходил на небольшое озерцо с двумя плакучими ивами на берегу, что окунули свои зелёные косы в безмятежную гладь воды. Внутри всё проще некуда: просторный зал без перегородок, за плотной занавесью альков, там невысокий плотно сбитый помост застлан матами, поверх ковёр, махровые простыни с одеялами и множество воздушных подушек.

Промок он до нитки, но душ небесный отозвался кстати восторженным фонтаном чувств, вознеся его на гребень тех восторгов, которыми наполнял его весь этот жаркий день. На душе и в теле ощущалась необыкновенная лёгкость, и казалось ему, что скоро ему не заснуть.

Задрёмывал, впрочем, Руслан с чувством полного удовлетворения, с лёгким сердцем, как если бы сдал непростой экзамен и при этом не ударил в грязь лицом. В круг своих он был причислен, но отнюдь таковым себя покамест не ощущал. Не освоился с мыслью: всяк ведь ежели не знает ещё, то уже догадывается, что за ними всеми настоящее и прошлое, а вот будущее – это его удел. И наверняка уже ревнуют. Ну и пусть! Ему не привыкать.

Под раскаты грома и шум дождя за окном, озаряемом вспышками, что ночь превращали в череду мгновений светлого дня, Руслана наконец сморило.

Обрывки хаотичных мыслей всё ещё мерцали, затухая, и сознание почти совсем угасло, когда сквозь шум дождя и удаляющиеся раскаты грома его слуха вдруг достигли какие-то невнятные шорохи. Посторонние суетливые призвуки проникали и чуть тревожили воображение. Насторожиться, однако ж, не успел, справедливо полагая, будто, погрузившись в сон, он слышит эхо, что прорезается бессвязными впечатлениями прожитого дня.

Поскрипывание половиц и неопределённые шорохи из крепчавшего превратили сон в чуткий. Тем не менее, он не торопился очнуться даже тогда, когда почувствовал тепло нежного прикосновения. Пальцы чьей-то руки скользнули по его плечу и бережно тронули сосок на груди. Касания те были сродни ветерку, что волосы треплет, а не беспокоит. Он не вздрогнул. Не удивился. Не всполошился. Ему было приятно. Прикосновения становились ласковыми и набирались уверенности, грозящей перейти в дерзость. У уха сквознячком протянуло – дуновением щекотливого дыхания тронуло. А он уже не спит, но по-прежнему не смеет обернуться, и, пытаясь обмануть себя надеждой на сбыточность сладких грёз, затаил дыхание.

И полон сомнений: спит ли он и снится ему сон, или же грезит наяву. Притих, пытаясь кожей постичь то, что не поддаётся разуму – понять, какие же чудеса на самом деле творятся вокруг и рядом с ним. А чьи-то губы уже трогают, щекочут, разгоняют кровь по жилам. По шее, меж лопаток бежит бередящий холодок. Долгая судорога волнистыми позывами продёрнула позвоночник до не могу, когда чьи-то острые ноготки перебрали каждый бугорок, и те же чьи-то музыкальные пальчики пробежали подушечками по позвонкам, как по клавишам рояля… И вдруг мягкое тепло прильнуло, обволокло и объяло сзади. Дурманом подёрнулось сознание. Рука скользнула по груди, к животу, ещё ниже… Вот уж проникла, нащупала – и чуть стиснула его напрягшееся естество. Он замер недвижимо, догадываясь, что нет, не спит-таки.

Застыла в жилах кровь, и жаром обдало.

Хотел в порыве обернуться, чтоб развеять теней виденье, как вдруг:

– Тишш, – услышал шепоток, и чьи-то губы коснулись уха.

Не привидения – человечий томный голос прошелестел заманчивой загадкой. И дыханием парного молока струится ветерок. И ласки силой обуздывает его нетерпеливые порывы, губ касаний поцелуи вводят в трепет, наполняя ожиданьем прилива страсти и истомы.

А в ухе властвует язык. Горячее дыхание проникает внутрь. Пальцы рук нежны, нахальны и желанны. К спине его всем телом льнут, и обжигают жаром, обаяют, и вызывают дрожь. До одури мутится голова, и пресекает млением в груди дыхание на выдохе, на вдохе.

Он уж рвётся из сетей, опутавших и сжавших, как если бы за воздуха глотком он из пучины вынырнуть стремится – в темноте не разглядеть лица. Лишь мнится отблеск глаз шальных. Обнимают руки, ноги, грудь прижимается к груди, бёдра к бёдрам льнут. Сжимают, направляют, впуская внутрь, где мокро, липко, горячо. Вдох без выдоха. Впиваются зубы в шею и кусают едва не до крови, вытягивая в отзывчивую струну жилы. И сладка боль до дрожи, до истомы. И слышен надсадный стон, дремучий хрип в груди. Упруго тело – мягко, плавно, углубляясь, ускоряясь. Со всей неистовою страстью, на которую способно естество, чтоб отдаться в самозабвении порыву, его сжимают и рвут ногтями живую плоть, и гонят, и в исступлении терзают. Как будто лошадь скаковую понукают, истязая за узду и вонзая шпор шипы в бока до крови, пока до смерти не загонят в гонке за призраком несбыточной мечты…

Крик, переходящий в рёв, не приглушить раскатам грома за окном.

Он податлив под напором ласк, стремясь выйти из себя. Он взахлёб рыдает – и на осколки ощущений взрывает мир дневных приличий, высвобождая с криком дремучий стон души. И кружит водоворот, вверх тормашками летит он в бездну, кувыркаясь вниз ногами, головой. Исходит из себя, и безумная воронка поглощает без остатка. Скользит в неведомой стремнине чувств и ощущений. В омут. Вглубь без дна, как смерть при жизни, без света, без тепла, без воскресенья.

Судорогой чресла поражены. Его трясёт, колотит, лихорадит. Испражнён. Душа еле-еле пополам с грехом томится в теле, скорей не мёртв пока ещё, нежели уже не жив.

Полуобморок спасает сердце от разрыва, и, крестом раскинув руки, навзничь пал. И кончилось дыхание. Ручьи текут по телу – жив, стало быть, едва-едва.

– Тишш, – шепоток у уха.

Перед глазами радуги круги плывут, и мерцание огоньков затухает в глубине сознания.

Поцелуй… и тишина.

Его руки обнимали – и вдруг коснулись пустоты.

Или только мнится? Шлепки ног босых. По деревянным половицам – ступеням? Скрипнула дверь, и тишина во мраке растворилась. Как если бы оглох, ослеп, лишился чувств.

Проснулось дыхание. И уж слышен приглушенный шелест дождя по крыше над головой.

Так жаль, что сей дар неистовый и бурный скоротечен – как одно мгновение, в котором вечность затаилась.

Нет сил перевернуть себя, восстать, бежать вдогонку тени, кричать вослед и умолять. Лености истомой поражён. Ни рукой не шевельнуть, ни ногой. Изнурён и опустошён, испил до донышка из сосуда чувств. Веки тяжелы и липки. Плоть ещё трепещет, исходя солёною росой, и просит отдохновенья.

Забылся сном мертвецким, крестом раскинув руки. Тот самый крест – раскалённая звезда. В ночи сияет ярче звёзд небесных, хладных от презрения в своём величии к пылинке бытия, что всполохнула и погасла во тьме ночной, не разгоревшись до пламени огня…

Толчок. Руслан широко распахнул глаза, как если бы от разряда молнии, прошившей его во сне от макушки и до самых пят. Нагой, исцарапан, покусан, валяется он в глухой берлоге, упёршись взглядом в нависший над головой дощатый потолок, и страдает…

Сознание очнулось, но тело ещё дремало в мучительно-сладкой неге. Как быстро миновало! Неужели ему хочется вернуть безвозвратно канувшие в былое время прекрасные мгновенья ночи?

Плоть помнит и саднит…

Штора сорвана с крючков. Альков открыт навстречу утру. Хмуро за окном и тихо – сонно, как если бы рассвет. Слышен колокола звон. Раз. Другой. И третий наконец. Трижды через промежутки в несколько минут. Он вполглаза глянул на часы: одиннадцатый час уже на циферблате. Тот колокол к завтраку звонит.

Душа не верит и мозжит.

Ему жаль, что нельзя остановить мгновенья.

И вот уже смекает, перебирая догадок чётки, кто ж она – в кромешной темноте средь ночи неслышно прокралась и взяла силой пылкой ласки, когда он был во власти грёз коварных?

Он мучительно гадает, и блудит мыслью среди сосен: то двух, то трёх, то четырёх, – и млеет при каждом из имён на свой особенный, ничем неповторимый лад.

Отдавая дань истоме, измученный бесплодными догадками, Руслан позволил себе тревожно забыться на несколько, казалось бы, недолгих минут, потом пришёл в себя.

Через приоткрытую форточку достиг слуха чей-то возглас:

– Не болтай глупостей! Я человек служивый. У меня иная стезя!

Впрочем, ясно, чей был громогласный окрик – генеральский. И опять Руслан провалился в тягучую дрёму.

Открыл глаза. Полдень на часах. И прерывисто вздохнул: увы, пора вставать. Собрать пожитки – и в путь, а жаль, ай как жаль. И пополз на четвереньках, скрепя ноющее сердце. Он будет долго помнить. И мучить, заедать загадочный вопрос: таинственная незнакомка – ты кто, пришедшая в ночи, чтоб лаской одарить и одурачить.

– Руслан Милославович! Руслан!!!

Выглянул в окно, распахнув настежь створки. Взгляд мутный. С прищуром глядит.

Трава мокрая, а дорожки просохли. Солнышко светит и распаляется. Птицы щебечут. Лягушки, припозднившись, скачут в тень.

– Руслан Милославович!

Слышит, но не видит, и только всплеск воды наводит его взгляд на цель. Голова над водой и круги по воде. Между ивами пологий спуск, противоположный берег крут, и там на сваях мосток над водой навис. В качалке Яков Филиппович с удочкой в руках, и вроде бы дремлет.