От Ржева до Берлина. Воины 3-й гвардейской истребительной авиадивизии о себе и боевых товарищах

В этом бою я сбил одного «фокке-вульф».

Затем были вылеты часа в два. Сообщили по радио, что там дерутся наши из засады – Шишкин и другие^[362]. Я должен был лететь с группой полковника Яманова^[363], но так как узнали, что Шишкин дерётся, то нужно было сначала лететь к нему на помощь. Должны были лететь ещё Камчатнов, Пономаренко и Корчаченко*. Но я не стал их дожидаться, а взлетел парой и на всех газах пошёл туда. Ещё не подошёл к линии фронта, начал запрашивать наземную радиостанцию, где дерётся Шишкин, чтобы помочь ему. Они насчёт Шишкина мне ничего не сказали, а говорят, что юго-западнее нас работает группа бомбардировщиков противника. А облачность была метров 600, сплошная. Я тогда под облачностью иду на юго-запад, но не вижу ничего, так как – дымка; она сильно мешала видимости. Я развернулся опять, вышел, пробил облачность наверху, слой метров 300 толщины, и увидел много разрывов зениток, которые били по Ю-88. Снаряды рвались на высоте. Я не определил, что там было, видимо, работали бомбардировщики. Я покачал Камчатнову, пробил облачность и угодил в самую кашу. Одна девятка «ФВ» ходит, а вторая группа штук 8 была сзади нас. Все они прикрывали «юнкерсов». И здесь они сразу на нас кинулись. Что было делать? Пришлось использовать скорость, вскочить обратно в облачность. Потом я опять пробил облачность, захожу ещё раз немного подальше, чтобы выйти на бомбардировщиков, но попал опять к истребителям. Никак мне не удаётся атаковать, так как группа была большая. Но здесь уже шла группа Яманова, и я услышал по радио, что они приближаются, кажется, шла их четвёрка. Правда, я их не видел. Потом бомбардировщики стали уходить, истребители их прикрывали, и сделать больше ничего было нельзя.

Затем – пятый, последний вылет, часов в 5–6 в составе восьмёрки. Приходим на место, радиостанция нас наводит, что западнее нас идёт сильный воздушный бой. И мы все пошли сразу туда. Там дрались «яки», «лагги» и «ФВ». Дралась большая группа самолётов до 50 штук. А мы договорились ещё на земле, что, если где будет бой, будем идти под облачностью, чтобы свалиться, так как запас скорости никогда не мешает. Мы так и сделали. Врезались в группу «ФВ». Я погнался за одной парой, мой ведомый – за мной. Я начал стрелять по одному, но результата не было. Вдруг я вижу, мимо меня летит трасса, смотрю, один опять у меня в хвосте. Камчатнов шёл немного слева, прикрывая мне хвост, а «ФВ» шёл точно в хвосте и стрелял. Но Камчатнов его сразу заметил и дал очередь, тот перевернулся. Это был его второй самолёт. Если бы он опоздал выстрелить, то, возможно, что «ФВ» меня и сбил.

Истребителей мы поразогнали, «яки» пошли домой, так как у них уже выходило время. Но один «як» пристроился ко мне, куда я и мой ведомый, туда и он. Нас навели на группу Ю-87, которая бомбила один наш пункт. Там было самолётов 30–40. Встали в вираже звеньями и бомбят, а сверху их прикрывают «ФВ». Я вошёл под облачность посмотреть, каково положение. Вижу, много истребителей и Ю-87. Я думаю, что нужно их поодиночке бить, так как в куче ничего не сделаешь. «Як» уже отстал и пошёл к себе домой, так как горючего у него было мало. Остались мы парой. Группа вся тоже уже здесь, дерётся с истребителями.

Ко мне пошла четвёрка, но я знал, что они ничего не могут мне сделать, так как у меня – большая скорость, и я был выше их. Я с Камчатновым сначала вошёл в облачность, потом пробил её, покачал ему: «Внимание! Сейчас будем атаковать!» Выскочил и смотрю, где одиночки. Заметил одного и сразу на него. Сразу догнал и дал две длинных очереди, так как короткими очередями нужно долго бить, а мне было некогда. Он сразу сделал переворот и пошёл в землю. Здесь появились их истребители, мы сразу – в горку и опять в облака. Здесь я на некоторый момент потерял Камчатнова. Я решил здесь побыть, так как станция наведения кричит (а там был командир дивизии): «Гаранин, Гаранин, давай к Горшкову, он ещё наверху». Гаранин пошёл мне на помощь^[364].

Когда я остался один, я выбился из облачности, гляжу, подо мной истребители. Поблизости я не заметил никого. Думаю – сейчас рубану заднего. Начал я на него сваливаться, они меня заметили. Один пошёл в левую сторону, другой – в правую. Ну, думаю, порядок, буду бить по одному! Я разворачиваюсь и здесь вижу – трасса. Оказывается, четвёрка тянется на горке. Я тогда к тому в хвост решил не заходить, думаю, они, пожалуй, скорее ко мне встанут. И – раз, в облака. Оторвался от четвёрки и нашёл Камчатнова. Опять начали мы атаковать. Здесь уже пришёл Гаранин, и мы пошли связывать истребителей, чтобы оттянуть их от наших бомбардировщиков. Одну группу я связал, они начали отходить за мной. Потом появилась другая группа. Когда они начинают близко зажимать меня, я нырял в облачность и проходил к другой группе истребителей. Потом вижу, что бензина у меня мало, боеприпасы кончаются. Я даю задачу «Берёзе» идти на посадку. Начали мы собираться. Собрались пятёркой – моя четвёрка и ещё кто-то. Пошли. Я оглянулся назад. Была тонкая-тонкая дымка облачности, а под облачностью ходит какой-то истребитель. Я думал, что наш. Покачал своим, а я был в стороне от группы, и пошёл туда к нему, сейчас думаю, пристрою его и будем идти парой. Я думал, что за мной ещё кто-нибудь пойдёт, но все наши пошли дальше.

Я иду под облачностью, а он мне навстречу идёт. Я иду, качаю, дескать, пристраивайся! А когда ближе подхожу, вижу – «фоккевульф»! Ну, думаю, один, я ему кину. Я начал виражить. Крутились, крутились, но мне казалось странным, что он – один, так как обычно они ходят парой. И действительно, я вижу, что ко мне в хвост заходит ещё пара. Я вывёртываюсь дыбом, и в тот момент, когда я выскакиваю, сверху сваливается ещё одна четвёрка. А та пара, которая заходила ко мне в хвост, тоже вышла выше облачности и – в хвост ко мне. Бой принимать мне было тяжело, тем более что бензину у меня было мало. Я сваливаюсь под облачность. Там меня подхватывает нижняя пара. Я – кверху, там – верхняя пара. А дымка была очень тонкая, зайти в неё я не мог, так как я их не видел бы или видел бы плохо. И я начал пробивать то вверх, то вниз, отстреливался, пока было возможно. Но один раз по мне они попали удачно, сделали две пробоины в плоскости. Затем вижу, Мценск, западнее Мценска – их территория. Они не отстают, тем более что территория их. Деваться мне некуда, так как и облачности уже здесь нет. Я отходил, отходил, потом чувствую, что уже и бензина совсем мало, и боеприпасы кончились. Но здесь начала появляться облачность кучевая. Я вскочил туда, и они меня потеряли.

Когда они меня бросили, я стал устанавливать ориентир. Сначала никак не могу, знаю, что нахожусь западнее Мценска, и не знаю, что это: их территория или наша. Взял я курс градусов 60, так как здесь есть шоссейная дорога Ефремов – Плавск, и пошёл. Вышел на Плавск. Но Плавска я не узнал, несмотря на то что был в нём несколько раз, и решил, что я на их территории, а карту я развернуть и сличить не мог. Я решил идти по этому шоссе, так как знал, что это шоссе идёт на нашу территорию. Немного прошёл, проходит другое шоссе уже с Ефремова и проходит севернее Плавска. И я как раз попал на эту «вилку» дорог. Оно идёт на Тулу. Я думаю, искать свой аэродром – сложно, а тульский аэродром я хорошо знал, тем более что туда шла прямая дорога. Думаю, полечу туда. Я затяжелил винт, увеличил шаг, чтобы иметь самый экономичный расход горючего, пришёл туда и сел. Потом подзарядился, и, хотя меня не выпускали, я всё-таки оттуда удрал. Там сидели бомбардировщики ДБ[-3]Ф. Командир полка говорит, что если до 8.40 всё сделать успеешь – улетишь. А я только начал заправляться в 8.40. Когда я зарядился, оперативный дежурный сказал, что улетать мне запретили. Я говорю, ладно, я только мотор попробую, запустил и полетел, так как знал, что здесь будут беспокоиться.

Об Анискине*

Это был очень скромный человек, очень хороший лётчик и хитрый лётчик. Он такой тихий и молчаливый, но хитрый до невозможности. Причём хитрый не для своей выгоды, но и в шутках, и в боевых делах. Анискин был очень грамотный лётчик. Окончили мы школу с ним вместе, правда, были мы в разных эскадрильях, а потом уже встретились в полку.

На Харьковском фронте он попал в окружение: материальной части там не было, и они стали выходить пешком, часть лётчиков и техников. На одном аэродроме было два У-2, которые собирались вылететь ночью. И они с другом своим решили улететь. Тот устроился как-то третьим или четвёртым, а на второй машине было два человека в экипаже, и его не брали. Тогда он решил, что всё равно полетит. Он сел на шасси, поджал под себя ноги, ночь была тёмная, и они полетели. Конечно, сопротивление было большое, но они не знали, что он прицепился. Летели они часа три, и уже перед рассветом при перелёте линии фронта лётчик вошёл в облака. Сашка рассказывает, что, по-видимому, этот лётчик не особенно-то умел в облаках летать, так как машина стала беспорядочно падать. Затем вывалились из облаков, сели за Павлоградом и сели нормально. Он подобрал ноги, и всё обошлось благополучно. Вылезает он из-под плоскости, они на него глаза вытаращили – откуда?! Он говорит, так и так. А пилот говорит: «Вот почему мне всё время приходилось держать ручку на себя, но я никак не мог догадаться, почему такое большое сопротивление»^[365].

После этого он опять был в своём полку. А потом уже перешёл к нам^[366].

Как лётчик, он использовал всё, что угодно, и облачность, и солнце, никогда не терялся, не волновался, всегда был очень спокоен. До нашего полка он воевал на «чайках». На 15-й минуте после объявления войны он вылетел за «хейнкелями» и настолько увлёкся, что вмазал в бугор, сделал несколько сальто, но ничего, остался жив.

В первый вылет под Сталинградом у него получилась неудача. Он шёл на посадку в паре с другим лётчиком-ведомым. А ведущий шёл неправильно. И Анискин зацепил шасси за Пе-2 и поломал самолёт^[367]. На него обиделись, так как не знали ещё, что это за лётчик, даже хотели отправить его из полка. Но потом решили: пусть остаётся. Полковник Сталин говорит: «Посмотрим, что из него получится». Между прочим, он сам учился вместе с Анискиным в одной эскадрилье и его знал как курсанта.

В первый тур он больше не воевал. Воевал во втором туре под Сталинградом^[368] и зимой под Белым. У него было 11 сбитых самолётов^[369]. О своих подвигах он никогда особенно не рассказывал. Со мной он делился впечатлениями, так как мы были близкие друзья, а так вообще он был неразговорчивым. Правда, иногда он шутил, но вообще разговаривал немного. Он был холост, у него была мать и сестра в Днепропетровске, но сведений о них он не имел.

Погиб он под Старой Руссой в бою. Мы полетели четвёркой: я, Мошин, Корчаченко и он. Была низкая облачность, метров 300. Мы ходили, патрулировали. Там есть местечко Хмели, и мы там и ходили. Тогда ещё была в окружении 16[-я] немецкая армия. Потом нас по радио предупредили, что ходят четыре «мессершмитта». Мы их заметили. Развернулись, использовали облачности, так как если атакуешь неудачно, то вскочишь в облака, а потом снова вывалишься. Из-за того, что мы находились в облаках, в паре невозможно было держаться, и бой принял индивидуальный характер, один на один. Я не видел, как он столкнулся, но капитан Мошин видел. Он вывернулся из-за облаков с креном на пикировании и ударился в землю. Может быть, он был и ранен уже в то время. Так он и погиб.

НА ИРИ РАН. Ф. 2. Р. I. Оп. 79. Д. 6. Л. 95—106

Герой Советского Союза, гвардии ст[арший] лейтенант
Гарам Михаил Александрович

1918 г. рожд[ения]. Член партии с 1942 г. Командир 3-й эскадрильи 32 ГИАП

Родился на Украине, в Черниговской области, Иченском районе, в селе Власовка в семье колхозника. В семье у нас было ещё три брата и две сестры – всего семья была 8 человек. Два брата у меня были лётчиками, третий брат – техник. Братья были в этом же полку и погибли*.

Учился в семилетке. До 5-го класса учился хорошо, но дальше стал хуже учиться, всего больше любил я математику, и она мне легко давалась. Как подрос, стал больше гулять и меньше работать. Тогда я уже помогал отцу и помню, как-то раз, я даже пошёл поить лошадей и чуть не утопился. Речка была довольно глубокая, и шёл берег обрывом. Помню, что отец мне сказал, заходи с той стороны. Ну, а я другой пошёл. Как только лошадь вошла в воду – прямо сразу с головой туда, ну, а я – за ней. Воды набрался, чувствую, что я уже умираю. А потом слышу, что кто-то кричит: «руку давай». Я дал руку, да и дал-то два пальца, но из воды он меня всё-таки вытянул, стал откачивать, а то я совсем бы помер. Но кто меня спас, так и не знаю, знаю только, что кто-то с этого же района. Если бы узнал, то отплатил бы обязательно, так как я почти уже помирал, а кругом никого не было, и откуда он взялся – не знаю. Тогда мне было уже лет 12.

Был я большим хулиганом, всегда занимался с пистолетами и самострелами. Старший брат уехал учиться, а мы с младшим всегда были вместе. За хулиганства меня исключали из школы. Вообще, меня мать одного била, и всегда-то мне попадало. Один раз в школе был такой случай. У нас в зале стояла печка каменная. Я говорю: «Вот, ребята, какой я сильный, посмотрите, я сейчас печку развалю». Ребята стали подначивать: «А ну, давай-ка». И я её развалил. А в школе тогда должно было быть кино. Я тогда из дома убежал и на два дня пропал. Энергии во мне было очень много. С грехом пополам я окончил семилетку. Причём спас меня здесь один литератор. Очень культурный человек, окончил университет, но так как он был из попов, то на него смотрели как не на нашего человека. И он меня на педсовете отстоял. Он видел, что я способный, но только за последние два года стал хуже учиться, а раньше учился на отлично, особенно хорошо мне давались литература и история. Математикой в старших классах стало труднее заниматься, я ленился высчитывать, думал, что лучше как-нибудь перепишу, чем самому высчитывать.

Потом я поехал учиться в Киев в школу связи. Учиться было очень тяжело, так как материальные условия были неподходящие, но здесь я уже понял, что нужно приложить все старания, чтобы хорошо учиться. Я перестал баловаться, зачёты я сдавал хорошо, от других не отставал и был этому рад, не знаю как. Жил я в общежитии.

Окончил я эту школу за год, в [19]34 году. Здесь я уже стал больше соображать. А когда приезжал домой в отпуск из Киева, то на меня смотрят, что вот, из Киева приехал. В Киеве я получал стипендии 42 рубля, кроме того, ещё прирабатывал, носил в столовую молоко. Там есть еврейский базар^[370], и оттуда в столовую приносил бутыли молока. За это получал хлеб, так как тогда была карточная система, хлеб давали на три дня, а я его скушаю сразу. Вообще, жизнь была очень тяжёлая.

Потом я поехал в район. Здесь уже нужно было жить на заработную плату, но я был ещё очень молод. Я работал механиком телефонно-телеграфной станции. Там мне пришлось работать за шесть человек. Я делал всё, что мне скажут, стал очень скромным. И работал я так, что мне приходилось делать по 90 км пешком за сутки. Здесь я загнал всё своё здоровье, испортил сердце. В районе было 32 деревни, некоторые деревни я и сейчас помню – Богдановка, Веховка, до них было 45 км, и приходилось ходить туда пешком. Очень трудно было. И кроме того, обстановка была такая, что меня чуть вши не заели. Хожу, хожу, приду домой, а там опять где-нибудь неисправным телефон оказывается. Только здесь сделаешь, нужно туда идти. Я просто замучился. Не было никакого помощника. Начальник узла связи ничего не предпринимал, а я был молодой, не мог ничего сделать.

И так я работал. Шёл один раз и думал: как я ни работаю, никто даже не оценит моей работы, и вырваться я отсюда не смогу.

Вот один раз пришёл на станцию. Было шесть часов утра, на станции проверил, всё хорошо работало. Слышу, из Киева звонят, чтобы немедленно туда выехать, приедет автобус. Потом меня начальник вызывает и говорит – поезжай в Киев, в Управление связи. А там мне говорят, что меня представили к ордену Ленина. Я здесь ничего не пойму. Нужно, оказывается, ехать в Москву. Тогда в Москву ехала и Мария Демченко* и ещё доярки. И вот я поехал в Москву. Правда, я не мог рассказать о продукции своей работы, так как я только ходил и никакой продукции не давал. Меня здесь стали расспрашивать, что и как, а я не знаю, что рассказывать. С Украины ехал я один и ещё одна телефонистка, кажется, из Сталино. Меня переодели. Я себя уже не узнаю. Поехали в Москву. В Москву приехали на улицу Горького, там был ещё наркомом Рыков*. Я просто не знал, что я и где я, был просто на седьмом царстве, не представлял, как это всё получилось. Но, по-моему, этим занялся партийный Комитет, так как я был тогда уже комсомольцем, и комсомол, вероятно, сообщил. Но мне и тогда казалось, что это не мог сделать мой начальник. Все говорят обо мне и о телефонистке, а я никогда не слышал, чтобы он обо мне хорошо отзывался. В комсомол я вступил в Киеве, в школе связи.

Жил в Москве я в гостинице «Метрополь». Там и подушки, и кровати, я не знал, куда я попал, так как жил я в общежитии у себя, а в районе так и совсем было плохо, а здесь – куда ни пойдёшь, везде так хорошо, нарядно.

Приехали мы к Рыкову, он говорит – какой он молодой. Пробыли мы в Москве 5–6 дней, Рыков задерживает награды, говорит, связь наша отстала, опасается, что нет смысла представлять нас к награде. А он уже тогда работал, как враг. В общем, награды задержали и ничего никому не дали.

Всего в Москве я был месяц, везде нас водили, всюду мы гуляли, ездили на метро. Это было в 1936 году.

Потом уехал я домой. Впечатление от Москвы у меня было очень хорошее. Ходил я и в театры. Ещё раньше я был в киевском театре им. Франко^[371], но в опере я не был. А в Москве я ничего в театре не понимал, был и в опере, думаю, что там все поют и поют, ничего не понять.

А родителям уже сообщили, там хотели меня встречать как следует, но инженер Кулешов сообщил телеграммой, что дела обстоят по-другому.

Когда я приехал обратно, меня послали учиться в техникум связи в Харьков. Сдал зачёты я на отлично, стал учиться, как стахановец. Я был в почёте, так как в Москву ездил – там всё было известно. Тут уже у меня была надежда, стал получать и стипендию, правда, получал я немного, но в то время мне хватало. Во всяком случае, учился я нормально, и жить мне было неплохо.

Старший брат мой, Николай, в 1932 году поступил учиться в Батайскую лётную гражданскую школу^[372], и меньший брат там же летает на планере. Пишут мне. Но я не верю, думаю, наверно, он там механиком, не разбирался ещё в авиации, знал, что есть мотористы, но думал, что всё это одно с лётчиками.

Окончил я один курс техникума. А в [19]37 году Николай уже работал в Виннице в Осоавиахиме^[373]. Я поехал к нему в гости. Он меня покатал на У-2. Я перепугался. Он стал штопорить, делать петли, я испугался, ну, думаю, пропал. Он мотор убирает, а я думаю – вот и мотор отказал, пропал. Держусь за сиденье, а он смотрит и смеётся. А мне уж не до смеха. Думаю, вот какие лётчики, как они работают!

Прилетаем, он посадил, спрашивает: «Ну как?» А я не признаюсь, что испугался. «Ничего», – говорю. А до этого я никогда и самолёта не видел, а он тут давай меня крутить. Шутим и шутим, я и летать даже не думал. Но там в это время ребята проходили медицинскую комиссию. Дай, думаю, и я пойду на комиссию, интересно, пройду или нет, так как в военную школу меня не взяли, комиссия не пропустила. А брат у меня уже был тогда грамотным хорошим лётчиком, его там уже все знали. Он летал с [19]30 года и школу окончил в [19]33 году. Пришёл домой и рассказал всё ему, говорю, я просто поинтересовался. А он говорит, давай оставайся учиться. Он был старше меня на 4 года.

Комиссию я прошёл и решил бросить техникум и остаться учиться в школе, но здесь у меня возникли опять большие трудности. Работы у меня не было, работу было найти очень трудно, а нужно было, чтобы учиться, одновременно и работать. А работать принимать нигде не хотели, так как невыгодно было, чтобы человек работал и учился, так как аэроклуб требовал от предприятия денег 350 р. Но, в конце концов, я всё же работу нашёл на почте. Я уже ни с чем не считался, стал возить почту, думаю, всё равно, если решил учиться, нужно учиться. Там я получал 180 рублей – это было маловато. А второй брат тоже учился летать на самолёте. Он был токарем, работал на заводе.

Прожить на эти 180 рублей, конечно, было невозможно, так как за квартиру мы должны были платить 60 рублей, правда, мы жили вдвоём. Тогда я решил поступить на курсы телеграфистов, учился на морзянке. Там мне платили 40 рублей стипендии, и было, таким образом, уже 220 р. День я ходил в аэроклуб, день – на курсы. Но учился на курсах я на отлично, так как в телеграфе я уже разбирался хорошо. Кроме того, я ещё и старался. Но учиться было очень трудно, еле-еле успевал всё делать, и выходных дней у меня уже никаких не было. А когда зачёты я сдавал, то я ночи не спал. Всё это было очень трудно. А брат Николай не мог помогать мне, так как у него были уже дети, и родным он тоже помогал, и ему также было трудно.

Заканчиваем мы школу Осоавиахима и едем с младшим братом в Одессу. Оттуда приехали набирать ребят, отобрали и нас по лётным качествам, было набрано всего только 8 человек. У меня в осоавиахимовской школе были все оценки отличные, я имел среднюю оценку 4,9 – самую высокую. Но летал я с напряжением, хотя тоже имел отличные оценки. У меня с сердцем было неважно.

Поехали мы с меньшим братом поступать в школу. Проходим медицинскую комиссию, меня не пропускают, особенно в истребители. Ох, думаю, неужели же всё было даром, неужели же всё пропало, и техникума не окончил, и работал так, чтобы только лётчиком стать, и всё рухнуло. Я просто не знал, что делать. Но комиссия меня не пропускает.

Приезжаю домой в Винницу, может быть, думаю, в аэроклубе буду учиться. А Николай мне говорит: «Давай напишем Ворошилову*, что хотим создать братское звено, чтобы всех нас приняли в Одесскую школу». Написали, а дней через пять телеграмма – немедленно выезжать в Одессу^[374]. А так и брата не пустили бы никогда учиться. Мы быстро приезжаем в Одессу, никакая медицинская комиссия здесь уже ничего не может сделать. Начальник школы говорит, что вы уже отстали на полтора месяца, мы уже много прошли – догоните ли? Спрашивает также, как здоровье? Я говорю – здоров, и всё.

Стали учиться. Учился я только на отлично. Догнал и даже перегнал всех. Так и называли наш экипаж – «братьев Гарам». Старший брат помогал нам, так как он уже знал больше, чем нас там учили, он уже учился в течение полутора лет.

Перед финской кампанией^[375] мы досрочно заканчиваем школу, нас всех выпускают младшими лейтенантами. Мы, как отличники, получили 500 рублей премии. В школе был митинг, и там решили написать отцу и матери письмо, поздравить за таких сыновей и вызвать их к маю, на праздник. Они тогда не приехали. Это было ещё во время учёбы. Тогда вызывают их к октябрю. Их приезд для нас был неожиданным. Мы были в лагерях у румынской границы. В школе в тот день было торжественное заседание. Утром нам командир эскадрильи звонит по телефону, что приедут к нам отец и мать. Вот вся эскадрилья выстроилась, нас было человек 250, все начистились, нервничают, люди ничего не знают, думают, что праздник, а нас держат, а на аэродроме ещё грязь. Наконец, идёт машина, приезжают. Туда ещё приехало 4 корреспондента, потом в журнале в Москве об этом было написано. Командиром эскадрильи был капитан Печёнка^[376], теперь он в Москве работает. Он докладывает отцу и матери, они теряются – нас не узнать, так как все одинаковые стоят. Он говорит – вот узнайте сыновей. Мать – плакать, где там! Ну, говорит, выходите. Родителей приняли там очень хорошо. Отец по-украински речу держал. Отец у меня украинец, а мать – русская. Он женился на ней в Ленинграде. Отец – очень хороший человек, и жили они очень хорошо. Они, конечно, были рады, не ждали такой жизни, люди вышли из крестьянской семьи, и вдруг такой город, как Одесса.

Мы ходили с ними в город, сфотографировались. После этого четвёртый брат пишет, что его принимают в школу, отец тоже чуть ли не летать хочет. Мы покатали его на У-2, он посмотрел и говорит: «И я бы летал!»

После окончания школы приехали в Киев во 2[-й] истребительный полк, который стоял в Василькове. Мы подготовлялись к финским событиям, но война закончилась, и мы никуда не поехали.

В Василькове брат был командиром звена, и так мы летали все вместе до [19]41 года, т. е. до самого начала войны. Война нас застала в Василькове. Командиром полка у нас был полковник Гриценко^[377], очень строгий командир.

Я бы сказал, что в полку мы особенно не отличались, были большие требования, мы были ещё молодыми лётчиками. Особых событий здесь не было. Готовились мы к 1 мая [19]41 г.^[378], чтобы пройти в Москве на параде звеном. Вообще, журналисты нами очень интересовались, и даже попали мы в киножурнал в Киеве, не знаем, когда нас засняли, только я там штопорил. А из Одессы приезжают, говорят, ведь это наши воспитанники.

Когда война началась, приходилось ловить под Киевом диверсантов. Мне дали бойцов, мы ловили однажды диверсантов, и мне прострелили ногу.

Через некоторое время меня с младшим братом отправляют переучиваться на «лаггах». Приехали мы в Сейму, переучились там очень быстро. Там как раз формировался 434[-й] полк, и нас туда с братом забрали. А старший брат остался в прежнем полку, он там был уже ночником, и его не отпускали.

Отправили нас на Волховский фронт. Меньшего брата я потерял под Ленинградом в сентябре [19]41 года. Связи с родными у меня не было. Я уже был женат, жена была в Василькове, о ней я тоже ничего не знал. А 4-й брат работал всё же авиамехаником, всё-таки также работал в авиации.

В первый бой я полетел, когда пришлось охранять Киев. Я ещё не верил, что началась война. Я думал – учение, но налетели «юнкерсы» и стали по нас стрелять. Было что-то непонятное – война или что? Они бомбили завод, бомбили аэродром. Все прилетели, и нам сказали, что это – настоящая война. Были и потери. Здесь уже была настоящая война. 7 сентября я похоронил брата, а 8[-го] я сбил первый самолёт «юнкерс»^[379]. Нас летела пара, я вижу самолёт. Вижу – крест. А он идёт на нас. У нас было пять огневых точек, вооружение было сильное. Я давай по нему бить, а он – по мне. Я ещё не знал всех их уловок. Я – на него, а он пикирует к земле. Я решил, что он – сбит, и за ним. Вижу, он вывел и давай по мне стрелять. Я долго за ним гонялся. Я стреляю, а он не падает. Потом ко мне «мессер», как дал очередь. А я уже был на их территории и плотно пристроился к «юнкерсу». Как дал со всех точек, он и загорелся, пошёл прямо в землю. Но меня тоже подбили, и я еле-еле дошёл домой. А тот ведомый меня потерял, перепугался. Но я всё-таки сбил этого бомбардировщика, хотя он и хотел загнать меня к себе, на свою территорию.

Оттуда я развернулся на свою территорию. Пришёл с подбитым мотором, кто мне подбил мотор, он или «мессер», не знаю. А на нашей территории два лётчика наших ведут с пятью самолётами бой. Одного лётчика сбили, а командир эскадрильи остался один и дрался с пятью. Это был КОРЗНИКОВ. Он был очень сильным лётчиком. Я уже к тому времени поймал своего ведомого и хочу ввязаться в бой. Но у меня уже мотор избит, дымит. Я показываю этому лётчику, что у меня мотор дымит, сдаёт. А он как будто бы не видит этого. Я пошёл на снижение, упал на брюхо. А Корзников всё-таки от них ушёл.

Я упал и разбился в дым. Меня вытянули из самолёта гражданские. А это было уже около линии фронта. Положили и оставили старика меня сторожить. Решили, что я уже умер, и хотели меня хоронить. А я потерял сознание. А утром старик пришёл, яму выкопал, здесь стали меня тревожить, я и очнулся. Я видел, что люди от меня разбегаются, но не соображал тогда, в чём дело. У меня была сильная контузия, сотрясение мозга от удара. Они были в ужасе, что я встал.

Я там прожил дней десять, я очень плохо себя чувствовал. Потом меня разыскали наши, прилетели и забрали на самолёте.

Через несколько дней, 26 сентября, я уже участвовал в штурмовке^[380]. Тогда летали Корзников, Орехов, командир полка Корягин, командир эскадрильи. Это было очень сложное задание, мы должны были штурмовать аэродром. Мы парой с командиром полка прикрывали, а они должны были штурмовать. Здесь сразу по нас открыли зенитный огонь, осколки пробили мне обе плоскости, затем попали мне в голову, самолёт еле-еле держится. Кончили бить зенитки, на нас набросились штук 40–50 немецких истребителей. Командира полка сразу сбили, мне пришлось драться с 9 самолётами. Своих самолётов я уже не видел. Командир полка ушёл на бреющем, никого нет, я остался один. Тогда я решил уходить от этой девятки. Я всё же одного сбил над аэродромом и встал в вираж. Он загорелся и упал. Несколько я зажёг – это уже не считалось. Машина у меня уже еле идёт, но меня атаковать избегают. Вся машина избита, и кабина тоже сильно пострадала. Один глаз у меня затёк кровью, так как я был ранен в голову, компас не показывает, иду, не знаю, куда и как-то случайно вышел на свою территорию. По дороге мне удалось ещё сбить двух истребителей. Это уже было четыре самолёта.

Последнее, что я сделал, – это таранил. Я считал себя уже погибшим, нога была ранена, идёт кровь, всё везде перебито. Но вдруг я вижу, идёт бомбардировщик, и его сопровождают пять истребителей, по-видимому, с заданием или на разведку – не знаю. Я думаю, ну, погибать, так с музыкой. Я – на бомбардировщика, а он не знает, чей это самолёт, их или нет. Потом уже увидел, что враг, и начал отворачивать, а я к хвосту и срубил хвост. В ту же минуту я на левую сторону перевернулся, так как мне две лопасти винта отбило, а он – на правую. Но у земли я самолёт всё-таки вывел. Здесь осталось только два их истребителя, остальные уже ушли. Меня с двух сторон они и стали бить. Я видел реку Волхов, но мотор не тянет. Я думаю, хотя бы немножко ещё дотянуть, хоть бы упасть на свою территорию, к своим, так как живым всё равно не буду. Здесь они меня бросили. Я до реки кое-как дотянул, мотор закашлял и встал. И здесь я увидел только маленькую чёрненькую полоску – это была вспаханная земля, я на эту полосочку и пошёл. Я садился на большой скорости. Самолёт затормозился в этой пахоте, я опять ударился головой о камень и потерял сознание.

Был я без сознания, верно, минут 30. Очнулся и стал быстро вылезать, думал, что я – у немцев. Я выскочил, хотя был ранен, но забыл свой планшет, полез за планшетом. А сел я около самых кустов. С правой стороны была равнина и высотка. Я до кустов дошёл, чувствую, что теряю сознание, темнеет в глазах. С правой стороны – голоса, а – за пистолет, держу его в руках, думаю, может быть, немцы. Вижу, что люди крадутся ко мне. А это была наша пехота в касках. Я держу пистолет и думаю, сейчас застрелюсь, и – всё. Ничего уже не соображаю, держу пистолет на взводе. И если бы он не сказал по-русски, я бы застрелился. А он крикнул: «Свой или кто?» Я опустил руку. Меня сразу здесь подхватили, понесли, чувствую, что забирают пистолет, я думаю, нет, не отдам. Они меня в санчасть принесли, в санчасти хотели отобрать пистолет, не даю, говорю, буду стрелять. Меня потом перевели в подвижной госпиталь, там говорят, что ему совсем плохо, может быть, даже ума лишится. А я всё слышу, как разговаривают. Решили меня отправить в глубокий тыл. Я всё опять соображаю, хотя и чувствую себя плохо. Думаю, пропал, но всё же я не верил, что потеряю рассудок. Раз уже не потерял, значит, не потеряю.