Однажды в СССР

Глава 20

Светофор на перекрестке проспектов Ильича и Металлургов был беспощаден к пешеходам. Стоящий у края тротуара прохожий успевал на зеленый свет перейти улицу только бодрым быстрым шагом. Если же человек шел неспешно, из-за флегматичности или болезни не успевал – ему приходилось задержаться на островке безопасности меж трамвайными рельсами. Еще помогали дорогу перейти трамваи, у которых остановка была аккурат рядом с переходом. Вагоновожатый открывал двери – и вне зависимости от сигнала светофора, поток машин замирал.

Проспект Ильича был широк, но машин по нему шло немного, а пешеходные переходы действительно размещались не лучшим способом. И работяги, спешащие на смену, обычно пренебрегали светофором, переходом и правилами дорожного движения.

Поэтому, собираясь на новоселье, Аркадий срезал дорогу через дворы, перешел проспект у «Искры» и оказался на автостанции, густо пахнущей дизельными выхлопами. Отсюда к пригородному автовокзалу ходили «девятнадцатые» – громыхающие, но шустрые «ЛиАЗы». В рабочие дни утром и вечером толпы советских граждан заполняли до предела салон, испытывая его и двери на прочность. Но в выходные в автобусе даже оставались сидячие места. Впрочем, и сам автобус в таки дни ездил реже и медленнее.

Когда Аркадий появился на автостанции, «девятнадцатый» уже стоял у платформы, пассажиры заполняли салон, а водитель получал какие-то бумаги в диспетчерской.

Юноше досталось место сидячее, хотя и не у окна.

Скоро автобус тронулся, выехал на проспект Ильича. В народе шутили, что проспект Ильича назван отнюдь не в честь вождя мирового пролетариата, ибо проспект Ленина в городе уже имелся, а в честь другого Ильича, а именно Леонида.

У остановки около проходных «Ждановтяжмаша» автобус чуть не сбил перебегающего в неположенном месте пешехода, затем свернул на Карпинского и пошел дальше.

Все дело было в том, что после перехода в мастера круг общения Аркадия изменился, да и вообще – свелся почти только к другу Пашке. Из старых друзей остался, пожалуй, только Ханин. И на новоселье Аркадия пригласили скорей по привычке.

Квартиру новоселы ждали давно, но к ее заселению оказались не готовы. Стоило бы заранее купить мебель. Только деньги, отлаживаемые на нее, уходили на другие нужды. Да и если купить, скажем, мебельную стенку, где ее хранить без квартиры.

Потому гости несли в подарок какую-то ненужную мебельную ерунду. Аркадий, думая недолго, купил в хозяйственном недорогую настенную лампу.

Автобус проехал Красный мост, стал подниматься по Новоселовке, и вскоре, треща железными потрохами, остановился на проспекте Строителей.

Двор новостройки был неблагоустроен, валялись остатки строительного мусора, по которому с энтузиазмом лазали дети. Около некоторых подъездов разгружали мебель, вносили ее в дом, шумно тащили по лестничным пролетам – в новостройке лифты дружно не работали.

Из окон открывался чудесный вид на поля, однако же, со временем здесь вырастет очередная многоэтажка, и вид сузится.

Владельца квартиры Аркадий знал неплохо – им был Костя Киор из отдела главного механика, в меру пробивной юноша из Старого Крыма.

Земли, на которых нынче стоял город, во времена Екатерины Второй были отданы грекам, вышедшим из Крыма. И, кроме этого народа, долгое время никто здесь не селился. После – инородцам разрешили строить дома на окраине, затем греческая привилегия была вовсе отменена.

После революции, а, особенно, после войны городскую греческую диаспору размыло совершенно. Но с автостанции, что около дворца культуры «Искра» ходили автобусы, как говорили шутники, «в Грецию». Так называли Приморское, или по-старому – Сартану и Старый Крым. Там до сих пор в быту разговаривали на греческом языке, впрочем, не весьма похожем на нынешнюю речь жителей Пелопоннеса. При этом, быт упомянутых поселков как-то отдалялся и друг от друга, обрастая своими традициями, формируя свой мизерный этнос. Если в городе обнаруживался некий Каци или Клафас – был он, скорее, из Приморского, а Старый Крым щедро давал миру Киоров и, скажем, Коссе.

А вот жена Кости была городской, как раз из пришлых позже славян. Глупышка Юля окончила какой-то техникум и нынче трудилась в электроцехе. На ее милое личико заглядывался в свое время и Аркаша, но сперва не решился подойти, а после в его жизни появилась Мария.

Пустая квартира обманчиво казалась просторной, была гулкой и светлой.

Имеющийся мебельный гарнитур хозяев, исключая подаренное гостями, состоял из полуторспальной кровати и полудюжины стульев. Потому для застолья проявили сноровку: с петель была снята дверь в зал, положена на стулья, и на ней были выставлены угощения и выпивка.

– Мы так в общаге выходили из положения, – смеясь, пояснил Костя.

Мужчины пили водку, женщины – «Медвежью кровь».

– А вот был у нас случай еще в общаге. Зашел как-то на кухню, а в кастрюле кто-то бигуди кипятит. Я возвращаюсь в комнату, говорю, мол, люди совсем оголодали, суп варят из бигуди. Ну, мы, почистили картошечки, лучка, петрушки и туда все… В кастрюлю!

Вспомнили студенческий суп, который варился из всех имеющихся продуктов – вплоть до соленой селедки и водорослей из аквариума. А после обеда, так и не помыв кастрюлю, заваривали в ней чай.

…Раздался новый взрыв смеха. Смеялся со всеми и Аркадий. Ему не довелось учиться в другом городе, жить в общаге. Чтоб легче было матери, он закончил заочный.

Пили за здоровье хозяев, за их самостоятельную жизнь, за гипотетическое прибавление в семействе. После, когда захмелели – за мудрую политику партии и лично за товарища Брежнева.

Затем хозяева тостовали гостей. Желали получить квартиры безквартирным, найти пару одиноким.

– А я сегодня в магазине чуть не познакомилась с парнем своей мечты, – сказала дурнушка Света, приходящаяся закадычной подругой хозяйке квартиры.

– "Чуть" в советском спорте не считается, – заметил Ханин.

– Давай, подруга, рассказывай! – попросила Юля.

Рассказ был недолог:

– Да что рассказывать… В магазине передо мной стоял. Такой красивый, стройный, утонченный, ну словно молодой граф или белогвардеец. Думаю, сейчас отовариться, обернется – я и заговорю.

– И?..

– И… Подходит очередь. Он говорит продавщице: бутылку водки и три бутылки пива!

– Как обманчива внешность! – воскликнула Юля.

– Э, девчата! Это, по-вашему, выходит, если красивый, то ему водку не пить? – возмутился Пекарев из техбюро. – Я вот пью и ничего!

Вообще, при сдаче дипломов в институте определяли, кем станет выпускник: инженером-технологом или инженером-конструктором. Отличники и хорошисты становились конструкторами, все остальные воплощали фантазии конструкторов в скучные техпроцессы, расцеховки, то есть становились технологами.

– А может, он водку не для себя брал? – предположил Ханин. – Ну, там приборы протереть или для мамы растирать суставы....

– А пивом что? Сухожилия протирать?

– Ага! – закивал Пекарев. – Изнутри! Вы попробуйте! Сразу такая легкость, в этих самых сухожилиях…

Аркадий смелся со всеми, смотрел в их лица, а внутри клокотала злость. Молодые, перспективные, комсомольцы, а некоторые уже и партийные. А Аркадий из их рядов на правах неудачника исторгнут.

Мир вообще оказался к нему несправедлив. И, конечно, он виноват в том, что не восстал сразу. Хотя чтоб он мог сделать? Но верно и иное: остальные также не возмутились, не поддержали Аркадия.

Уж лучше бы действительно он уволился с завода, а после вернулся. А нынче к нему относились как к неудачнику, избегали, словно чумного.

Компания периодически выходила покурить из квартиры. И хотя Аркадий не курил, выходил с другими. Однажды, когда компания после очередного перекура вернулась на квадратные метры жилплощади, Аркадий, замерший за трубой мусоропровода, спустился вниз. Юноша надеялся, что его окликнут, что позовут назад, но его не окликнули. Это тоже расстраивало.

Глава 21

С детства в гражданах страны Советов воспитывают коллективизм и чувство плеча. Детский садик с общими игрушками, школа, где всяк норовит списать. Но только коллективизм произрастает совсем не так, как партии и государству того хочется.

Скажем, первому руку поднять на голосовании – уже мужество. Речь идет не о партсобраниях и подобных сходках – там все равно проголосуют «за». Иное дело, когда голосование не для галочки. Сказано голосовать, а ты, хотя и «за» и считаешь свое дело правым – руку не тянешь, смотришь на других. Может, кто иной осмелится стать первым. И страшно быть не в меньшинстве, а оказаться единственным. Ибо дух коллективизма уничтожает индивидуальность.

Зато когда дело касается личной выгоды, советский человек о своей выгоде не забывает. Хочет мерзавец жить хорошо, не так как все.

Жить в СССР можно было хорошо, но как-то на обочине советской власти. Бывает, идешь по поселку, и опытный глаз примечает – вот забор собран из выштамповки. Выштамповка – это когда пресс вырубает из полосы металла что-то нужное в народном хозяйстве – скажем, заготовки под саперные лопатки. После пресса на полосе остается ряд отверстий, по контуру напоминающий штык лопаты. У таких обрезков два пути: либо на переплавку, либо у кого-то получится вывезти их с завода и приспособить в хозяйстве. Забор такой и перелазить легко, и видно через него, что в каждом дворе делается. А чтоб металл не ржавел, его грунтуют и красят тем, что удалось с того же завода утащить. Если завод, скажем, огнетушители производит, то в округе все заборы покрашены красной краской. Если, положим, цистерны – то краска коричневого цвета.

В магазинах дверные звонки дрянь. Не годятся, чтоб на заборе повесить, даже от росы их замыкает. Но их можно заменить концевыми выключателями, которые не то что под дождем, а в грязи сколько-то лет работают.

Кому железа на забор не хватило, тот городит его из штакетника. Планки из экономии ставят не впритык, и с улицы опять же двор хорошо обозревается. Ворота во двор широки, дабы было куда, если вдруг случится коммунизм, поставить автомобиль.

Но пока, согласно советской статистике, на одну советскую семью приходиться 0,1 автомобиля. Здесь статистика честна: у кого-то – один, а у большинства – ноль.

За воротами – непременно арка с виноградом. Двор под аркой – единственное асфальтированное в хозяйстве место. Дома малы, и, случись веселье, гуляют во дворе под аркой, набросив на нее от дождя и солнца клеенку или парусину.

Кто-то на улице обязательно держит свинью. Особенно хорошо тем, кто работает на пищеблоке в школе или в детском саду. Что не день – бадья помоев. Соседи, конечно, воротят нос от вони, но мясцо покупают.

У старушек поселковых пенсия маленькая. Так они купят мешок подсолнечных семечек, жарят его, а после продают в кулечках из газеты на остановках. С одной стороны выгода получается пятикратная, а с другой – попробуй ты этот мешок жареных семечек продать. Милиция на таких торговок смотрит снисходительно, поскольку с ними бороться – низко. К тому же, советское государство строит танки и ракеты, как-то справляется с выпуском автомобилей, а вот обеспечить граждан жареными семечками не получается.

Еще выгодно на приусадебном участке растить чеснок и острый перец. Они стоят на рынке дорого, но опять же, покупателей на такой товар немного.

Но опасайся сильно разбогатеть! В этой стране купил машину – и сосед смотрит косо. Построил дом в два этажа – придет ОБХСС, заботливо поинтересуется: на какие шиши, гражданин? Не положен вам, товарищ, такой уровень доходов. Ровнее надо быть.

А если партия рассердится, то запросто может объявить денежную реформу, устроить обмен купюр.

Государство хорошо считает деньги своих граждан. А вот свои – не очень.

Порыв на водопроводе могут не чинить месяцами, особенно в частном секторе. И вода течет по улицам, создавая взрослым прохладу, а детям – место для игр. Брызгалки, кораблики, плотины.

А все почему? Конвенционные советские игрушки либо скучны, либо – дефицит. На какое преступление не решится советский школьник из-за польского водяного пистолета! Советские пистолетики и танчики иногда полный хлам, а иногда наоборот – будто бы сделаны на том же конвейере, что и настоящее оружие. Сломать такое для ребенка – задача нетривиальная. Поэтому сей процесс развивает у ребенка пытливость ума. И на выходе из октябренка или пионера мы получаем советского инженера.

Мальчишки веселят себя сами – самострелы различных конструкций, воздушки из велосипедного насоса, рогатки, луки.

Детство в Советском Союзе, конечно, счастливое, но с заметным привкусом естественного отбора, поскольку ребенок вне школы и до прихода родителей с работы обычно предоставлен сам себе. Есть, конечно, кружки и секции, но помимо них ребенок должен не свалиться с дерева, не разбиться на велосипеде, не утонуть в реке, не подхватить дизентерию от немытых фруктов, а от дрянного мороженого в бумажных стаканчиках – воспаление легких.

Выживший ребенок становился подростком, где его ждут более серьезные испытания – гонки на мопедах, игры с воздушками и луками.

Быть отличником и радостью родителей, надо сказать, не на много безопасней. Ибо если тебя встретят в переулках, кои здесь как на подбор темны, скрипка, может, и сойдет за ударный инструмент. Но победа достанется тому, кто с кастетом или с ножом.

В глазах задиры жертва всегда виновата. Хулиган не бьет отличника, потому что хочет, дабы последний лучше учился. Бьет, дабы утвердить свою ничтожную власть, бьет, потому что это в природе хулигана. И нет для хулигана большего врага, чем восставшая жертва.

Просто удивительно, что среди детей и подростков Страны Советов так мало калек.

Ну а если подростку удается уцелеть, то выходит он еще на более фатальный уровень – самопалы, кастеты, драки стенка на стенку.

–

…А лет десять назад здешняя молодежь, и без того не слишком мирная, вовсе раскололась. Номерные улицы поселка Апатова около Восьмых проходных частично снесли, а вместо частных домишек отстроили первые на районе девятиэтажные дома, куда, чтоб далеко не ходили, селили работников близлежащих заводов – людей из других районов и даже сел.

Остаток поселка совместно с аэродромовскими пришлых невзлюбил. Ответно заезжие полагали поселковых недалекими и деревенщиной.

– Ты за кого? За «Аэродром» или за «Поворот»? – спрашивали порой встречного.

Не угадавшего жестоко били… Разумеется, вне принадлежности поколачивали отличников, учащихся музыкальных школ и прочих очкариков. Но за своего «очкарика» могли отомстить.

И ведь бывало же, когда «аэродромовский» попав в армию и встретив парня с Поворота, бросался тому на шею, как к ближайшему родственнику.

Но в городе дело обстояло совершенно иначе.

Не было и месяца, чтоб в Парке Культуры не встал район на район, не схлестнулся до крови, до поножовщины. Ну, а где-то раз в год, почему-то обычно весной дело могло дойти и до убийства. И самое страшное начиналось именно после убийства. Сами похороны превращались в манифестации, на которые сходились и тысяча, и две.

После – несмотря на профилактические беседы, случались сходки, на которых могло быть вынесено только одно решение – мстить. Ночной город погружался в жестокость. И власти был известен только один ответ – противопоставить этому свою, милицейскую жестокость.

В этом что-то было: уж лучше пусть парень полежит с поломанной ногой, чем его похоронят с пробитой головой или же закроют за тяжкие телесные.

Через месяц противоборство стихало, поскольку общая ненависть к ментам объединяла молодежь.

Бывали и другие случаи, когда «Аэродром» и «Поворот» объединялись – тогда они именовались «Ильичевцами», и в пойме реки схлестывались с «Центральными». Тогда городской милиции становилось совсем тошно, и к ней ехала подмога со всей области.

Аркадий помнил те времена, когда многоэтажек не было, и, соответственно, дворовые войны велись более конвенционно. Он знавал стариков, которые именовали местность, где он вырос Пятыми Садками, которые вспоминали сенной рынок, некогда располагавшийся в районе номерных улиц.

И порой у Аркадия возникала ностальгия по отрочеству, по тому, что ему сейчас не шестнадцать лет. Это походило на тоску по местам, где ты никогда не был.

–

Квартира была двухкомнатной с крошечной детской. Аркадий избегал заходить в зал, где раньше спала и хранила свои вещи Светлана Афанасьевна. Следовало ее нехитрую одежду раздать соседкам, сделать перепланировку, жить далее. Но все это Аркадий откладывал.

Печаль и траур по смерти Светланы Афанасьевны скрашивал Пашка. С молчаливого согласия Аркадия он перебрался из общаги к другу.

И чтоб приятель вовсе не загнулся от печали, таскал на прогулки, заставлял думать Аркашу об ограблении.

Тот поддавался рассуждениям легко, он словно решал головоломку, какой-то трехмерный кроссворд.

– Стену уберем динамитом, – рассуждал Аркадий, рассматривая планы здания.

– А динамит где брать будем?.. – спросил Пашка. – Сварим на кухне?

Аркадий покачал головой.

– Нам еще пушки нужны будут… Ну, в смысле – стволы, напомнил Павел.

– Зачем?.. Ты собрался кого-то убивать?.. Сделаем бутафорские.

Пашка покачал головой:

– Нужны настоящие, чтоб стреляли. Меня блатные на зоне учили: если вынул волыну – стреляй. У лохов сразу снимается куча вопросов – не игрушка ли, есть ли патроны. Ну а куда стрелять – это вопрос другой. Можно и в потолок, чтоб все ровно сидели.

Аркадий кивнул:

– Я буду думать об этом.

Он действительно думал. Не только об ограблении, не только о больших и малых препятствиях на пути своего плана. Самое большое препятствие было у него в голове. Время шло, и надо было решаться. Сделать выбор и определиться: не то – оставить это игрой разума, не то сделать шаг из комнаты, начать действовать. Причем следовало торопиться.

– В квартал премия побольше, чем месячная, – рассуждал Аркадий, оттягивая решение.

– Сентябрь будет, осень, задождит, увязнем.

В этих краях в сентябре еще стояло лето, но проливные дожди уже случались.

– Можно еще зимой, когда все замерзнет. Опять же, из сэкономленных фондов будет тринадцатая зарплата.

– Ага, и каждый след как на ладони. Надо сейчас действовать.

Можно было попытаться отложить ограбление на следующее лето, но за год многое могло произойти, да и Пашка не понял бы своего командира.

Следовало действовать – жизнь определенно зашла в тупик.

Да и чем он, собственно говоря, рискует?.. Жизнью от зарплаты до зарплаты? Народу обещали достижения науки и коммунизм. Но что-то все не складывается у его строителей. Аркадий доживет до пенсии, а после, может, умрет без лекарства в той же палате, что и мама. Говорят, что предрасположенность к раку – это наследственное. И, быть может, век ему отмерен мелкий, воробьиный.

Глава 22

Во дворе, меж двух гаражей был зажат узенький сарайчик Лефтеровых. В нем хранилось домашняя всячина, два велосипеда – отцовский «ХВЗ» и подаренный Аркадию в четырнадцать лет «Аист». Еще там стоял когда-то мотоцикл, на котором отец и разбился. Судя по всему, в тумане его зацепил какой-то грузовик, отбросил в кювет. Отец умер не сразу, и его можно было бы спасти. Но никто не остановился, а виновного так и не нашли.

В тот год Аркадий в степях Монголии отдавал Родине долг, и домой он успел лишь к девятому дню, когда на отцовской могиле уж завяли печальные цветы. Мотоцикл затерялся где-то во дворах РОВД. Говорили, будто его подали на запчасти.

И вот, впервые за много лет, велосипеды были извлечены из сарая, помыты, смазаны. Сгнившие за столько лет камеры заменили новыми, купленными в спортмагазине «Олимпия».

На следующий день Пашка и Аркадий явились на работу на велосипедах, кои всю смену простояли в чулане при ленинской комнате. Отпросившись на два часа раньше, друзья покатили по Донецкому шоссе, затем свернули в поля. Те, впрочем, довольно быстро закончились – началась промзона, перемешанная с пустырями. Справа шла нить железной дороги, вдоль которой валялись брошенные товарные вагоны. Огонь, который порой полыхал на пустырях, съел дерево. Дожди и туманы изъели железо каркаса. И теперь остовы напоминали грудные клетки скелетов каких-то гигантских ящеров.

Затем быстрым серпантином дорога спускалась к едва заметной в камышах реке.

Столовая и контора карьера стояла за мостом на холме, в конце длинной аллеи.

Столовая уже была закрыта. Контора закрывалась тоже: мужичок в кепчонке возился с замком на деревянном слегка подгнившем крыльце.

– Доброго денечка, – сказал Аркадий. – Где бы нам главного инженера увидеть.

Из крана около столовой тоненькой струйкой бежала вода, и, сойдя с велосипеда, Пашка стал пить воду, изрядно пахнущую ржавчиной.

– Ну, я положим, главный инженер. А вы кто такие?

– Мы… Мы – слесаря. Ездим по колхозам, ищем приработки. Может, кому чего отремонтировать надо.

– Шабашники значит?.. – быстро смекнул инженер.

– А то, дядя, – улыбнулся напившийся Пашка

– Для кого дядя, а кому Степан Петрович.

– Ну, так что, Степан Петрович, будет нам работа или крутить педали далее?

Гранитных карьеров в районе было два. Но второй отстоял от города на двадцать километров, и ездить туда после работы пришлось бы на автобусе, а как возвращаться – неведомо.

Главный инженер задумался, и, сдвинув на лоб кепку, почесал затылок. После – решился.

– А-ну пошли!

Перейдя дорогу, оказались во дворе, по которому разъезжались карьерные самосвалы. В глубине стоял длинный сарай, куда главный инженер и повел велосипедистов.

Внутри размещалась мастерская. Была она небольшой, но сравнительно неплохо начиненной. У входа стоял припавший пылью зубонарезной станок, в глубине мастерской – фрезерный. Выпотрошенные его внутренности лежали тут же. В углу ютился сверлилка и точило. Было еще четыре токарных станка. Где-то шестую часть помещения занимал огромный американец. Судя по установке двигателя, его переделали из парового в электрический. Следовательно, в эти края станок попал еще до революции. В углу у окна стоял крохотный легкий токарный. В дальнем углу пылился с виду вполне приличный ДИП-300. А в конце дальнего прохода имелся еще один станок – ухоженный ДИП-200. Возле него курила цигарку из злого самосада и читала газету старушка.

На вошедших старуха зыркнула зло.

– Знаешь, что за станок? – спросил инженер, указав рукой на ДИП-200. – Починить можете?..

– Ух ты, не все на металлолом сдали, выходит… – ответил Аркадий. – Это 1А62, предтеча к 1К62, – стал пояснять Аркадий. – Выпускался в Москве, на «Красном Пролетарии». Не «Саймон-Найлз», конечно, но вполне неплохой станочек. Только вот беда – направляющие несимметричные, но дальнее полотно не пологое, как у немцев, а крутое. Потому давление больше, износ быстрее. У вас, поди, миллиметров пять выработки уже набралось. Что еще?

Аркадий стал за станок, покрутил шпиндель рукой, продолжил говорить:

– Не помню в каком году его сняли с производства, но всяко раньше шестидесятого. Потом, когда стали выпускать 1К62, документацию передали на липецкий завод. Станок назывался 1Л62, детали подходят один в один, только делали его недолго. Во всяком случае, я встречал его только раз…

Затем откинул крышку, заглянул в картер.

– У вас тут фрикцион горел – масло, наверное, забыли долить. Надо или пластины добавлять, или зачищать их. Ведь не тянет же станок на обдирке или если много снимаешь?..

Бабушка молчала словно партизан, не желая давать пришлым ни малейшей подсказки. Но инженер уже сложил свое мнение.

– Пойдем-ка на свежий воздух, покурим.

Воздух здесь действительно был свежим. Гарь с заводов сюда не долетала, хотя роза ветров тому и способствовала. От реки и озер в глубине карьеров тянуло влагой. Поселковые сады и огороды тоже добавляли фруктовую нотку в запах трав, что щедро росли на окрестных пустырях.

Аркадий считал, что такой воздух грех портить табачным дымом. Пашка и Степан Петрович считали иначе. Последний принялся сворачивать самокрутку из злого табака-самосада, Пашка достал «Яву».

– Сто рублей каждому, – не затягивая беседу, сообщил Аркадий.

Инженер чуть не рассыпал табак.

– Да вы рехнулись!

– Это только работа. Если что-то поменять – еще придется доплатить.

– Грабеж!

– Ну, подумайте сами. Шефской помощи не будет – тут сколько на сознательность не жми, а на заводах хоть бы свою технику отремонтировать. Можно отправить на станкоремонтный завод. Ближайший – в Снежном. Это километров под двести. Туда отвезти, сюда вернуть, да и на месте за кочан капусты не будут делать. А еще неизвестно как сделают.

На карьере, безусловно, имелась черная касса. Ведь рядом был поселок преимущественно населенный хозяйственными и предприимчивыми греками, кои постоянно строились. И некоторая часть гравия продавалась прямо за воротами карьера. Однако же, имел ли главный инженер доступ к этой кассе – было неизвестно. И уж лучше бы, полагал Аркадий, чтоб не имел. Или предпочитал зажать деньги.

– Четвертной – тоже деньги, – предположил инженер.

– Да за такие деньги мы не то что не должны ремонтировать, мы немного будем вредить. Из Жданова мы на велосипедах приехали, если что.

Аркадий изображал умеренное возмущение, но был рад. Главный инженер начал торговаться. Оставалось только согласовать цену и способ оплаты.

Столковались на ста восьмидесяти рублях и запчастях за счет ремонтников.

–

Возвращаясь со службы, Карпеко купил себе на ужин в кафетерии рогалик с начинкой из чего-то, напоминающего сладкую резину. Но пока шел по кварталам и поселку, задумался и стал кусать рогалик. К тому времени, как дошел до своей улицы – практически его и съел.

Сергей застала дядю Колю на привычном его месте – сидящим на камне под вишней. Но сегодня он был не один. Напротив него на корточках сидел другой старик – маленький и почти прозрачный.

Такой позы для сидения Карпеко не понимал наглухо. Сам пытался так сидеть – но в момент затекали ноги. Возможно, дело было в привычке, в том, что кто-то за неимением приспособлений для сидения практиковался в этой позе. Хотя, почему «кто-то»? Так обычно сидели арестанты или те, кто им подражал.

В другой бы день Карпеко только бы поздоровался с дядей Колей, даже не сбавляя шаг. Но в этот раз Сергей не срезал дорогу по тропинке мимо трансформаторной подстанции, а пошел по асфальту.

– А, Серега! – пояснил дядя Коля, указывая на гостя – А ко мне дружок приехал! Вместе на Соловках тарахтели. Фрол Филиппович!

Фрол Филиппович тут же опознал в молодом человеке следователя. Блатному мента проще пареной репы определить – скажем, по начищенным ботинкам и стрелкам на брюках. Ибо военные и менти, когда делать нечего, обувь полируют. Среди воров тоже еще те модники встречаются, но там иной коленкор.

Следователь, конечно, может туфли и не чистить, но не перестанет ли он при этом быть ментом? Ибо блатной знает, что перед ними мент. Но и мент знает, что блатному известно, кто перед ним.

– Доброго вечера, гражданин начальник.

– Надолго к нам?.. – спросил Карпеко, нахмурив бровь.

– На неделю. Да вы в голову не берите. Я завязал. Вот себе устроил вроде паломничества – друзей старых повидать. Года такие, что можем и не свидеться более.

– А когда прибыли?..

– Три дня назад. Плацкарту, если что, я сохранил.

Билет у вора, конечно, имелся. Но это едва ли что-то не значило. Ничего Карпеко не мог сделать старику, а тому сие было известно. Быть может, потому на лице Фрола Филипповича играла улыбка.

Дунул ветер. Судя по донесшемуся запаху, кто-то вкуснейшим образом гнал самогон. Но на поселке ветер переменчив, дует порывами. И понять с какого двора пахнет – затруднительно. Да и не намеревался Серега то понять. Явных самогонщиков на улице не было, но всяк для своего удовольствия гнал, стараясь перещеголять соседей и кума в чистоте продукта.

Сергей мысленно составил словесный портрет старика. Мир воров не так уж и велик. В Стране Советов в тюрьмах сидит или сидело – миллионы, но тех, кто избрал ремеслом воровство – не так уж и много. А места лишения свободы своей теснотой способствуют общению и знакомствам.

Милиции узнать имя какого-то вора немного сложнее, но отнюдь не невозможно.

Потому Карпеко улыбнулся, и, достав блокнот из кармана, сделал несколько росчерков шариковой авторучкой. Затем, не прощаясь, отправился домой, на ходу доедая рогалик. И старикам лишь оставалось гадать, что же было в той записной отмечено.

А Серега всего лишь нарисовал человечка из кружочка и пяти палочек – вроде как галочку для памяти поставил.