Глава 17
В Ильичевском районе, в старой его части, примыкающей к реке Кальчик, дороги проведены совершенно правильно с точки зрения социалистической экономики – с юга на север по четырем улицам идет транспорт, перебрасывая людские ресурсы от спальных районов к заводам и обратно. Но если вы хотите двигаться перпендикулярно к этим трассам, скажем, от больницы к аэродромовскому кладбищу – вам в помощь только ноги и личный транспорт.
Когда идешь от трамвайной линии к реке, то словно погружаешься в прошлое. Вот модерновые дома, многоэтажки. За ними – хрущевки и общаги, из окон которых частенько поют записанные на магнитную пленку барды-шестидесятники. После – кварталы: домишки из двух-трех этажей, построенные пленными немцами.
По дороге домой Карпеко зашел в 42-ой магазин, который находился на углу 25-го Квартала, выходя одним крылом на поселок Аэродром. Продмаг был провинциальным и тихим даже по меркам Жданова. Еще более жалким был, пожалуй, только магазин в садах, на съезде с Тополиной – о его существовании не подозревали многие, обитавшие менее чем за километр на поселке.
В хлебном отделе Карпеко купил половину серого хлеба, расплачиваясь, взглянул на четвертушку буханки, оставшуюся от иного покупателя. Подумал: если человек покупает в булочной четвертушку буханки хлеба – он просто чудовищно, безнадежно одинок. Такие люди опасны. Никто не знает, что у них на уме даже приблизительно.
Впрочем, тут же мысленно осекся: он тоже брал четвертушку, если бы не любил натирать горбушку чесноком и солью. Чеснок на огороде Карпеко одичал, стал мелким и рос как бурьян.
В мясном отделе 42-го магазина даже не имелось продавца, поскольку продавать в нем было нечего. Но компрессор все равно сосал электричество, нагнетая в холодильник-витрину мороз, и снежный наст рос там и в самый жаркий день.
В рыбном отделе громоздились глыбы мороженых кальмаров, да лежала тюлька в картонных коробках, раскрашенных под бересту.
Некоторое здесь оживление наблюдалось разве что утром, когда в молочный павильон завозили молоко, и к прилавку выстраивалась очередь с бидонами. К обеденному перерыву обычно оно заканчивалось, и продавец пропадал и там. Однако могли завезти молоко и даже сливки в бутылках. Но в тот день завоза не было, а в витринах молочного отдела стоял майонез с привкусом машинного масла.
На сэкономленные от не приобретенного молока деньги, Карпеко купил в кондитерском отделе вафли. Вафли Сергей любил, потому что их можно было есть долго: отделить верхнюю пластинку, сжевать ее, затем это же проделать с нижней. После – соскоблить зубами шоколадную массу и снова отделить лакомую пластинку.
Около 42-го продмага имелся перекресток по меркам поселка значимый. Наискосок от магазина стояла сваренная из металлического уголка, арматурных прутьев и толстой проволоки овощная «сетка». Она работала преимущественно летом и в начале осени, следовательно, особой нужды в отопление и герметичности помещения не имелось. Даже напротив: за зиму и весну вонь из овощного отдела выветривался. Собственно, и строили эти «сетки» на некотором отдалении от продовольственного магазина как раз, чтоб гнилостный запах не портил и без того нерадостную картину.
А через дорогу от «сетки» и продмага у частных домов на вытоптанной земле размещался крохотный базарчик – буквальная смычка между городом и деревней. Там никогда не бывало более пяти продавцов. Торговали здесь избытки приусадебного хозяйства – слишком незначительными, чтоб идти с ними за три квартала на Тихий рынок. Здесь была зелень, овощи и фрукты по сезону. Изредка – яйца, еще реже – козье молоко.
Идя со службы, Карпеко изредка заставал старушек-зеленщиц, но в этот раз не было и их.
Домой торопиться не имело смысла, и Карпеко отправился по долгой дороге, через Детский городок.
Дальше был уже поселок, иные дома которого помнили войну…
Хотя нет… Дома не помнят ничего, поскольку орган памяти у них отсутствует. А вот старики, живущие в них, действительно могли бы рассказать многое. Могли, но молчали преимущественно, ибо право на память имело только государство и его уполномоченные представители.
Впрочем, имелись исключения.
Дед Коля, который обычно встречал Карпеко на углу улиц Гастелло и Льва Толстого, кажется, не боялся самого дьявола, но его опасались все. Жена именовала своего супруга исключительно Старым Дураком, но делала это с опаской. Сын тоже боялся отца, а внук так и вовсе сбегал от деда при первой возможности. Поселковая молва гласила, что этот старик треть своей жизни провел по лагерям и тюрьмам, а также, что он убил не менее полудюжины людей.
Пользуясь своим положением, Сергей как-то поднял из архива дело и узнал о прошлом деда Коли.
До войны тот был главным агрономом в местном совхозе и являлся успешным по тем меркам человеком. И была у него жена-красавица, на которую положил глаз директор совхоза, причем сердце красавицы тоже склонялось к измене. В один день директор подошел к своему подчиненному и попросил отступиться подобру-поздорову. Но несознательный молодой агроном скрутил кукиш. Ответно на следующий день на стол Кого Надо лег донос, и агроном Коля уехал в Сибирь убирать снег. Отсидел на стройках коммунизма пятнадцать лет, вернувшись, застал жену в объятиях доносчика. Убил и ту и другого, тут же сдался милиции, а после суда отбыл в Сибирь еще на восемь лет.
Узнав об этом, Карпеко больше зауважал деда Колю, но еще больше – его нынешнюю супругу. Ибо надо иметь незаурядную смелость, чтоб выйти замуж за человека, убившего первую жену.
Ответно старик Сергея любил, возможно, потому что тот, в силу своей профессии умел слушать.
Хорошие отношения между ними не испортились, даже когда Сергей посадил за пьяную поножовщину в тюрьму своего приятеля по детским играм и сына деда Коли.
– Дядя Коля, вафли будете?..
– А давай! – ответил старик.
Вафли он тоже любил: зубов у него было ровно три – один свой и два вставных, но слюна бывшего арестанта легко размачивала лакомство.
– …А я когда под Салехардом сидел, – начался у деда Коли очередной приступ воспоминаний, – Так мы в уборную ходили по веревке зимой. Снег так мел, что шаг влево, шаг вправо – и пропал. Если шел с уборной, и веревка порвалась – тоже пропал человек, весной в оттепель и найдут. Ну и конвойные в своем бараке чаи да водку гоняют, на вышках – никого. А зачем?..
Карпеко, как то велела вежливость, кивнул:
– Когда после смерти Сталина по амнистии стариков освобождали, так сперва у их родичей спрашивали, мол, хотите чтоб мы вам деда вернули? И некоторые отказывались. А вот что потом с теми стариками было, от кого отказались, не знаю…
Разговор прервала тетя Нюра, коя позвала своего суженого ужинать. Карпеко же прошел еще метров сорок и оказался дома.
Его там никто не ждал.
Пока готовился ужин, в комнате монотонно бубнил телевизор: «Березка-2» ловила лишь один канал. К тому же в сети плясало напряжение, и изображение то и дело блекло.
За окнами темнело, многоголосо запели сверчки. Через сетку, набитую на деревянную раму, в дом пытались прорваться комары. Выключив телевизор и свет, Сергей включил радиоприемник, настроил волну и завалился на кровать.
Желто-горячим цветом светилась шкала приемника, озаряя комнату неярким огнем. От этого создавалось предчувствие чуда, ощущение Нового года, который случится не в свое время.
А ведущий «Тьмутаракани», меж тем, читал что-то из своих сочинений:
«…
Князь Ярослав прибыл в Мать Городов Русских из Великого Новгорода скорым поездом. Сам он ехал в мягком вагоне, но дружина его тряслась в общем, из-за чего на киевском перроне вид имела мятый, а настроение – суровое.
Осмотревшись, князь распорядился: вокзал разобрать, рельсы – перековать на мечи, а из шпал – сложить терем.
…»
На фоне авторской речи звучало:
«…
Do you remember the night I surrendered
You wanted to paint me in oils
Owh, you are tender do you remember
The sleepers could hear me for miles
…»
–
В субботу Аркадий собрал фотоувеличитель, и, приготовив фиксаж с проявителем, засел в ванной. В запертом помещении тут же стало душно. Кисло пахло фиксажем, а проявитель добавлял какой-то ветхо-бумажный флер. В действе проявки было что-то от магии: когда на чистом листе бумаги появлялись контуры, лица.
Затем снимки были промыты в проточной воде, остались сушиться над ванной.
Мама ругалась:
– От твоей кислоты краску в ванной разъело!
Она старалась отмыть со стен пятна проявителя, но все было тщетно: синяя краска стала бежевой. Аркадий сам пытался смыть следы своей неуклюжести. Тер разводы содой, но успеха не добился.
– Мам, я потом перекрашу стену, – сказал Аркаша.
– Ладно, давай есть, горе. Я перца нафаршировала.
Светлана Афанасьевна сняла с полки миску и собралась из кастрюли накладывать перец. Но вдруг покачнулась, миска выскользнула из пальцев, задребезжала по линолеуму.
– Мама! – только и успел окликнул Аркадий.
Но женщина уже пришла в себя. Она стояла у стола, опираясь рукой о стену.
–Что-то плохо стало, – сказала она. – От жары, наверное, ослабела.
Глава 18
На следующий день Светлана Афанасьевна шла с магазина и вдруг у самого подъезда потеряла сознание. Ее подняли, положили на лавочку, привели в себя, вызвали «Скорую». Приехавший врач померил пульс, сделал укол, посетовал на необычайную жару и уехал.
Посидев с товарками еще с часик, Светлана Афанасьевна опять потеряла сознание, уже основательней – не помогли ни нюхательные соли, ни уколы, поставленные вновь прибывшим доктором.
И, незадолго до прихода сына с работы, ее все же забрала скорая. Бабушки на скамеечке у подъезда, как водится, знали все, кроме главного. Ни одна старая кошелка не догадалась спросить, куда повезли Светлану Афанасьевну.
Аркадий, вызвав такси, стал объезжать больницу за больницей и обнаружил маму лишь по истечении трех часов в приемном покое пятой городской больницы, именуемой Куйбышевской.
– Почему она здесь?.. – спросил Аркадий у медсестры. – Почему еще не в палате?
Та невнятно пожала плечами. Как потом рассказала Валентина, нежданная пациентка была для всех лишней: отделения переполнены, диагноз ей никто не мог поставить. И, определив, что пациентка скорей не по его ведомству, врач спихивал ее менее удачливому коллеге. Рабочий день подходил к концу, и беспризорную пациентку вернули в приемный покой.
– Как так? – бушевал сын. – Человеку плохо. А вы! Скоты!
– Молодой человек, успокойтесь… – устало отвечала медсестра. – А то милицию вызовем.
– Да хоть пожарных! – ответил Аркадий, но ярость сбавил. – Дайте жалобную книгу.
Таковой не оказалось. Тогда Аркадий затребовал старшего. Его тоже не нашлось. В отчаянье Аркадий с таксофона, висящего между первым и вторым этажом, набрал Вику – почему он не догадался об этом раньше?..
Телефон зазвонил в десятом часу, когда семья уже мысленно отходила ко сну. Трубку взяла Вика.
– Слушаю?
– Вика… – Аркадий был так напуган, что девушка не сразу узнала его голос. – Вик, помоги?.. Вика, все плохо!..
– Ты что, кого-то убил?..
Она почти угадала.
…Выслушав Аркадия, она велела тому оставаться на месте и принялась звонить уже сама. Вскоре на лестнице, что вела к таксофону, появилась Валентина. Вид она имела при этом сонный и слегка взлохмаченный. Но суть проблемы она, не смотря на сбивчивость речи Аркаши, уловила быстро и цепко, кивнула и отправилась к больной. Ей хватило взгляда, мимолетного касания запястья Светланы Афанасьевны, чтоб составить свое мнение. Затем она позвала санитаров, и уже через четверть часа каталка ехала пустыми и темными аллеями больницы.
Ночь уже освежила воздух, где-то шумели машины, ревел компрессор на заводе. За квартал на кривых рельсах грохотал трамвай.
Каталка проехала мимо морга и вскоре вкатила в приемный покой другого отделения. Тут было тихо, тускло горел свет в коридорах, в палатах. Больную приняли, тут же определили в палату.
– Ну, все, до утра отдыхай, – распорядилась Валентина. – Все равно доктор раньше утреннего обхода не появится.
– Но как же…
– Придет в себя – ей помогут. А хуже уже не будет. Приходи утром – сказано тебе.
Взяв Аркадия за руку, она вывела его словно ребенка из здания, на воздух. Тот освежил парня, но и заставил вспомнить о том, как он устал. До дома была недалече, и Аркадий действительно пошел домой, он провалился в сон, едва коснувшись головой подушки.
Проснулся без будильника, надеясь, что события вчерашнего дня были дурным сном. Но, заглянув в комнату матери, понял, что это не так. Он не пошел на работу, а побежал в больницу.
Он спешил по тем же аллеям, коими везли каталку ночью. Нынче в пижамах по тропинкам гуляли пациенты, но было едва ли шумней, нежели ночью. Аркадий вспоминал дорогу и остановился лишь у корпуса, словно налетел на невидимую стену: над входом значилось: «Онкологическое отделение».
Аркадий огляделся: нет ли ошибки?.. Нет, прямая аллея не давала ему шанса свернуть не там. Ему оставалось лишь пройти в двери.
–
В приемном покое больницы, словно в зале ожиданий, сидел Аркадий. Вышел доктор, печально пожал плечами:
– Оперировать? Опухоль уже не операбельна.
Мама была еще жива, хотя и без сознания. Он рыдал у ее кровати, пока были слезы. Сам словно оказался пациентом больницы. Его навещали друзья. Приходил Пашка, рассказывал о заводе: от имени друга он написал заявление на свой счет, и теперь Аркадия могли не волновать прогулы.
Впрочем, тогда его не волновало ничто, кроме матери. Он бы и забывал есть, если б Вика не напоминала ему об этом. Она носила ему каши и бутерброды. Заходила и Валя. Обычно приносила ему таблетки, от которых должно было стать легче. И если они приносили облегчение, то как бы ему было тяжело без них?
Врачи говорили Аркадию, что они делают все, что в их силах. Но юноша в этом сомневался: из ординаторской порой было слышно, как там азартно играют в домино. От последней иллюзии Аркадий избавился, когда мать, так и не пришедшую в сознание, попытались выписать домой.
Юноша сотворил скандал, его сгладила Валентина, вывела на улицу.
Они присели на аллее. Мимо прогуливались пациенты, и Аркадий ненавидел их за то, что те в сознании.
– Как ты догадалась, что у нее рак?.. – спросил Аркадий.
– При непонятных случаях – везите в онкологию, – пожала плечами Валентина.
– Что мне делать?.. Может, есть возможность отвезти в Москву? Там помогут?
– В Москве своим не всегда помогают.
– А если дать взятку?
– Раку денег не дашь. От него даже партийные мрут, хотя клиники у них не чета нашим. А у нас тут чуть не у всех больных – одно лекарство, обезболивающее, морфий.
Валя вздохнула, набралась сил и продолжила.
– Аркаш… Она мучается, ты мучаешься… Послушай, давай я с медсестрой договорюсь, и мы ей поставим укол. И все закончится.
Аркадий не сразу понял, о чем речь. Когда понял – ударило в голову так, что он зашатался на лавочке, потом насупился, встал и двинулся на Валентину.
– Аркаш, ты что?.. Успокойся…
– Брысь, мразь, – заскрипел тот зубами.
Девушка еще раз вздохнула, и, поднявшись, заспешила прочь.
Глава 19
…Она позвонила по старому номеру Аркадия, спросила его, хотя отлично знала, что кабинет он свой освободил. Разыграв удивление, разговорила младшего Легушева, принялась флиртовать. Тот ответно был не против легкомысленного разговора. Беседа переросла в обоюдное желание встретиться, что и произошло в скором времени.
Владлен определенно умел ухаживать, умел он также нравиться. На свидание он пришел во всем светло-кремовом, и букет из красных роз на этом фоне смотрелся красиво, богато. Девушке еще был припасен подарочек – крохотный флакон духов в изящной и остроумной упаковке.
На третьем свидании Маша ему отдалась.
Снова был умеренно красивый букет из трех роз, подарок, сеанс в кино – как раз крутили свежую ленту «Бегство мистера Мак Кинли».
«…
Вот твой билет, вот твой вагон.
Все в лучшем виде одному тебе дано:
В цветном раю увидеть сон -
Трехвековое непрерывное кино
…»
– пел Высоцкий
На экране мелькали шикарные заграничные авто, салоны, реклама. И чтоб посмотреть на это великолепие набился полный зал. Фильм вышел в прокат еще зимой, но многие шли на фильм во второй, в третий раз. К тому же, в городе стоял курортный сезон, потому все билеты были проданы еще за три часа до сеанса.
Но Маша и Владлен заняли лучшие места: Легушев утром зашел в горком партии и взял билеты, забронированные на всякий случай.
Из кинотеатра вышли в сумерках, гуляли по набережной, и Владлен рассказывал о Москве, о Ленинграде.
Затем недолго посидели на террасе ресторана «Приморский», который стоял меж пансионатами на склоне азовских круч. На рейде у хлебной гавани загорались корабельные огни. С пристани сходили последние пассажиры прогулочных катеров. Последним пришвартовался катер, прибывший из Ейска. Избавившись от живого груза, экипаж гасил в салоне огни и вел свой корабль на стоянку.
…Из ресторана вышли в начале одиннадцатого, и в вызванном такси Легушев назвал свой домашний адрес. Мария не возражала.
Он жил в новостройке на удобном третьем этаже – один в двухкомнатной квартире. Вид квартира имела хоть и приличный, но не вполне обжитой, неуютный.
– Тебе сюда кошку надо, – сказала Маша осматриваясь. После выпитого в ресторане они перешли на «ты».
Он промолчал.
На румынском кухонном гарнитуре они пили болгарское солнечное вино. Теперь Легушев рассказывал про Польшу, где он единожды был, и про Югославию, куда не попал, но когда-то обязательно поедет.
Выпили на брудершафт, затем, как велит обычай поцеловались. Поцелуй затянулся, стал более страстным…
Первый раз Легушев овладел ей прямо на обеденном столе, опрокинув при этом бутылку вина. Маша не была девственницей, но отдавалась неумело. Зато Владлен брал ее страстно, и с каждым толчком стол громко бил по стене. Частота ударов не оставляла разбуженным соседям сомнения в причинах происхождения грохота. Этот шум веселил Машу, а Владлен упивался своими победами и властью. Он прибыл в чужой город, отнял у человека его место, должность, даже женщину. Мир принадлежал ему.
Шум был недолог, и после они пили кофе. Затем продолжили плотское единение в более подходящем месте: несмотря на холостяцкий статус, Легушев предусмотрительно поставил в своей опочивальне двуместную кровать.
– Ты разбудил во мне женщину, – шептала Маша.
И, конечно же, врала…
–
…А на третий день Светлана Афанасьевна умерла.
В модельном цехе сколотили из лежалых досок гроб, обили его черной тканью. Легушев распорядился с автобазы выделить автобус.
Соседки омыли покойницу, обрядили, заказали поминальный обед на даденые Аркадием деньги.
Семейный стол, который видел все праздники: и проводы Аркадия в армию, и его встречу, и семейные посиделки, нынче был опять раздвинут – а на нем возлежала покойница с одной толстой свечой, словно кушанье для смерти. И смерть еще здесь. Она съела основное блюдо, и выбирает – кем бы закусить.
А где-то около часу дня во вторник гроб с мамой опустили в землю на аэродромовском кладбище рядом с отцом. Стояла оглушающая жара. Затем присутствующие пошли на поминальный обед в столовую мимо галантерейного магазина, возле которой стояла бочка с вкуснейшим и прохладным квасом. Возле бочки почти все задержались, выпив поллитра-литр колючего и ледяного напитка
Вернувшись с поминок, Аркадий насыпал себе борща, сваренного еще покойницей. Ел его с черствым хлебом, плакал, и слезы падали в миску.
Затем пришел с бутылкой водки Пашка, он наливал другу исправно, мало говорил, но много слушал.
– Она жаловалась на слабость раньше, – корил себя Аркадий. – Если бы раньше обнаружили… Ведь даже не попрощались! Были бы связи и деньги, может быть, и спасли. А у нас ни того, ни этого. Вот как на свете жить после этого?
– Быть бедным – это, конечно, жизненная подлость…
Аркадий вдруг вспомнил, что на Новый Год мама из всех дыроколов в стройуправлении ссыпала бумажную труху, приносила Аркадию вместо конфетти. От этого воспоминания он завыл, зарыдал.
Водку пили из граненых стаканов. Их нашли на лоджии, среди нехитрого скарба, собранного покойницей. Рядом с коробкой наполненной хозяйственным мылом, которое от времени уже пересохло и потрескалось, стоял ящик с обычными гранеными стаканами, припасенными на гипотетическую свадьбу Аркадия. Но стаканы пригодились для иного.
Пашка закусывал найденной луковицей, Аркадий все больше – злостью.
– И врачи – скоты. Это же надо! Бросить человека. И Валька твоя – тоже хороша. Знаешь, что она сказала?
Пашка знал:
– Она права была. Грех это конечно, но тебе легче с того, что она мучилась дольше?
Водочную бутылку со стаканами Аркадий смел со стола одним широким жестом:
– Да что ты понимаешь! Это мать моя! А она ее усыпить хотела! Как шавку дворовую!
Пашка промолчал, хотя мог бы ответить, что шавок обычно отстреливают.
Аркадий зарыдал, положив голову на стол. А когда закончились слезы, поднялся, посмотрел Павлу в глаза взглядом таким трезвым, что тому стало страшно.
– А давай украдем деньги?..
– Какие?
– Да зарплатные!
– Ты пьян, вот и городишь всякую ерунду.
Как водится в таких делах, Аркадий тут же заспорил, что не пьян ничуть.
Тут же на пожелтевшем от времени листке школьной тетрадки появился первый еще куцый план. И если бы того листка не было – все бы заглохло, прошло, как проходит похмелье.
– Вот лестница, вот комната охраны. Напротив касса. Так вот мы войдем со стороны столовой. Там стена не несущая. Здание на колоннах, кроме внешних стен все остальные – перегородки. Мы когда силовой кабель тянули – разбивали их дрелями легко.
Неправда, что алкоголь ведет бесповоротно к погибели мозга. Ибо существует неуловимая мера, коя мозг напротив не сколько разгоняет, сколько заставляет идти дорожками необычными.
Проснувшись, Аркадий лечил головную боль льдом и водой. На столе он обнаружил набросок плана, который дополнил несколькими деталями.
Потом, конечно же, протрезвев окончательно, Аркадий ужаснулся своего намерения, но от него не отказался. Не потому, что было поздно бросать – наоборот, убаюкивала мысль о том, что это просто такая игра, которую можно всегда остановить.
Это было соблазнительно и пугающе.
В своих мечтаниях Пашка наивно фантазировал, как можно деньги потратить:
– Надо ехать в Грузию. Там люди деловые, их большими деньгами не удивишь. Для вида завести и себе какое-то дело, купить дом, «Волгу». Опять же – море, фрукты, мандарины. Я, знаешь, как мандарины люблю. Я их с кожурой ем!