Глава 15
Сходиться на совещание начали где-то без семи минут. Являться раньше на заводе считалось дурным тоном – тот, кто появлялся ранее, мог заработать славу человека, который не знает, чем заняться. С иной стороны, Старик не любил, чтоб кто-то опаздывал. Прощалось это до известной меры только любимчику Старика – начальнику седьмого цеха Фролову, который практически жил на заводе. Задерживался допоздна, а когда уже не имело смысла идти домой – спал в своем кабинете на диване. Даже завел себе кошечку, которая обитала в том же кабинете. Затем Фролов прямо на рабочем месте закрутил роман с молоденькой нормировщицей из техбюро.
Завод его кормил, согревал, худо-бедно одевал. В бане всегда была горячая или хотя бы теплая вода.
Он мог наорать ни за что и даже наказать. Но после столь же безосновательно поощрял. То на то и выходило, и у Фролова была слава человека скорее справедливого.
И был бы он идеальным работником, если бы раз в месяц не срывался с резьбы и не напивался прямо на рабочем месте в совершенный хлам. Однажды он надрался до такой степени, что не мог попасть в проходные. И вохровцы не выпустили его в город, кстати, для его же безопасности. Фролов энергично возражал, разбил себе очки, начальнику караула – нос.
Утром о случившемся узнал Старик и постановил прикрепить к Фролову машину с шофером, дабы подобное безобразие не повторилось.
Но на сей раз Фролов пришел вовремя, сел около колонны. Явился Сигин, и закутавшись в наброшенный не по погоде плащ, задремал. Говорили, что Сигин умеет спать стоя.
Появился Ханин, и вокруг него тут же собрались производственные командиры, дабы почитать протоколы предыдущих совещаний, прокрутить еще раз: что сделано, а что еще надо сделать. Заговорили о том, что еще может вспомнить Старик помимо протокола.
Бывало такое: между делом бросит директор команду, мол, к такому-то числу начальникам цехов подать рапорта о поверке лекал. И все, кроме одного, об этой команде забудут.
Но вот один, тот, кто не забыл, подаст отчет. И этим навлечет на остальных недовольство руководства, которое, если честно, о задании тоже забыло, поскольку дел много, а в протокол пункт этот не занесли, потому что собирались уже.
По сути, винить единственного с хорошей памятью не за что. Он-то о забывчивости остальных осведомлен не был и предполагал, что кто-то еще, если не все помнят. А, может, и вовсе не думал о том, что память изменит прямо всем, кроме него.
И хорошо бы перед совещанием этого парня с феноменальной памятью вычислить. Но он же, как назло, придет последним.
Зал наполнился минут за пять, и ровно в одиннадцать, одновременно с сигналами точного времени зашуршала мотором и шинами директорская «Волга», остановилась у подъезда, и разговоры в зале заседаний стихли еще до того, как Старик вошел.
Он занял свое место, и, раскладывая бумаги, спросил между прочим, так, ни к кому не обращаясь:
– Ну как там, сверла уже принесли?..
По залу пронесся легкий хохоток – смеялась где-то половина присутствующих, и не было сомнений – после совещания всяк незнающий поинтересуется: а почему, собственно?.. По какому поводу было веселье?
Но Старик, прокашлялся:
– Так, умолкаем, начинаем совещание.
Ханин поморщился и приготовился писать. Он был того мнения, что совещание – это когда совещаются. А Старик ни в чьих советах не нуждался.
По первым словам директора пытались понять, в каком он настроении. Но сие было лишним – у Старика настроение могло смениться в любую минуту. И менялось оно только в худшую сторону. А иногда он сразу приходил в чудовищном настроении.
– Шестидесятый цех. Что там у вас с полотнищем на емкость? – спросил Старик.
– Сварщик прожег, – ответил Легушев, потупив взгляд в стол. – В ночную смену пропалил насквозь.
– Вот как можно было прожечь десятимиллиметровый лист стали насквозь? Одним электродом?..
– Дыру уже заварили.
– Скажи – заплевали металлом. А нормализировать металл? Провести отпуск – как вы думаете?
– У меня отпуск не скоро, – брякнул Легушев не просто мимо партитуры, а мимо инструмента.
Зал взорвался новым приступом смеха. Но Старик оставался серьезен:
– Ты что, мне тут шуточки пришел шутить? Какие меры будут приняты?..
– Я поговорил с парторгом. Бригада будет лишена звания «бригады коммунистического труда», переходящего вымпела.
Смех случился снова, но был пожиже. Легушев зло обернулся, но не застал ни одной улыбки. Смеяться над Партией было опрометчиво.
Однако, это на собраниях актива парторг мог говорить про пафос поиска, азарт соцсоревнования, про бригады коммунистического труда. А на производственном совещании у парторга голоса не было, даже если он туда приходил.
– Да мне на вашу бригаду коммунистического труда чхать. Показала она себя. Это что получается? Чем больше выпьет комсомолец, тем меньше выпьет хулиган?
– Я договорюсь с ОТК, они примут нижним сортом…
– С ОТК он договориться! А с военной приемкой как будешь договариваться?
На заводе имелся свой Отдел Технического Контроля, но он подчинялся генеральному директору. И, поскольку план требовалось выполнять, ОТК действовал рука об руку с производственниками и был заинтересован в том, чтоб хоть четвертым сортом вытолкать продукцию за ворота завода. Как говорилось: «Третий сорт не брак, четвертый – не последний».
Но была военная приемка, которая хоть деньги получала от завода, подчинялась Министерству обороны, и которая план имела в виду. И оборонный заказ сдавали буквально с боем.
А емкость шла как раз на какой-то хитрый военный заправщик.
По большому счету, Легушев в случившемся происшествии был невиновен. Сварщики, оставшись без присмотра, выпили, и перебрали, как водится, прожгли полотнище. Потом пытались как-то свою ошибку исправить, но ОТК довело до начальника цеха и заместителя. Начальник цеха прозорливо тут же ушел на краткосрочный больничный.
– Мне эти старинные новинки надоели! Записывай… – подумав, велел Старик Ханину. – Провести внеочередную аттестацию сварщиков. Темплеты передать на испытания в цеховую лабораторию. Кто не справится – перевести на ширпотреб…
Ширпотреб – презрительное слово. И клепать его не так почетно, как делать для армии даже саперные лопатки. И, кстати, не выгодно.
– И сроку тебе на это – три дня, из которых полдня уже прошло. В пятницу доложить.
– Но…
Однако самое неприятное Старик припас напоследок.
– До решения аттестационной комиссии приказываю: остановить приемку в цехе.
Это означало, что продукция не принималась ОТК. Не было приемки – не закрывались наряды, не начислялась денежка сдельщикам.
– Но как так…
– А вот так. Не успеваем сдать полотнище в срок, а стало быть, не выполняем социалистические обязательства. Этого делать еще товарищ Сталин не рекомендовал. Теперь времена другие, но и сейчас за такое по головке не гладят. В министерстве такие разносы устраивают, что и мужики беременеют. Грозят меня и главного инженера повысить, но в обратную сторону. И вам никаких премий, продуктовых наборов…
– Но времени мало…
– Так чего ты расселся? Иди, выполняй! Время – дорого!
Легушев не сразу понял, что Старик выгоняет его с совещания. В том не было ничего незаурядного – рано или поздно все удостаивались такой чести, трудового стимула на скипидарной основе. Даже Фролов.
И, когда дверь за Легушевым захлопнулась, Старик пробормотал:
– Сверла, ему, видишь ли, не завезли…
Зал взорвался смехом.
И Легушев, который не успел отойти далеко, понял – смеются над ним.
–
Всем было ясно: Старик младшего Легушева невзлюбил. Потому как Старик – интриган с опытом, таких мальчиков он в былые времена по три на день съедал. А тут, если подумать, сынок будет делать карьеру на заводе, пока папу не переведут в столицу. Да и не факт, что младший туда съедет, а вдруг ему здесь понравится? А после начальника цеха, следующая должность – Старика. И он, если на пенсию пойдет, уже не вернется.
Но у Старика – свои планы, свои знакомства. В министерстве, в Москве, его, конечно, знают. Знает он, разумеется, и Санникова – председателя горсовета. Но что важнее – вхож к Кочуре.
Кочура уже руководил Донецким обкомом, но в марте в Политбюро ЦК КПСС ввели Романова и Устинова, что эхом прокатилось по стране. И Донецкий обком возглавил Легушев – креатура какого-то из новых членов Политбюро. Кочуре же предложили номинально равный, но захолустный обком. Борис Васильевич от предложения отказался и отошел на запасную, прежнюю позицию – на должность секретаря Ждановского горкома.
И если Легушев-младший серьезно оступится, то Кочура об этом узнает первым после Старика. Тогда отдуваться придется уже Легушеву-старшему.
–
После совещания – курили.
Для собравшихся завод был чем-то вроде клуба по интересам. Здесь была не армия, где офицер с солдатом за один стол не сядет. Тут мастеровые и начальники цеха разговаривали запросто. Ибо карьерный рост на заводе был цикличен. Молодой специалист приходил на завод и становился инженером или мастером, затем карьерно рос до начальника цеха или его заместителя. После из-за какой-то оплошности вылетал с завода, и некоторое время жил за его забором: отдыхал, растрачивая накопленное, или устраивался в какую-то контору, коя питалась от завода, как минога питается иной рыбой.
Ну, а после кто-то вспоминал об ушедшем, говорил, что неплохо бы на открытую должность мастера назначить такого-то, кстати, где он?.. И человек возвращался на завод, чтоб пройти еще один цикл.
После совещания как обычно говорили о пустяках. Например, у знающих спрашивали – причем Старик вспоминал про сверла? И кто-то стал рассказывать, мол, шел Легушев по цеху, и заметил группу рабочих, которые не работали. Владлен Всеволодович подошел и поинтересовался: а почему, собственно, бездельничают?.. На что рабочие ответили, дескать, надо под крепеж место приготовить. Метчики нарезать резьбу имеются, а за сверлами пошли.
– Так чего вы ждете товарищи? – ответил им тогда Легушев. – Начинайте нарезать резьбу, а отверстия просверлите позже, когда сверла появятся.
Рабочие, конечно, про этот случай разболтали. И анекдот пошел гулять по заводу.
Но смех в курилке смолк, поскольку из-за угла цеха появился сам Легушев.
Он подошел к толпе, но закуривать не стал. Лишь спросил:
– А Старик сегодня был в ударе…
– Да то ты рано ушел, – ответил Ханин. – Он там на энергетика со стулом бросался.
И, подхватив папочку, Ханин заспешил в свое бюро. Саня полагал: в технике Легушев не понимает, но по праву своего номенклатурного происхождения отлично разбирался в интригах. И, быть может, кто-то доносит Владлену Всеволодовичу о промахах других. Кто знает, как Легушев умел теми промахами пользоваться.
Глава 16
Найти на поселке воровскую малину – проще некуда. Если за забором имеется голубятня, а из окон играет Высоцкий, Визбор, и, последнее время, Аркадий Северный – скорей всего, во дворе свои дни коротает бывший арестант. Да что там: порой кажется, если построить в чистом поле голубятню, завести шпанцирей, включить «Алешка жарил на баяне…» – рядом тут же начнет крутиться два-три вора.
Для милиции такие места – совсем не секрет, все бывшие сидельцы – под особым надзором. Конечно, к арестанту забредают кореша. Но, поскольку место это известное, с оружием сюда не заходят, краденое не хранят.
На центральных улицах дом вора вы не увидите. Воры тяготеют к путаным улочкам, к задворкам. Быть может, потому что не стремятся к известности. А, может, дело в том, что всякий арестант, почувствовав свободу, становится бродягой, у которого в крови желание петлять и блуждать.
Тем вечером Пашка повел Аркадия, Вику и Вальку на Речной – поселок, который пристроился между старинными шлаковыми отвалами и рекой. Казалось, шлаковая гора должна бы защищать поселок от графита и гари, которая летела со стороны завода имени Ильича. Вместо этого ветер сбрасывал с рукотворной горы на дома и огороды шлаковую пыль, окалина часто попадала в глаза. А с востока поселок накрывало дымом с «Азовстали», несло душные облака известковой взвеси с завода железобетонных конструкций.
Земли на Речном поселке не хватало, оттого убогие домишки ютились на жалких клочках земли, петляли улочки, кои старались не называть именами партийных деятелей, дабы этим не принижать достоинство заслуженных номенклатурных работников.
Чужаку было трудно найти нужный дом, милиция не могла появиться здесь незамеченной. Но тут скрыться можно было легко, а рядом грохотала железная дорога, напоминая о странствиях.
Но Пашка легко нашел путь к нужному двору. Тот был огорожен высоким глухим деревянным забором, такими же были калитка и ворота. Веселье, шумевшее за забором, несколько притихло, когда Пашка постучал в калитку. Хозяин выглянул через щель почтового ящика, калитка открылась, впустив гостей, и былое веселье возобновилось.
За столом, поставленным под аркой, разместилось человек семь, включая хозяина, но оставалось довольно места, чтоб разместить гостей. Как будто Аркадий узнал одного-двух человек из той компании, что была с Пашкой в пивной на автостанции, но уверенности в том не имелось. С одним из гостей Аркадий пересекся взглядом и, кажется, вздрогнул, ибо правый глаз гостя имел какую-то странную расцветку: на серой радужке имелось светло-рыжее пятно. И казалось, словно зрачок был залит кровью.
Никто не спросил кто они – вполне было достаточно того, что их привел Пашка. Ответно пришедшие не спешили с расспросами.
На табуретке магнитофон крутил бобины с магнитной пленкой, совершенно уместно пел Аркаша Северный:
«…
Друзья, моя находка:
Не так уж плох мир наш,
Пока ещё есть водка –
Це-два-Аш-пять-О-Аш!
И череп полон шуток, и в мыслях ералаш,
Когда течет по горлышку Це-два-Аш-пять-О-Аш.
…»
Пришедшим тут же налили: мужчинам водки, дамам – красного домашнего вина, затем выпили под пустяковый тост.
Хозяин дома представлял собой нечто среднее между индийским йогином и древним христианским святым. Летом рыбачил, бил птицу из самодельного арбалета, в остальные времена года ради дармового тепла и кой-какой зарплаты служил истопником при какой-то котельной.
Полупраздный образ жизни давал возможность предаваться размышлениям. Он понимал сумбурность и необязательность тоста и, наливая гостям по второй, произнес:
– Всякий тост можно ужать до минимума. Вместо того, чтоб говорить: «Я хочу выпить…», скажем, «за женщин», «за дружбу», еще за что-то, следует говорить просто: «Я хочу выпить!», ибо зачем это лицемерие?
За столом было шумно, мужчины много говорили о спорте: конечно, о начавшейся Олимпиаде в Монреале. Вспоминали и прошедший чемпионат Европы по футболу, однако меньше – СССР в финальную часть не пробился, в Югославию не поехал.
– А Паненка, Паненка как гол-то забил! – во хмелю вспоминал гость с золотыми зубами.
– Фраер твой Паненка! – возражал ему сосед. – Хороший форс дороже денег, да только пенальти забить много ума не надо. Это Виммер красиво пробил испанцам в четвертьфинале. Через себя!
– То не Виммер был, а Хённес! Виммер ему пасовал.
Курили рядом, отойдя от стола к винограднику, чтоб не портить дымом вкус блюд.
Когда Аркадий встал размять ноги, он расчехлил «ФЭД-3», пригласил сфотографировать на память, но предложение энтузиазма не вызвало.
– Тогда меня с Викой сфотографируй, – попросил он Пашку.
Тот кивнул и запечатлел парочку на фоне заурядной саманной стены:
– Улыбочку!
Заиграли «Семь Сорок». Барабаны в колонках стучали ровно, и казалось, что это не музыка, а кто-то часто выколачивает ковер.
Снова постучали, хозяин отправился открывать, и во двор вошли два старика. Перед стариком, который был моложе, хозяин дома залебезил. За столом пронесся шепоток:
– Сам Кагул пожаловал.
Кем был второй старик, никто не знал, пока его не представил Кагул:
– Мой хороший друг, прибыл к нам из очень северных краев. Прошу любить и жаловать – Фрол Филиппович.
Тот вежливо и как-то изящно поклонился – было в нем нечто старорежимное, дореволюционно-соблазнительное.
Кагула и Фрола Филипповича усадили как раз напротив Аркадия, и тот сумел рассмотреть северного гостя лучше. Уж непонятно на каком честном слове в нем держалась жизнь. Была у Фрола Филиповича тонкая прозрачная кожа, сквозь которую виднелись вены и иссохшие мускулы. Его редкие волосы были седы без какого-либо иного оттенка. Но глаза у старика были чисты и голубые словно у ребенка.
– Водки или самогона? – предложил хозяин новым гостям.
– А чтоб вы порекомендовали? – спросил северянин.
– Ждановская водка неплоха… Но самогон крепче, – ответил хозяин.
– Тогда самогона. Раньше ведь водка была – за пятьдесят градусов крепостью. Чистый абсент, – покачал головой Фрол Филиппович.
И ясно было сидящим за столом, что гость действительно пробовал абсент.
После очередного тоста отдыхающие снова разбились по группкам.
И, как бывает на подобных мероприятиях, стало заканчиваться спиртное. Нет, еще имелось вино, еще плескался самогон. Но скоро должны были закрыться магазины, оттого было принято решение направить посыльных за водкой или портвейном. Определили, что это будет Пашка и Аркадий. Поскольку они прибыли последними, то и были самыми трезвыми, если не считать стариков. Магазин находился далече, и добираться туда было лучше на велосипеде. А чтоб тот не украли около магазина, ехать предстояло вдвоем.
Из сарая выкатил двухколесный драндулет без фары и крыльев. Его рама была многократно перекрашена, поскольку он, вероятно, уже менял хозяев около магазина.
– Пьяный за рулем – убийца! – хохотнул Аркадий, глядя, как Пашка устраивается на сидении.
– Не боись, командир! Прорвемся!
Аркадий сел на багажник, и они уехали. Им вослед пел Северный:
«…
Из подробностей пикантных -
Две: мужчин столь элегантных
В целом свете вряд ли встретить бы смогли вы;
Ну, а женщины Одессы -
Все скромны, все поэтессы,
Все умны, а в крайнем случае, красивы.
…»
В разгар хмельного веселья Валентина вдруг почувствовала на себе взгляд. Повернув голову, она увидала, что ее рассматривает Фрол Филиппович.
«Чего вылупился, старый козел,» – подумала Валя, но старику улыбнулась, вложив в улыбку сожаление и гран презрения.
Тот, видимо, уловил презрение и указал подбородком на плечо Валентины.
– У меня был знакомый – у него имелось подобное родимое пятно. Оно напоминает Францию. И знакомый татуировкой довел схожесть до полной. Подвел контуры, набил французский остров, что в Средиземном море – не то Корсику, не то Сардинию. Ну и любил, чтоб его назвали Французом. Но звали его Угрем – вертлявый был…
Приметы совпадали – Валентина кивнула:
– Это был мой отец.
– Твой отец был вором, ты знаешь? – продолжил Старик. – На самом деле вору татуировка – это лишняя особая примета. Но с родимым пятном иная история, его не спрятать.
– А вы были с ним близко знакомы?
– Очень. Он меня обворовал. Это, знаете, сближает. Заставляет узнать человека лучше.
– Ох, мне очень жаль, – сказала Валентина и погрустнела.
– Ничего, я нашел его, вернул награбленное и отрезал ему яйца – не в фигуральном смысле. Уж простите мою неделикатность.
– Ничего, я медсестра. Я понимаю. Моему отцу они явно мешали.
– Выпьем за знакомство?
Выпили.
Рядом Вика спорила с хозяином домовладения.
– Вот погляди: портвейн стоит дешево, – доказывал он как теорему. – В магазине может не быть молока или мороженого, но бормотуха есть всегда. Из чего следует, что спаивание советского народа есть первоочередная задача партии и правительства.
– Ну чего вы так? Есть же антиалкогольные плакаты, с самогонщиками борются, – возразила Вика.
– С самогонщиками борются по той же причине, что и с фарцовщиками или цеховиками. Не любит государство, когда граждане с ним конкурирует в отъеме денег у населения. А плакаты – это такое. На них и про коммунизм много написано…
– Ну а как же антиалкогольная кампания. Меньше водки, меньше крепость?
– А тут и вовсе просто. Водки стали выпускать меньше – а вина и портвейна больше. Чтоб человек не спивался быстро вусмерть, а денежки свои исправно нес в ликеро-водочный десятки лет.
В ворота опять затарабанили, и хозяин бросился открывать, полагая, что это вернулись Пашка и Аркаша. Но к ужасу Вики, во двор вошел человек в милицейской форме. За ним закрыли калитку. Забор был глухим, высоким со всех сторон, и невидимый соседями и прохожими, участковый снял фуражку, вытер с лысины пот, от протянутой стопки водки не отказался, запил ее из жестяной кружки густым томатным морсом, который имел мало общего с помидорным соком, продающимся в магазинах.
Затем сказал, что соседи жалуются на громкую музыку. Звук тотчас убавили, и участковый, водрузив форменную фуражку на место, удалился.
На магнитофоне бобину с Аркадием Северным сняли и поставили Визбора.
Вскоре друзья вернулся из гастронома. При этом две бутылки «Муската» Аркадий держал в руках, а две водочные бутылки были засунуты за ремень наподобие гранат.
И хоть далеко было до сумерек, старики засобирались. Их, конечно, пытались шумно, но не особо настойчиво задержать, предлагали выпить еще, однако, Кагул и Фрол Филиппович хотели успеть еще куда-то.
И пока Кагул отлучился на задний двор в уборную, его товарищ сказал Валентине:
– Будешь в Усть-Куте, дочка, заходи. Спроси Ювелира.
– Почему ювелира?..
– Потому что я – ювелир.
Фрол Филиппович поковырялся в простом матерчатом ремешке наручных часов и достал оттуда словно крупную песчинку, коя тут же принялась ярко переливаться на жарком июльском солнышке. В этих переливах царило безумие, и Валентина поняла, что перед ней неграненый алмаз.
– Дарю, – сказал Фрол Филиппович.
На том и расстались.