Так и произошло на следующее утро после завтрака: мама усадила меня за стол в папином кабинете, и дала листок чистой бумаги и хорошо заточенный карандаш. Потом она достала большую красивую книгу. Она называлась азбука. Там внутри было много очень красивых картинок, и буквы. Буквы были написаны сначала отдельно, а потом – в каком-нибудь слове, которое начиналось с этой буквы. А слова сопровождали картинки – того предмета, или животного, которые означало слово под ними. А чтоб было интересней, и запоминалось лучше, слова ещё и входили в какой-нибудь весёлый стишок.
Некоторые предметы или животных я уже знала, потому что видела в доме, или у папы на работе, или в служебных помещениях, или на картинках в детских книгах. Другие, и таких было гораздо больше, оказались незнакомы. Но мама как могла рассказала мне про них, и что они делали, или для чего служили.
Но не сами эти картинки и слова, которые они показывали, были важны. Гораздо важней, как объяснила мама, были буквы, из которых слова состояли. Мама сказала, что раньше всех детей учили буквам по таким учебникам… После этого мама почему-то долго молчала, закрыв лицо руками, а я не смела спросить – я уже знала, когда мама бывает сильно расстроена. И что в такие моменты её лучше не трогать. Так мне объяснил папа. А я всегда стараюсь слушаться своего папу: тогда он называет меня послушной девочкой, лапочкой, и его солнышком, носит на руках, или катает на плечах. И гладит по голове.
Когда мама снова стала показывать мне картинки и называть буквы, я быстро запомнила, какие слова на какую букву начинаются. Потом мама сказала, что для первого урока пяти букв вполне достаточно, и мы стали писать эти буквы на листке, который она мне дала. Я вначале писала плохо, буквы получались корявыми и неправильными. Тогда мама сказала «Ой, как это я!..», и написала мне для образца, как они должны выглядеть. И я стала пытаться их повторить. Когда я написала целую строчку «эй», «би», «си» и «ди», мама сказала, что у меня очень хорошо получается. А вот «и» у меня получилось похуже, и мама сказала, что это ничего, и со временем я набью руку. И попросила написать ещё строчку.
Я так и сделала, и мама сказала, что я молодец, только не надо высовывать язык и прикусывать его зубками. Я сказала, что это – от старания, и мама почему-то снова расплакалась, а я вскочила со стула, обежала стол, и прижалась к её боку. И мы плакали несколько минут вместе, хотя я и не знала, почему мы плачем.
Потом у нас был перерыв, и мы играли в прятки: хотя я не совсем понимаю, какой смысл маме прятаться, если она не помещается ни в одно из моих секретных мест, и я всегда её нахожу? Но когда мы во что-то играем, нам всегда весело.
А затем мама учила меня природоведению. Она сказала, что это наука о том, как всё на земле устроено. Вернее, как оно было устроено, и как должно снова стать потом – когда они с папой, или я, уничтожим врагов.
Я с того момента как себя помню, слышала, как мама и папа говорят про этих врагов, но долго не понимала – кто это, и что они сделали такого, что я должна их ненавидеть, а папа всегда говорил, что придёт время, и я узнаю…
Поэтому я просто покивала головой, и попросила рассказывать.
И мама стала рассказывать.
Она заранее приготовила две большие книги – как оказалось, с красивыми цветными картинками, и я впервые увидала, что такое тундра, тайга, море, пустыня, горы и реки.
Мама показывала и рассказывала, как они получились, и где находились, показывая на глобусе, который стоял на большой подставке тут же, в комнате. И мама объясняла, кто там жил: какие народы и их животные… А я смотрела, и вначале ничего не понимала: ведь то, что я видела в доме и снаружи его, совсем не напоминало ни лес, ни пустыню.
И тогда мама сказала, чтобы я просто запомнила, как всё выглядит, и поняла, что сама я вряд ли когда-нибудь это увижу. Я спросила почему, а мама снова закусила губы и отвернулась. Я подумала, что сейчас она снова заплачет, но мама сдержалась. Только молчала, хмуря брови и сопя.
Я как могла утешала её, но потом мама сказала, что на сегодня урок окончен, и что сейчас мы пойдём к папе в главную аппаратную, и он покажет мне, почему ничего этого – ну, того самого, из книжек! – я никогда не видела, и вряд ли увижу.
Папина аппаратная расположена на шестом Уровне. Я до этого никогда там не была, и очень обрадовалась, что теперь я уже такая большая, что мне можно туда входить.
Аппаратная оказалась огромной комнатой, куда больше, чем даже наш зал. Но уж очень загромождённая. Почти всё её пространство занимали разные приборы и всякие механизмы, и столы с экранами, которые мерцали то цветными, то чёрными пятнами в полумраке – светильник на потолке еле-еле светился: только чтоб можно было пройти, не споткнувшись или не ударившись об аппараты.
Мама позвала:
– Сергей. Мы пришли.
Папа отозвался откуда-то снизу, и я только сейчас заметила открытый люк в полу с крышкой из ребристого железа, прямо в центре комнаты. Папин голос звучал глухо:
– Да, дорогая, сейчас иду. Я уже закончил.
Папа поднялся к нам по лестнице, закрыл люк и вытер руки, испачканные в смазке, о тряпку. Тряпку бросил на один из стульев. Я подошла и обняла папу за пояс – мне почему-то показалось, что так будет правильно.
Папа нежно прижал меня, и погладил по голове. Сказал:
– Ты уже большая, Кэт. Тебе шесть лет. Пора тебе наконец узнать, почему мы с мамой всё время говорим о врагах. Понять и увидеть, чего они нас лишили. И узнать о том, что нам, или тебе, нужно будет сделать, чтобы отомстить им. Идём.
Мы прошли к центральному экрану, и папа включил что-то сбоку него, на большом пульте. На экране появилось изображение. Это оказался кусок пустыни – она выглядела в точности такой, как показывала мне мама на картинке в книге «Ландшафты»: необъятное море песка, покрытое словно застывшими волнами-барханами. И даже колючие кусты были такие же, как там, в книге. Только вот они почему-то были не зелёные, а ослепительно-белые.
Я подняла руку с указательным пальцем, собираясь спросить, но папа опередил мой вопрос:
– Они белые потому, что мёртвые. И их освещают наши прожектора. А прожектора я включил специально – чтоб ты увидела то, что там, над нами. Снаружи. На поверхности.
Я долго молчала, не зная, что сказать. Ведь получалось, что если бы папа не включил прожектора, я ничего бы не увидела. Снаружи, то есть – на поверхности, было бы темно: ну, точно так же, как в туалете, когда выходишь, и гасишь там свет… В остальных-то наших комнатах хоть какая-то подсветка есть всегда: чтоб не спотыкаться в темноте.
Папа тоже молчал, к нему подошла мама, и они обняли друг друга, продолжая смотреть на экран, и папа сжал руку мамы. Мама отвернулась от экрана, и снова опустила голову, и я увидела, как заходили желваки на её щеках. И тогда папа сказал:
– Мы тебе рассказывали, а сегодня мама и показывала тебе, как оно всё там, наверху, выглядело, пока… Пока на нас не напали враги.
Это они, враги, сделали так, что пропал весь свет. И снаружи теперь вечная Ночь. И мы ждём, пока они снова не снимут свой силовой Кокон, чтобы отомстить им. Взорвать их корабли. И всю нашу планету.
– А почему мы не можем взорвать их сейчас? – я уже предвидела ответ, но всё равно спросила – я знала, что папа хочет мне это объяснить.
– Мы не можем взорвать их сейчас потому, что не можем ни преодолеть, ни пробить тот Кокон, вернее, то поле, которое они установили вокруг нашей планеты. Там, в небе. Оно непроницаемо для излучений и ракет. Нет, не так: поле – односторонне проницаемо. Это только свет и тепло солнца перестали поступать к поверхности. А вот уходить от поверхности планеты тепло – может. И поэтомувсё живое там, наверху, замёрзло.
Птицы, звери, трава, деревья, реки и моря. Даже насекомые, хотя некоторые из них жили даже в Антарктиде, подо льдами…
Когда Кокон захлопнулся, наши лучшие учёные пытались разобраться, что это такое, и как нам пробиться сквозь него снова к солнцу. Или как уничтожить поле Кокона.
Но никто ничего так и не смог придумать или сделать.
И не только потому, что времени не хватило. Технологии врагов намного… э-э… превосходят наши. Ну, вернее, превосходили то, что было создано к моменту нападения.
Тогда учёные, строители, и военные и создали наше Убежище. Чтоб последние выжившие могли хотя бы отомстить!
– Папа… – я сглотнула, чтоб продолжить, потому что, как мне казалось, поняла, как тяжело папе и маме быть последними людьми из тех миллиардов, про которые мама мне рассказывала, – А почему? Почему там, на поверхности, никто не выжил?
– Это просто, малышка. Они все задохнулись. Потому что когда перестал поступать свет солнца – прекратился и фотосинтез. Ну, то есть, я хочу сказать, что водоросли в океане, и деревья на суше перестали вырабатывать – ну, проще говоря, делать, кислород. А те из живших на поверхности, кто не задохнулся, просто замёрзли.
– Но почему?!
– Ты сегодня начала изучать природоведение. И вот тебе второй урок.
Свет и тепло к поверхности нашей Земли приносили солнечные лучи. Когда их не стало, температура, из-за того, что отсюда, с поверхности, тепло наружу уходить могло, и уходило, очень быстро опустилась до почти космической: снаружи сейчас минус сто шестьдесят по Цельсию. Я знаю – тебе пока это ни о чём не говорит, но когда мы с тобой через пару лет будем проходить химию и физику, я всё объясню. А пока просто знай: при такой температуре там, наверху, никто и ничто не может и не сможет жить. Даже океаны сейчас покрыты коркой льда толщиной в целых пятьдесят метров.
И даже когда Кокон уберут, и солнце снова сможет согреть поверхность, нужно будет ещё несколько тысяч лет, чтоб климат восстановился. До такого состояния, как было раньше.
– А как мы узнаем, что Кокон убрали?
– Очень просто, Котик. Этот большой Центральный экран, – папа указал рукой, – и без наших прожекторов снова станет показывать пустыню Мохаве, которая сейчас над нашими головами, на высоте пяти километров. – папа поднял руку теперь к потолку, – А мы сейчас живём за счёт того тепла, что сохраняется в глубинах земли, из-за близости к поверхности магмы. (Ну, про магму я тебе тоже расскажу позже. Или мама расскажет: вы же уже закончили первый урок? Иначе не пришли бы ко мне?)
Здесь, в нашем Доме, всё работает на электричестве. Оно даёт и свет, и двигает все наши механизмы жизнеобеспечения. И остальные аппараты – позже расскажу, какие. А получаем мы его, то есть, электричество, с термопар – ну, это такие устройства, которые вырабатывают ток из-за разницы температур. Одни приёмники этих устройств находятся в шахтах под нами – поближе к магме, а другие – на поверхности, где сейчас очень холодно. Поэтому ток у нас будет всегда. Ведь даже на подводных лодках ресурс ядерных реакторов – всего восемьдесят лет. А мы живём в нашем Убежище уже сто пятьдесят.
– Папа! – меня словно раскалённой иголкой ткнули в мозг, – Вы с мамой живёте уже сто пятьдесят лет?!
– Разумеется, нет, малыш, – у папы дёрнулась щека, и он быстро глянул на маму, – до нас здесь жили наши родители – то есть, те, кто родили нас. Твои дедушка и бабушка. А до них – их родители. То есть – прадедушка и прабабушка. А всего таких поколений в нашем Убежище сменилось семь.
И все они жили только с одной Целью.
Дождаться, пока Кокон снимут. И отомстить.
Спала я в ту ночь очень плохо. Всё ворочалась в тишине – вернее, не тишине. Её здесь, в Доме, никогда не бывает: слышны равномерные вздохи системы подачи криогенной жидкости, гудение водяных и масляных насосов, шелест лопастей системы вентиляции, басовитый гул генератора, пощёлкивания термодатчиков каждой комнаты, и много-много других звуков, которые я научилась выделять из общего фона, и про которые папа объяснил мне, какие механизмы их производят.
Так что абсолютно тихо здесь, конечно, никогда не бывает. Но когда с детства слышишь всё это, как-то и не замечаешь его…
А тут я ловила себя на том, что начинаю чутко вслушиваться: нормально ли гудит генератор? Не замедляют ли вращение вентиляторы?! Не слишком ли жалобны всхлипы помпы?
Потому что теперь-то я отлично понимала: если что-нибудь из этих замечательных механизмов испортится, мы с мамой и папой можем просто… умереть! Ведь мы целиком зависим от того наследия, которое сто пятьдесят лет назад построили и разместили здесь безымянные инженеры и техники. Которые отлично понимали, что сами они умрут – в Убежище, как объяснил папа, могло прожить одновременно не более десяти человек.
И – не более ста двадцати лет.
Вот над этим я как раз и думала: почему нас – только трое. И куда делись остальные семь положенных для Дежурной вахты человек?
Ответов получалось только два: или они умерли от какой-то болезни… Или сами покончили с собой.
Догадаться, что это могло быть сделано для того, чтоб оставшихся ресурсов, как их всегда называет папа, хватило подольше, мне было нетрудно.
Не помню, как я заснула, но просыпалась часто, и на подушке было мокро – от слёз. Я даже два раза переворачивала её.
Утром мы умывались и завтракали без папы: он уже ушёл в машинный зал, так как срочно что-то важное там должен был доделать. За завтраком, ещё до начала занятий, я спросила маму:
– Они все убили себя сами? Ну, те, кто жил здесь, в Доме, до нас?
Мама, как мне показалось, растерялась. Потом взглянула мне прямо в глаза:
– Знаешь что, лапочка моя, лучше я не буду тебе врать. Да, они убили себя сами. Это было добровольное решение наших праотцов и праматерей. Шесть человек, вытянувшие короткие спички… ушли из жизни. Это случилось пять поколений назад – ну, то есть, почти сто лет. Ты уже всё поняла сама: они так поступили, чтоб оставшиеся в живых четверо смогли прожить подольше. Потому что запасённых ресурсов пищи и кислорода хватило бы только на сто двадцать лет. Учёные не рассчитывали, что нам придётся ждать так долго… Да и никто не мог подумать, что придётся ждать так долго!
– А почему они не подумали об этом, и дали вам так мало ресурсов?
Мама снова долго молчала, глядя прямо мне в глаза. Сказала:
– Знаешь, для шестилетней девочки ты как-то… Слишком быстро начинаешь ухватывать самую суть наших проблем. А ведь я ещё не начала второй урок.
Доедай-ка. И пойдём.
Я всё расскажу тебе.
На втором уроке мама рассказывала мне, как устроено наше Убежище.
Наш Дом.
Она достала огромные листы чертежей, и показывала их мне. Но в чертежах мне было трудно разбираться, и я ничего не поняла. Я маме так и сказала, сдерживая слёзы – я знала, что ей будет неприятно, что она про себя подумает, что не может мне ничего толком объяснить. Она всегда говорит, что она – не папа, и не может просто и доходчиво объяснять технические детали.
Но потом мама придумала, как сделать.
Она включила запасной компьютер на столе, и вывела на него схему. Я увидела, как передо мной медленно поворачивается всеми своими сторонами голубая очень сложная штуковина, напоминающая чем-то конструктор из лего – такой я собирала ещё когда мне было четыре. И теперь я сразу поняла, что было начерчено на чертежах: та же конструкция, но – поэтажно. То есть – каждый Уровень – просто был на листках начерчен отдельно! Я обрадовалась, и так маме и сказала, что теперь всё вижу и понимаю.
Мама вроде тоже обрадовалась, и стала показывать, и объяснять:
– Вот это – наш, жилой Уровень. – она провела кончиком карандаша по небольшой как бы прослойке где-то в середине штуковины. – Вот это – диспетчерская, или, как папа говорит, старая дежурка. А вот это – машинный. Ну, тот, где стоят все наши генераторы и преобразователи с аккумуляторами и прочими дающими и накапливающими электричество машинами. Большая комната рядом с ним – контрольная аппаратная. Там обычно и дежурит папа. (Ну, мы же как раз вчера у него были!) Под ней – криогенный зал, то есть тот, что отвечает за сохранность наших замороженных запасов кислорода… А вот это – изолированные помещения с резервуарами дьюара. Здесь и хранятся наши основные запасы кислорода.
Кислорода? Ну, воздуха. Которым мы дышим. Вот эти криогенные насосы всё время качают туда из теплообменника жидкий азот – чтоб тепло магмы не нагрело эти ёмкости. Иначе… Я лучше потом тебе объясню, что может случиться, если их не охлаждать… А вот это – аппараты поглощения углекислого газа в системе кондиционирования. Ну, про то, как мы дышим, и что поглощаем и выделяем, тебе лучше расскажет папа – когда будете проходить химию и биологию. Смотри дальше: вот это – баки с пресной водой. Вот здесь – рекуператор, очищающий наши… Э-э… сточные воды. А вот это – шахты.
С баллистическими ракетами.
– А почему они такие огромные, и почему их так много? – я с восторгом и одновременно с непонятным мне самой трепетом, разглядывала как бы пристроенные сбоку к лабиринту комплекса Убежища трубы, идущие куда-то вверх – шахты запуска, и их начинку: длинные цилиндры с острыми наконечниками: от них буквально веяло грозной силой и опасностью!
– Огромные они потому, что им нужно взорвать с гарантией все корабли наших врагов. А до врагов нужно ещё долететь. Почти девять десятых веса этих ракет дальнего действия – горючее. А вот эти, поменьше – уже для планеты. Здесь, в их боеголовках, собрано всё самое страшное и смертоносное, что смогла создать земная Наука. Эти ракеты должны сделать поверхность Земли абсолютно непригодной для любых форм жизни… – мама словно запнулась. Но продолжила, – А кто наши враги, как выглядят, и почему захотели оккупировать наш дом, мы, – ну, вернее, учёные! – так и не выяснили.
Однако мы предполагаем, что радиация, токсины, (Ну, яды!) и вирусы не позволят им жить здесь, кем бы они ни были! – я услышала звенящие ноты удовлетворения в голосе мамы, и увидела, как сжались её крохотные кулачки, сощурились в щёлочки глаза, и сквозь слёзы в них что-то заблестело – такое!.. Такое…
Ненависть?!
Если так, то мне придётся тоже… Впитать её. Проникнуться этим ощущением – своего Долга и той, как говорил папа, Чести, которую передали нам те, кто оставил всё это на нас. Последних обитателей Убежища.
Я навсегда запомнила, как однажды папа, когда думал, что я уже сплю, и он стоял над моей кроваткой, куда уложил меня, укачав на груди, шёпотом сказал подошедшей маме:
– У меня мозг плавится. Когда я думаю, что все наши усилия могут обернуться пшиком. Если эти твари промаринуют нас тут ещё пару десятилетий. Одна надежда – на нашу малышку. Что не позволит гнусным выродкам избежать… Возмездия.
А мама тогда сказала:
– Мне так жалко тех, кто оставался там, на поверхности, без всякой надежды… Но и нас, тех, кого оставили здесь, залив пятиметровыми бетонными пробками, и засыпав щебнем входные шахты, мне тоже жалко.
Мы – словно камикадзе. Но не те, что на самолётах, а те, кого оставляли в дотах у горных дорог… И приковывали цепями к их пулемётам.
Наши отцы, прадеды и мы сами – просто принесены в жертву. И то, что мы продержались так долго, и ракеты ещё в боеготовности – заслуга только ненависти. Это она двигала инженерами и учёными. И теми нашими, кто выбрал смерть уже здесь, когда понял, что ста лет не хватает…
Бедняжка Котик. Она ещё не знает, что её ждёт.
– Она узнает. Мы ей расскажем, Ханна. И покажем.
Папа приобнял маму за плечи, и они ушли. А я заснула. Потому что тогда вообще не поняла, о чём они говорили. (Но подсознательно запомнила каждое слово: чувствовала, что то, что сказали мама и папа – очень важно…)
Зато теперь всё отлично понимаю.
Мама показала мне ещё много деталей нашего Дома – Убежища номер один, как оно официально называлось на тех чертежах, что она достала из шкафа вначале.
Я спросила:
– А что – было ещё Убежище два?
Мама кивнула:
– Да. И было ещё и третье. На всякий случай Убежища построили на трёх континентах. Но мы – ну, вернее, наши предки – потеряли связь с их обитателями ещё семьдесят два и сто девять лет назад. Там все погибли… – я не стала спрашивать, отчего, хотя и очень хотела узнать, а мама продолжила, – И мы – последние живые люди нашей планеты!
Я снова обежала стол, и прижалась к маминому тёплому животу, но постаралась не плакать: я знала, что она от этого ещё больше расстроится. Поэтому я отодвинулась от мамы, вдохнула поглубже, и снова села на свой стул:
– Пожалуйста, мамочка, рассказывай дальше. Я хочу знать всё!
И мама стала рассказывать, иногда поглядывая на меня словно с испугом – так, словно видит в первый раз, или я сделала что-то такое, что она страшно удивлена…
Мама и папа давали мне ежедневные уроки целый год. И только раз в неделю – в воскресенье! – у меня был выходной.
Некоторые уроки я понимала и запоминала хорошо – например, через месяц я уже свободно и быстро могла вслух читать любую книгу из нашей библиотеки.
Но некоторые, особенно, про то, как всё было на поверхности планеты Земля, и как действовали законы природы, я не очень понимала. Папа сказал, что это – ничего. Потому что те, кто разовьётся на Земле после нас, создадут новую Науку сами. И ещё он сказал, что нам нужно больше внимания уделять не абстрактным сейчас «лету-зиме» и «муссонам-пассатам», а конкретным техническим проблемам и делам. Это он имел в виду, что мне придётся научиться следить за работой, и если понадобится – чинить, все наши механизмы. Ну, то есть – механизмы Убежища.
Я честно пыталась понять и сообразить, как и что работает из того, что мне помогал разбирать и снова собирать папа. (Вернее, это он разбирал и собирал на моих глазах все эти такие страшно сложные на вид агрегаты, а потом заставлял и меня разбирать и собирать их – так, чтоб всё работало, и было правильно соединено.) А ещё папа рассказывал, какие детали в этих механизмах и устройствах ломаются чаще всего, и показывал мне иногда эти детали – уже негодные, и те, что хранились на складе – запасные.
Но, конечно, ничего из этого технического оборудования и приборов я не запомнила так хорошо, как наши с ним и мамой самые первые уроки – ну, когда они мне показали пустыню под чёрным небом… И иногда безжизненная поверхность пустыни Мохаве со ставшими почему-то огромными ослепительно пылающими белым светом кустами, вставала передо мной во сне. И тогда я в ужасе кричала, пыталась куда-то бежать от этого кошмара, хотя отлично понимала: бежать-то – некуда!.. Я – замурована. Я – в западне.
А руки и ноги словно отнялись, и не двигаются!
И я понимаю, что не успеваю нажать нужную кнопку!..
И я просыпалась.
Хотя, если честно, страшного в огромных кустах, по идее, нет ничего.
Но там, во сне, я почему-то знала, что пылающие кусты – очень страшный признак! Что надвигается какая-то чудовищная сила… Или – существа. Которые сделают что-то очень плохое с нашим домом! И которых могу убить только я!
И это от этого страха: от осознания того, что я, такая маленькая, слабая, и плохо все нужные машины знающая, не справлюсь, как мне кажется, я и просыпалась!..
Мама в такие ночи прибегала ко мне, и пыталась утешить, подбодрить. А папа теперь почти не спал с нами в доме: он говорил, что некоторые механизмы совсем ветхие, и он должен постоянно нести вахту возле них: чтоб не было отказов. И ему нельзя пропустить тот важный момент, когда он сможет заменить какой-то там основной насос…
В те редкие дни, когда мама уходила в автозал дежурить вместо него, а он давал мне уроки, или рассказывал истории на ночь, я замечала, что круги под его глазами делаются всё больше, и становятся всё темнее. А сами глаза… В них страшно было смотреть – столько там было… Не знаю, как верно описать это чувство – непреклонности, что ли.
Теперь про все общеобразовательные предметы и разные науки мне рассказывала мама, а с папой мы занимались только техникой.
Мне было очень страшно, я чувствовала, что папе всё тяжелей, и что хрупкое равновесие, которое мы поддерживаем здесь, в Убежище, может оказаться в любой момент нарушено… И тогда мы все, скорее всего, умрём.
Но я пыталась папе этого не показывать, и старалась только лучше запоминать, что он мне объясняет. И выучить, как ликвидировать те поломки и проблемы с нашими механизмами, которые сейчас случаются чаще всего. Иногда мои пальчики, испачканные в смазке, и металлических опилках, отказывались прикручивать, или вставлять какие-нибудь детали – от усталости, или дрожи от слабости. Или – потому, что я не могла сразу сообразить, какой стороной их вставить так, чтоб было правильно!
Но я не сдавалась, и, стиснув зубы, всё равно всё делала, что было надо – со второй, третьей, или десятой попытки. И папа тогда кивал с довольным видом, говоря, что я – их единственная надежда и опора, и что они в меня верят.
А ещё иногда целовал меня в лобик, и приговаривал, какая я у них умничка и лапочка, и как же я так хорошо понимаю и запоминаю, что он не нарадуется. А я сдерживалась в такие моменты изо всех сил, чтоб не разрыдаться, и не кусать губы от отчаяния – я понимала, что так нам долго не продержаться!
Никакие механизмы и аппараты, будь они хоть самыми лучшими и надёжными, не могут работать вечно!
Что настанет тот день, когда откажет или сломается что-то настолько важное, что мы все можем погибнуть…
И вот этот день настал.
Это случилось как раз в мой восьмой День Рождения.
Мама, несмотря на то, что накануне они с отцом всю ночь провели в машинном зале и ремонтной мастерской, всё равно испекла мне торт.
Торт оказался почти несладкий – кончался сахар! – но мы всё равно съели его весь. Ели мы его прямо в автозале, на одном из столов, с которого убрали монитор, и куда мама поставила блюдо с тортом, чайные чашки и ложки, и чайник. Чайная заварка у нас тоже заканчивалась, и та жиденькая жёлтая водичка, которая была сейчас налита в чашки, почти не отличалась по вкусу от обычной питьевой воды.
Папа сказал тогда, что воды-то хватит хоть ещё на пятьдесят лет. А мама сказала, что это ничего не значит: еды осталось лет на двадцать.
Папа, непривычно выглядевший в огромных резиновых сапогах, которые он зачем-то одел, дёрнул плечом. Но ничего не ответил.
Потом внизу, прямо под нашими ногами, что-то звонко сделало «БАМ-М-М!», пол задрожал, и что-то громко зашипело. Мне что-то ударило по ушам – я даже прижала их руками, так стало больно, и закричала: «А-а-а!»! А папа кинулся вниз сквозь открытый люк, даже не по ступенькам, а скользя руками прямо по перилам.
Внизу что-то громко булькало и гудело, и мама подбежала к люку, приказав мне оставаться на месте – у стола. Лицо у неё было такое белое, что я, как ни старалась сдерживаться, тихонько захныкала: я поняла, что всё – плохо!
Я услышала, как папа громко ругается, и стонет, как гремят по полу какие-то детали, которые он, наверное, заменяет… А затем папа закричал ещё громче, так отчаянно!..
И мама, глядящая на него через проём люка, вскрикнула, и теперь покраснела – так густо, что мне стало по-настоящему страшно. Я хотела кинуться к ним, чтоб как-то помочь, но мама снова велела мне оставаться на месте, что бы ни случилось. Голос у неё был таким, и посмотрела она так, что я поняла – я должна послушаться!