Как Артём стал писателем

Некоторое время напарники, вздыхая и качая головами, смотрели то друг на друга, то – на своих «партнёрш».

Мать внесла ясность:

– Не волнуйтесь. Это – их естественная реакция на потенциальных конкуренток. В такой ситуации могла оказаться и настоящая женщина. Но куклы – слабы. И по-настоящему серьёзных травм не могут нанести даже женщинам. Правда, в «инструкциях», разработанных изготовителями, было сказано, чтоб пользователь как раз – не допускал подобных ситуаций. То есть – не приводил в дом гостей женского пола. Дополнительная, так сказать, подстраховочка. Для лучшего привыкания клиента к избраннице!

– Почему не сказала?!»

Дзин-нь-нь! Дзинь!!!

О! Уже привезли! Значит, нужно выключать комп…

И идти «работать дедушкой»!

После традиционно бурных приветствий (Бабуля!!! Деда!), объятий с кинувшимся на чресла внуком, и чмоканий в щёчку с дочкой, внука Вову в комнате дочки переодели в «домашнее». Намазали нос Вифероном. После чего дочь и «бабуля» удалились на веранду: обсудить – ну очень важные «бытовые» проблемы. Что логично: раз есть женщины – есть и проблемы.

Ухмыляющийся Артём остался «на растерзание»:

– Деда! А давай хоккей!

Хоккей, чиненный-перечиненный настольный (Точнее – напольный! Чтоб больше ниоткуда не падал!) короб хранился в кладовочке, в сушилке.

Достали, сели. Нашли завалившуюся под короб шайбу. Приступили.

Дрын-дрын! Бу-бух! Скрип-скрип-скрип! Трах-х-х! Дынь-дынь-дынь!

– Го-о-ол!

– Один – ноль! (В пользу Вовы, понятное дело! Иначе он играть не будет.)

Играли периодами – до шести голов: больших цифр в колёсиках сбоку поля не имелось. Артём позволял себе за первый период забивать не больше трёх голов. За второй – не больше четырёх.

И снова: дрын-дрын, хрясь-хрясь! Скрип-скрип…

И так – до получаса. Потом они с внуком решали, что устали, и шли переодевать вспотевшие майки. А затем дочь звала сынулю на обед.

Артём днём не обедал: он лишь завтракал и ужинал, обходясь двумя трапезами в день. Поскольку так «приказали» желудок и кишечник.

Пока внука кормили, можно было немного передохнуть: до игры в Лабиринт. Лабиринт Артём, тряхнув стариной, и припомнив игру, которая была у него в детстве («Приключения Мюнхгаузена»), нарисовал года три назад на половине листа ватмана сам. Цветными карандашами и фломастерами. Применил и наклейки из детских наборов. Получилось «Путешествие за сокровищами», с дикими зверями, болотами, реками и горами. И в конце – пещера с мешками золота и драгоценных камней! Приемлемо для ребёнка до семи лет. Но!

Только при условии, чтоб он тоже – всегда выигрывал! Но Вова честно отдавал часть найденного деду:

– На, дед. Вот горсть и тебе!

– Ну, спасибо. Теперь мы с бабулей богаты!

Приятно. Но наигравшись во всё, они так уставали, что Артём мог только смотреть телевизор, внука же брала «на грудь» бабушка: шахматы и шашки. Дочь же к этому времени обычно уходила по своим делам.

Но вот и настало время Артёму отправляться на работу.

В метро он ездил бесплатно: подарок Президента пенсионерам.

Пока ехал четырнадцать минут до своей станции, мог отдохнуть: это реально было самое спокойное времечко, без забот, проблем и хлопот. Невольно лезли в голову мысли о работе, и о том, как весело там было всего каких-то двадцать лет назад! При Бернаре. То есть – при старой директриссе. Ни один спектакль не обходился без происшествий и приключений. И случались они вовсе не из-за непрофессионализма или злого умысла членов труппы. А…

Потому что театр – это театр!

Сегодня Артёму вспомнился «Самсон и Далила» – шедший как раз двадцать лет назад…

Сам повтор материала, проводимый хормейстерами перед каждым спектаклем и занимавший обычно час, Артём не помнил. Видать, всё прошло штатно. Но уж зато то, что случилось на спектакле – запомнилось накрепко!

Да он готов поспорить на что угодно – и не ему одному!

Переоделись, накрасились, пришли за кулисы.

Вот, после увертюры, дошло дело и до «экшена»!

Вышли, распределились по периметру квадрата, и даже спели – без проблем! (Вот что значит месяцы тренировок при постановочных репетициях!)

Вождь евреев, Самсон, вбежав, начал призывать «восстать и сбросить цепи!» А затем и сцепился с главным какашкой от вбежавших филистимлян, а хор накинулся на остальных «врагов», одетых в их, врагов, отличающуюся одежду – чтоб зрителю легко было различать, кто «наши», а кто – плохие.

Раз уж избежать суеты и бегания не удалось, от батальной сцены все как обычно, старались получить по максимуму приятных ощущений. Подвигаться. Согреться. Заодно и вправду, и зрителей развлечь.

Так, мужчины хора всегда стараются сделать вид, как они жестоки. Вон: корчат свирепые рожи, показывают зубы, угрожающе размахивают мечами! И «убивают» и «добивают» врагов, даже лежащих уже на деревянном полу, ударяя деревянными же мечами в каких-то десяти сантиметрах от тела…

Те тоже корчатся старательно. Правда, как всегда, больше от щекотки и смеха. Который показывать никто права зрителю, вообще-то, не имеет. (А «поубивать» их всегда не трудно: мимансов всего человек восемь, а мужчин хора – басов и теноров – вчетверо больше! Короче, избиение младенцев!)

Да и женщины, что на постановочных, что и на спектакле, резвятся по полной.

Вот и сегодня: били бедолаг руками, дёргали за волосы, визжали, пинали и мотали, словно Тузик тряпку, телами по полу. Реалистично.

Однако всё – не взаправду. Миманс-ы как обычно полёживали себе, и ржали, гады, потому что боятся щекотки, а это – основной метод их «убиения», и у мужчин хора, и у женщин. При этом все ещё и громко шутили – знают друг друга десятилетиями! Однако это-то вполне допустимо, поскольку гул, шум и вопли при «батальных сценах» неизбежны, и сами собой разумеются! И всё равно зритель ничего этого не замечает, так как (Теоретически!) поглощён схваткой главных героев – Самсона и Вожака филистимлян.

Это солидное зрелище. Сегодня оно получилось на славу! – Артём и Вадим переглянулись: значит, ещё не настало время…

Самсона играет только Рома Датыпов. Статный, солидный мужчина.

А его противник – Туркмас Пухитдинов. Отличный бас. Прекрасный артист.

Одна проблема: пузо у Туркмаса ещё раза в два побольше, чем у немаленького Ромы. Весит Пухитдинов центнера полтора. Однажды, когда ещё шёл спектакль «Борис Годунов», и в конце Туркмас падал, умирая, грохот стоял такой, словно на пол уронили тонну кирпича… Хорошо, петь уже не надо – а то ни солисты, ни хор – всё равно бы не смогли. Петь, а не смеяться.)

И вот, сошлись они в схватке «не на «жизнь, а на смерть».

Оба очень натуралистично отдувались и потели, несмотря на то, что все движения их ограничены топтанием на крохотном пятачке в центре сцены. (С постановкой битвы на мечах для этих «высокоатлетичных» крепышей у Ерундина, режиссёра спектакля, всегда проблемы. Так что он в конце-концов пустил это дело на самотёк, сказав, что ему плевать, как они будут «обозначать» битву – лишь бы уже хоть что-то «обозначали». И теперь оба реально просто топтались, пытаясь противника выпихнуть, словно борцы Сумо, из воображаемого круга, схватившись свободными руками – за руки с мечами друг у друга.)

Ладно, наконец, в соответствии с музыкой и либретто враг оказался повержен, (Ну, то есть, все ждали только Рому – хор-то «своих» давно «добил»!) и евреи, с Самсоном во главе, со сцены «смело» убежали. Очевидно, к новым «подвигам». Артём с Вадимом, да и Эльдар, Витя и Шухрат остались: интересно.

Кто не знает специфики сцены, может удивиться тому, что происходило дальше. А кто знает – наслаждался вдвойне.

Все убитые, гады такие, оказывались очень живучими: во-всяком случае они привстают и тянут руки, и мечи к главному жрецу Дагона, (кровавого бога филистимлян) которого как всегда с восхитительной страстью играет вышедший Ринат Ситеев, рёвом колеблющий люстру на триста рожков, который возмущён, и поёт про то, как нужно всем им (т.е. коварным израильтянам) отомстить, и что раз честные способы не годятся, то пусть Самсона соблазнит, обманет, и предаст в их (врагов) руки какая-нибудь путана посмазливей!

Вот тоже – тот ещё метод борьбы с героями. Вообще, если разбирать большинство либретто (сюжетов) опер, выясняется масса идей и действий, которые обычному человеку покажутся бредом, или полной ерундой. Так то – обычному…

Ветераны басовой группы с наслаждением пронаблюдали, как все, кого так старались «качественно» убить, встают, и, кряхтя, пытаются унести со сцены главного какашку, которого уж Самсон-то «убил» от души! Вот само-то «унесение» и интересует всех – всегда!

Весит Пухитдинов действительно – далеко за 150 кг. (Ещё бы – однажды на спор он съел за раз семьдесят (!) палочек шашлыка! И было, куда его – да и добавку! – разместить!)

И мимансы не подкачали! (Да что говорить про Туркмаса, если они даже сорокакилограмовую балерину уносят вчетвером! Да и то, когда удаётся её поднять с полу. Однажды на опере-балете «Дилором» они-таки уронили одну из бедных девочек так, что стук головы об доски оказалось явственно слышно даже на галёрке! Смеялись все. Правда, громче всех ржала сама балерина. А хор даже петь не смог – так старались сдержать смех, и не корчить рожи).

Разумеется, поднять «выскальзывающее» полуторацентнеровое тело в одной юбочке и матерчатой «кирасе» мимансам не удалось!

И пришлось им «уносить» своего предводителя за кулисы в-основном волоком, за ноги (!), да так, что юбка задралась на голову! А уносить-то – надо! Потому что музыка и действие продолжаются! И должны выйти другие артисты, на следующую картину.

Туркмас здорово возмущался, расхаживая туда-сюда за кулисами, и ожесточённо жестикулируя. Слышно оказалось даже в зале. Хор «поддерживал» его возмущение как мог – ехидными шуточками и показом больших пальцев! Ещё бы! Примерно такой казус все и предвкушали, чтоб уж было что повспоминать на пенсии.

Но поскольку Туркмас один из немногих реально умных, реально ветеранов, и с реальным чувством юмора, то за кулисами чуть позже он ржал громче всех. А так как его участие в спектакле на этом заканчивалось (Ещё бы – убили же!), он отправился отмечать «событие» в «Ферузу».

«Феруза» – это такой кабачок, практически сразу рядом со служебным выходом, где театральные работники достаточно часто отмечают премьеры, дни рождений… Или просто зарплату. Да, бывали годы, когда и получение её, родной, представляло большую проблему – задерживали на недели…

Снова хор выходит на сцену. Вторая, лирическо-драматическая, картина, почти без перерыва следующая за первой, условно считавшейся «динамической», начиналась с так называемого хора стариков-евреев.

Хотя в буквальном смысле на эту роль подходило только три человека (включая наших настоящих евреев, и Артёма, которого даже доброжелатели и старые друзья называли не иначе, как старым еврейским татарином), а остальные ну никак не похожи, участвовать приходится всё равно – всем мужчинам. Надо же петь!

Хор тоже красивый. Народ Израилев благодарит Бога за избавление страны, и благочинно располагается по сцене. Главный служитель Бога Израилева торжественно выходит на сцену в сопровождении артиста из хора – Вовки Финикова.

И всё бы хорошо… Да только вот Жора Демьянов, играющий этого самого служителя, ростом – два двадцать. А Вовка, хоть и взрослый мужик, до метр семьдесят не дотягивает. Глаз, конечно, радуется контрасту… Но вот на смысл того, что они говорят и поют, зрители обычно обращают уже мало внимания.

Ладно, они (вернее, Жора) всё равно объяснили зрителю, который ещё (Наверное!) не догадался, чем всё кончилось, что евреи – победили! Враг повержен окончательно. И Герой – на страже безопасности. Народ может жить спокойно. Работать, там, пахать, сеять и проч. Ага, сейчас!..

Никто из присутствующих на сцене разойтись, и начать работать не торопился.

Потому что…

В окружении девушек из балета (В одних прозрачных накидочках на тоненькие трусики. Без бра.) появилась главная роковая красотка: Далила.

Её всегда поёт только одна меццо-сопрано во всём театре: Ольга Алексеева.

Красавица. Ну, то есть, действительно – красавица. Отменная осанка. Благородные черты лица. Тело… Аппетитное. Нет: аппетитнейшее!

Полупрозрачные одежды ничего не скрывают. Конечно, с вожделением на неё и балетных, одетых так же, девочек, пялился как всегда не то что Самсон, а весь мужской состав хора, и рабочих сцены, и осветителей, и наверняка – и зрителей…

Одно немного портило картину: Ольга считает себя низкорослой, и носит везде – даже если их видно – туфли с жуткой платформой!

Ну, ладно, вот она кругами обходит Героя, делая недвусмысленные и крайне завлекательные движения бёдрами и всем остальным. У всех мужчин течёт слюна… И всё где положено – шевелится. Песня тоже – так и льётся. Самсон замер в экстазе… Тут, по садистски-жестокому замыслу Ерундина Джапарова (Фиг вам – попялиться!) – и девочки, и балет, и мужики-старцы, завистливо оглядываясь на гада-монополиста Самсона, покидают сцену.

Начинается то, чего зритель так долго ждал – собственно обольщение.

Как всегда, никто из хора молча со сцены не уходит. А традиционно – с комментами, шутками, разговорами и приколами.

Нет, Артём и правда не знал с чем это связано. Всегда, стоило людям скрыться за плотные брезентовые полотнища кулис, начинались гул и шёпот, а то и просто разговор в полный голос. Уж казалось бы служители искусства, несущие культуру в массы, должны сами свято соблюдать тишину на сцене – они же не пожарники, и не рабочие сцены, которые громко перекрикиваются иногда даже во время спектакля, а про стук их молотков или скрип огромных – в семь (!) метров высотой! – дверей-ворот, через которые выносят декорации – свободно заглушили бы рёв движков взлетающего самолёта.

Артём и сам однажды «огрёб» за такие разговоры «клавиром по башке». Причём в буквальном смысле. Хорошо, что клавир от «Самсона» маленький – в палец толщиной. Вот если б от «Бориса Годунова» – могли бы и приубить. Но вывел он обычно добрейшую и интиллигентнейшую хормейстершу Майю Рихардовну от души: ещё бы, у басов голоса звучные, и даже если сказать что-то в полголоса, уже гул стоит, как на стадионе.

Правда, хормейстерша потом всячески извинялась, но Артём был не в претензии: конкретно сам виноват. А, вроде, не первый год в театре, знал, как этот гул и шорох за кулисами мешает и солистам и зрителям.

А сегодня особенно невозможно было заткнуть девочек – словно они в своих гримуборных молчали, сидя с кляпами во рту, и вот только теперь им подфартило: стало можно высказать, так сказать, наболевшее… Кстати, и Артёма, и басов, и хормейстеров уже многие-многие годы мучил вопрос: про что же такое срочное и важное все они говорят?!..

Ага, не выяснено до сих пор.

Позже, уже в следующей картине, Артём пошёл посмотреть постельную сцену, когда главные герои вдвоём, так сказать, наедине.

Фигура у Ольги хоть куда. Это не заметит только совсем уж слепой. Зритель, если он не ханжа, мог насладиться эротик-шоу по-полной. Самсон, конечно, подкачал – выдающийся далеко вперёд (даже лёжа) животик, тонкие нетренированные белые ноги, дряблая кожа. Зато голос – отлично сохранился. Пел, зараза, свои сложнейшие вещи Рома хорошо, хотя лёжа это дико трудно.

Словом, кончилось всё это безобразие печальней, чем ожидалось – не сексом, нет, а стрижкой. Далила делала вид, что срезает его кудри (снимает парик с заснувшего в изнеможении Самсона). Всё бы хорошо – но тут у гигантской постели, на которой они якобы лежат, вдруг подломилась ножка, и герои «съехали» прямо на доски сцены. Молодцы – не растерялись. Продолжили, как ни в чём не бывало, и даже на «постель» обратно не полезли.

Так герой-назорей «потерял» все свои сверхъестественные силы, и легко оказался побеждён и взят в плен всё теми же «ожившими» мимансами.

Артём покачал головой: не-ет, явно это – не последняя «накладка» Шоу…

Но что бы дальше не случилось – случится уже потом. А пока – антракт.

Второе действие постановочных сложностей почти не создавало. Только – в плане переодевания.

На заднем плане хор (опять же угнетаемые и понурые рабы-евреи) ходил под бичами надсмотрщиков, и носил тяжёлые (это они со стороны тяжёлые, а так – сделанные из фанеры и картона) ящики туда-сюда, заходя за кулисы, так, чтобы не видно было, что вся бесконечная двойная цепочка «рабов» состоит всего-то из тридцати пяти мужчин хора.

Злые надсмотрщики во главе с Раджиком (Нач. цеха мимансов. Вадим однажды высказал вслух мысль, которая давно преследовала всех басов – что он специально так подбирает себе подчинённых: один тормознутей другого. И – главное! – чтоб были не умнее начальника!) махали плетьми (из верёвочек) и били ими по полу с грозным видом.

Ещё пара мимансов «висела» на крестах – двух деревянных сооружениях из реечек, которые они же сами и держали, чтобы те не грохнулись на пол. По бокам – скорбно склонённые и «сломленные духом» девочки из хора.

В центре сцены – ослеплённый и томимый сознанием собственной дури (Ага, надо было похоть-то обуздывать!) Самсон взывает к Богу, вращая необычайно сложную конструкцию вроде горизонтальной ветряной мельницы, оставшуюся ещё с тридцатых годов, проклиная свою (Ну а то чью же ещё!) вину за новые угнетения и притеснения народа, а хор ещё ему в упрёк что-то соответствующее поёт. Реплики, вроде, простые, но, как всегда, «ситуация вышла из-под контроля»: вписали-таки пару реплик не туда. За что удостоились «чести» лицезреть грозный сухонький кулачок Майи Рихардовны, страхующей тут же, за кулисами.

Именно во избежание таких ситуаций наученные горьким опытом хормейстерши: Наталья Григорьевна и Майя Рихардовна, и стояли теперь с клавирами тут же, за кулисами, вокруг которых хор наматывал круги, и подсказывали и слова и моменты вступления. Причём иногда громче, чем хор поёт:

– Остановились! И – раз!!! За грехи!.. Несча-а-астен!.. Всё! Пошли дальше!

И т.д.

Одет хор как и в первом действии – в жуткие белые балахоны до пят.

Первая картина идёт лишь несколько минут, но стоит ей кончиться – и сразу всё преображается!

Артём со всем хором убежал за кулисы, теша себя надеждой, что зрителю в полутьме не видно их беспорядочного бегства… Самое страшное – впереди!

За кулисами все быстро побросали и навалили на руки костюмерам скидываемые иногда ещё на сцене, рубища, и остались в «фирменной» одежде филистямлян: юбочке, покороче шотландского килта, и «лорика сегментата» (что-то вроде безрукавки из грубой мешковины с нашитыми кожаными – под сталь! – бляхами), как у римских легионеров, которые были до этого у всех одеты снизу – иначе не успеть!

Гул, как всегда, стоял страшный – словно в улье, но ничего с этим уж поделать. Места мало, да ещё и темно: то кто-нибудь запутался в балахоне, и упал, сопровождая это отнюдь не шутками, то форменная юбка слезла через голову вместе с балахоном, то ещё что – словом, без соответствующих проблем и комментариев вся эта спешка и суета ни разу не обходилась.

Женщины же оказались в прозрачных лёгких платьицах и накидках.

Это так Джапаров представлял себе одежду филистимлян.

И поскольку у местного театра нет возможности, как у Большого в Москве, содержать два состава хора, все снова вышли – теперь уже на сцену глумления и развратного пира-оргии в главном Храме Филистимлян. Правильнее будет всё же сказать – не вышли, а валяются.

Тут, когда открывается занавес, подразумевалось, что пьянка (вакханалия) идёт уже давно, и все вдупель перепились, и не держатся на ногах…

А женщины – готовы. То есть, готовы – на всё! Они и ведут себя соответственно.

Почти все – и мужчины и женщины – держат в руках плошки (правда, они почему-то все дырявые), и мимансы периодически подливают из огромных кувшинов типа, вино. (хотя у кувшинов из папье-маше даже нет отверстия в горлышке).

Располагались все полусидя-полулёжа на ступеньках во всю ширину сцены, под могучими колоннами храма давешнего Дагона, и вели себя весьма – по замыслу Ерундина – фривольно: держали женщин и на руках, и за талии, и гладили, или лапали (Допускалось!!! Да и более того – приветствовалось!!!) за разные части малоприкрытых тел…

То есть, эротик-шоу продолжилось.

Артём как никто понимал специфику: менталитету восточной страны, где основное население – мусульмане, эта опера ну никак не соответствует. Однажды был даже случай – когда муж одной из артисток посмотрел второе действие «Самсона», и уволил её из театра! И Дирекции еле-еле удалось убедить его, что потом, в гримуборных, дальше ничего такого не продолжается! А то бы последствия для неё, бедняжки, могли быть и тяжелее…

Впрочем, то, что представлял хор – ещё цветочки: вот появился балет!

Девочки и мальчики чуть прикрыты, солистка вообще в одном тоненьком чёрном бикини. И тапочках. Тоже – чёрных. Не смотреть – невозможно. А уж слюной исходить…

Но всё равно тут Джапаров заставил некоторых колоритных (Это он определил: кто – колоритный, а кто – так себе!) артистов хора периодически пробираться сквозь пьяную толпу то в левый край сцены, то в правый, попутно беседуя с мужчинами, и лапая женщин. На сцене же в это время внимание зрителя поглощено зажигательно-возбуждающим танцем артистов и артисток балета.

Балерина-солистка весьма аппетитна. Издали. Впрочем, даже с килограммом косметики на лице, который все балетные девочки обычно на себя наштукатуривают, они всё равно весьма, весьма миловидны. И стройны. Так что все хоровые мальчики помоложе тоже пялились, как и всегда, больше на неё, и артисток кордебалета, чем на более… пожилых, если назвать их так, «девочек» – своих партнёрш по оргии. Те всегда обижались – дескать, мы-то мол, под боком. Вот, пользуйтесь… Пока дают.

Ага. Сейчас. Два раза. Хоть и принято считать, что нравы в театре – «хо-хо», Артём как никто знал, что это – тоже из области мифов. Ну вот нет в театре атмосферы разврата!.. Да тут, если честно, и банальным сексом-то не пахнет. А ещё бы! После утомительнейших тренировок и балеринам и танцовщикам просто не до него. Диета – чтоб не толстеть!..

Здесь Ерундин опять всех заставил петь… лёжа.

Это ещё трудней, чем на коленях, но – пришлось. Артём, косясь то вправо, то влево (Партия басов разбросана по сцене, и координировать синхронность пения проблематично!), терпел и пел.

Звучание, правда, по отзывам хормейстеров, ходивших в зал, он знал, всё равно отвратное. Совсем не то, что стоя. Вместе. Однако Джапарова не переубедишь – ему зрелище важнее звука. «Вы что, и правда, считаете, что театр оперы и балета – место пения? Нет, театр – место действий! И – движений. И красивых картинных поз и композиций!

Если зрителю видно движение – он будет… счастлив! И, конечно, придёт снова – посмотреть, а не послушать! А сделать так, чтобы было можно ещё и слушать – ваши проблемы! А моя забота – чтобы всё двигалось, искрилось, блистало… и т.п.»

Вот и ходили вдоль лежащих фигур Славик Мушников (Тощий и вредный старикашка лет семидесяти. И ростом метр пятьдесят.), и Хамид Салимов – гигант под метр девяносто, и – вот уж реально нетрезвый. Ну, во-всяком случае, за последние тридцать лет полностью трезвым его, (Как впрочем, и полностью пьяным!), не видел никто. Так что играть подвыпившего для него – без проблем. Часто к ним подключался обаятельнейший юморист Борис Анифимьевич Мамаев. (Сегодня, сделав тоже кое-какие выводы, он, впрочем, не рискнул…)

Кстати, Мамаев – умнейший и образованнейший человек, попавший в театр из военного ансамбля Туркво, а туда – из Университета, обладал таким чувством юмора, что Бенни Хилл отдыхает. Ситуацией на сцене он откровенно упивался, и говаривал (И был прав!) что такой веселухи нигде больше не увидишь. Даже за деньги.

Сегодня же, пытаясь «полапать» симпатичных молоденьких девочек-студенток, бродили и студенты.

Но вот и это позади.

Артём вместе со всеми встал, покачиваясь, и смехом и непристойными (!) жестами приветствовал Самсона, которого так и привели: всем пьяницам-аристократам на потеху!

Самсон типа ослеплён, но уже в силе, т.к. тайно успел (вот уж трудно представить, как можно не заметить такого) отрастить волосы обратно!

Все глумились, пели, прикалываясь с него. Больше всех старались Главный Жрец – Ситеев, и всё та же Далила-Алексеева. Она аж извивалась вся. Нет, правда, извивалась. Это Ольга, когда входит в раж, даже телом выражает своё презрение, и радость мести, и всё такое прочее!

Поскольку хор вступал, ориентируясь на её реплики, с этим как всегда возникла проблема: смотреть, или слушать. Пару раз у Артёма, честно говоря, зрение побеждало.

Оплёванного и осмеянного Самсона отвели к стенам храма, где приковали к якобы несущим колоннам. А хор построился нестройными рядами (Это у него отлично получается, причём – само-собой! И это – несмотря на то, что Ерундин потратил чуть не неделю, чтобы придать сцене реалистичность и хоть какую-то упорядоченность!), и все двинулись к жертвеннику, приносить жертву Дагону.

Тут Артёму вместе со всеми пришлось довольно долго топтаться кругами вокруг фанерной стенки, где нарисовано почти то же, что и в каморке у папы Карло, и петь:

– Дагон появил-СЯ!!!

Тщетно на репетициях хормейстера старались убедить всех «профессионалов» в том, что согласно оперным канонам ударение надо делать на первую долю. Не было случая, чтобы все «пьяные» мужчины не заорали на сцене громко и со смаком:

– Дагон появиЛ-СЯ!!!

И так до семи раз!

Определённый кайф в этом всё-таки имелся…

Сегодня он дополнился и зрелищем: когда Лёша Карнаков, комплекцией не уступающий Туркмасу, зато гораздо ниже его ростом, оказался задом как раз напротив дирижёра, с него упала юбка.

Трусы у Лёши были белые, (Когда-то! А так – застиранно-серые!) семейные, и шириной соответствовали его заднему торцу шестьдесят восьмого размера.

Эффект оказался потрясающим: зрители, все как один, выдохнули. Да и вообще: громовая тишина, воцарившаяся после этого, в процессе спектакля возникла в первый раз!!! Но дирижёр не подкачал: продолжил махать. Как ни в чём не бывало!

Лёша тоже не подкачал: повернулся к залу передом, подобрал упавшую юбку, прикрыл тело в области паха, и, мило улыбаясь, лёгким галопом ускакал за ближайшую кулису, весьма пикантно похихикивая…

Артём переглянулся с Вадимом: вот оно!!!

Потому что, как бы серьёзно после этого Самсон не пел, умоляя Господа «возвратить ему хотя бы на миг утраченные силы», никого уже этим он не пронял: гул, шарканье ногами, и хихиканье в зале не утихали ни на минуту!

Ну уж потом, когда, взяв умопомрачительную верхнюю ноту, Рома дёрнул бутафорские цепи и сверху посыпались камни (те самые, что хор носит во время «проходочки рабов»), и из трансляции загремел гром записи-фонограммы, гул зала перекрыть-таки удалось.

А вот отличного настроения людей, посмотревших жуткую «трагедию» – вряд ли.

В одном «упавший» на сцену и «замеревший» Артём был твёрдо уверен – удовольствия эти мужественно вытерпевшие до конца все два часа патриоты Оперного Искусства получили сполна!

А так как лежать приходилось, пока помреж не закроет занавес уже окончательно, он давно придумал, как закончить спектакль для себя несколько пораньше, чтобы не оставаться на общий финальный поклон, который все должны в обязательном порядке отрабатывать.

Во время всеобщей паники и грома-молнии всегда выключали свет, а включали мигалку. Вот Артём на четвереньках и с криками (а кричат и дико вопят пока все – ну как же! – можно отвязаться, и повеселиться!..) и уполз в дальнюю кулису, где мирно вставал, и шёл к себе переодеваться, не оставаясь с теми, кто потом встанет, «построится в два ряда», уже лицом к зрителям, и будет нетерпеливо ждать, когда же тем надоест хлопать, и солисты получат причитающиеся им цветы…

Однако сегодня и этот финт не прошёл: уползя, и громко вопя, он уткнулся уже за кулисами головой прямо в живот вычислившей его «финт» и поджидавшей его, и сердито сопящей, Майе Рихардовне.

Однако Артём не растерялся, и вежливо и громко сказал:

– Здравствуйте, Майя Рихардовна!

Хормейстерша оказалась настолько поражена этим «оригинальным» заявлением, что даже ничего не смогла достойно ответить на такую наглость, и он мирно прополз себе на коленях дальше, встал, и опять умудрился отделался от поклона.

И это оказался последний на его памяти «Самсон».

Назавтра его решением Худсовета сняли с репертуара.

Несмотря даже на все старания Ерундина, (Который, надо отдать ему должное – всегда присутствует лично на всех поставленных им спектаклях. Осуществляет, так сказать, авторский надзор, постоянно во всё вмешиваясь: ну, то есть подавая разные реплики и команды из-за всех кулис, почти всем, и почти одновременно со всех сторон.).

Поскольку во-первых, спектакль, всё-таки, «не совсем» отвечал восточному менталитету.

А во-вторых (И это – главное!) бедолага Рома, не вынесший, как шутили злые языки, вида грязных трусов Карнакова, сказал, что уходит-таки на пенсию – он и так выручал театр из последних сил. А кроме него эту зубодробительную партию со сложнейшими верхами никто петь так и не смог… Или не захотел. Молодые солисты тоже не лыком шиты – они лучше будут петь по свадьбам.

Артёму, да и всем неумолимо стареющим ветеранам хора, да и не только хора, все эти годы было жутко обидно наблюдать, как эпоха подлинных Титанов, и фанатичных патриотов-энтузиастов оперного искусства, сменяется эпохой прагматизма и серой обыденности.

Но это уже совсем другая история.

А пока пришлось открыть глаза, встать, протиснуться сквозь толпу мрачных, уставших, и озабоченных людей, и вылезти на своей остановке.

Дорогу до театра Артём любил: проходила через сквер, засаженный чинарами и ёлками. Красиво. И народу – почти никого в это время дня. А вот вечером здесь будет… Полно молодёжи.

В театре пришлось для разнообразия поработать много: шеф решил организовать «Сдачу партий». По опере Юдакова «Проделки Майсары».

Разумеется, связано это было с грядущими гастролями молодёжного состава хора, уезжавшего через неделю на весенние гастроли – в Бишкек.

Теноров в хоре – около пятнадцати. В среднем. Потому что кто – на больничном, у кого – родился ребёнок, или у родственников – свадьба, и т.д. А басов – восемнадцать. И – тоже есть не все.

А поскольку Артём, как и все вторые басы, сидел на последнем, верхнем ряду спевочного зала, с матёрыми и цинично настроенными на всё ветеранами, Вадимом и Димой, очередь дошла не скоро: через три с лишним часа.

А пока пришлось тридцать с лишним раз выслушать:

–Жён кизляр, жонон кизляр

Ки-и-изляр жон уйнаньг! Хей!!!

(Тут пауза – потому что в этом месте вступает женский хор, а они отсутствуют: шеф прослушивал их «сдачу» вчера!)

– Йигит кизляр куйлашса,

Кизляр жон уйнаньг!

Хей!!!

Когда наконец дошла очередь, спел и Артём. Уж постарался: даром, что ли, поёт эту оперу уже двадцать восемь лет…